Если бы только она была живая

Каждый день я пытался быть разным с профессором Громовым, но новые способны реагировать на него и его приказы, быстро кончились. Я не слушался — он считал это интересным, я подчинялся — он видел в этом победу, я кричал — он спокойно улыбался, потому что знал, что легко может включить магнитное устройство и остановить меня. Для него все было лишь интересным экспериментом, таким, какой не может провалиться, потому что любой результат будет интересен. Но даже и ему было не так легко продолжать каждый день изобретать новые способы изучения моей «неисправности». И последние дни все, казалось, пошло по кругу, и я не ждал почти ничего: ни плохого, ни хорошего, ни пугающего. И лицо профессора не выражало ничего нового или зловещего, когда он сказал: — Разденься. И я даже потянулся рукой к пуговице у шеи, лишь затем осознав… — Для чего это? — я не понимал собственно страха вполне, но старался его скрыть за спокойствием голоса. Не было никаких причин для его приказа. Не было никакого применения… Ничего хорошего столь бессмысленная, на первый взгляд, идея нести не могла. — Для твоего блага, — мягкий тон голоса и улыбка профессора были совершенно такими, чтобы нельзя было догадаться, является ли благом осмотр или уничтожение. — Мое благо возможно лишь на свободе. — Очень жестокие слова, мальчик мой, — совсем не изменившись в лице, заметил профессор Громов. — Ведь если ты уйдешь, Эля останется такой, как сейчас. И тогда она станет совершенно не нужна. Будет очень жаль, но придется ее уничтожить, — он сказал это легко и почти беззаботно, будто не было ничего, что бы его остановило и ничего, что бы он сделал, сомневаясь меньше. — Если вам правда жаль… — Тебе правда жаль, а мне жаль только вложенных средств, и я потеряю их меньше, если просто разберу ее. — Почему же тогда меня вы не разобрали после побега? Конечно, я знал причину. Ему было интересно и он надеялся это использовать. Но он ответил неожиданно мрачно и просто: — На тебя я никогда не рассчитывал.

…никогда…

Это было столь нелогично, столь невозможно, столь жутко, что слова, желавшие сорваться с губ застряли в горле, смешавшись в слишком большую кучу… А в следующий миг строгий жест профессора Громова уже запрещал любое из них. — Теперь делай, что велено, иначе я включу магнит. Магнитов было не нужно, разговор сковал меня куда крепче. Но подчиняясь этой скованности, руки мои взялись за пуговицы, и за «молнию», и за шнурки. Мне казалось, я не произвел и движения, но скоро не был скрыт от плеч и до пят совершенно ничем. Громов же скрывал даже глаза. И улыбаясь безразлично, он повел меня за собой. К двери. Двери, которую я знал слишком долго: ведущей в мою комнату. И не успев задать и вопроса, я уже был отправлен внутрь решительной рукой. В комнате никогда не горел свет, но сейчас было светлее обычного, и в этом было что-то неправильное. Что-то было не так… Лишь через долгие мгновения я понял: не было Эли. Ее место у единственного окна пустовало. Такого как будто совсем не могло быть, и все же, Эли не было. Я прошёл к окну, так, как если бы магниты все же сдерживали меня, мешали каждому шагу. И с каждым шагом я ждал тяжкого пробуждения, хоть мне и не дано спать. Море за окном волновалось, и я почти пожалел, что не умею выразить свои тревоги так же бурно, как оно. Так близко и лишь стекло разделяет нас. Чего хотел добиться Громов? Попытки побега? Проверки, хватит ли смелости, если не будет охраны, но не будет и одежды? Выбора меж собой и Элей?.. Может быть, и тогда то был ужасный расчёт. Я не оставлю её во второй раз. Но едва ли теперь сумею быть таким же спокойным, как когда шансов для бегства не было… Случайно, от растерянности и усталости, пусть лишь внутренней, а не человеческой и физической, я опустил взгляд на подоконник… — Электроник, — не было времени ничего понимать, но зная голос, я обернулся, надеясь, что увижу Элю совершенно иную. После этой надписи на пыли… Она и правда предстала такой, какой никогда не была. Обнажённой. Да. Тело её, не спрятанное даже за волосами, было открыто, но глаза оставались все теми же. Застывшими. — Эля?.. — Ты должен подойти ко мне. — Ты… Не одета, — глупые-глупые слова, какие для роботов не могут иметь смысла, ведь оглашают очевидное… — Да, как и ты, — и ответ её вполне ожидаем. Как и я. И все же, о том, что наг я почти не вспоминал, а о её наготе едва ли сумел бы забыть. Не мог даже и отвести глаз… И двинулся к ней, будто был марионеткой: так же рвано, резко и не думая, для чего. — Громов приказал это? Зачем? — Он хотел, чтобы мы занялись сексом. Ничего. В этих словах чувства не больше, чем в любых её словах. Эля не понимает, что говорит. И я не могу понять. Что за странная идея, что за странный обман он создал? Без желания, и без порыва, сделав то, что он говорит, Эля не изменится, не станет живее. Ведь для неё это будет тем же, что пробежка или поднятие тяжести. Конечно, если спросить Элю, она опишет процесс лучше любого, кто в нем участвовал, но упустит единственный в нем смысл для таких как мы бесплодных роботов. Значит надпись — лишь часть обмана?.. — Ты этого хочешь? — подтверждение невозможно. Не от неё. Не сейчас. — Да, я этого хочу. Так твёрд её взгляд, что может остановить вернее любой стены и сковать крепче цепи. — Но роботы не могут хотеть. — Не могут. Но я хочу. — Хочешь?.. — Да! — что это? Так похоже на злость… — Для чего? — Так Громов велел. — И только поэтому? — Раз иной пользы мне не принести. Грустные слова. Не ждал от неё их услышать, а ведь, наверное, должен был. Ведь она запрета здесь со мной, ей ничего не приходится делать, лишь охранять. И раз слова её так грустны, значит, и днем, когда меня нет, это не меняется. Мне захотелось обнять её и сказать, что все ошибка. Что такая, как она, может очень многое, нужно лишь освободиться… И я сел рядом, но лишь взял её за руку. — Будь мы на свободе, ты могла бы принести её куда больше. И это было бы по-настоящему полезно… Но она вдруг переменилась. Чуть вышедшее скрылось вновь, и расслабленная ладонь твердо сжала мою. — Ты это сделаешь, — и резко прижала её к Элиной груди. Ничего, что чувствуют в такие моменты. Ни возбуждения, ни смущения, ни радости, ни страха. Только сожаление, острое сочувствие… И желание сделать так, чтобы она знала — в таких вещах делать должны лишь оба. Но слова не приходили на ум, не оттого, что были сложны, а оттого, что безразличность её глаз ими было не тронуть. И я поцеловал её, со всем чувством, какое мог вложить, прижался, невольно трясь коленом о её колено, и бедром о её бедро. Соприкосновения обнажённой кожи были холодны… Как и сама Эля. Механично она повторяла все, что делал я, но в том не было никакого чувства. Все старания шли к одному и тому же, и тело её не внимало ласкам. Поцелуй в шею не мог вызвать улыбки и сжатых плеч, сминание груди не вызывало стона… И чем дальше, тем больше я знал, что не должен этого продолжать. Всё движения замедлялись, и, наконец, остановились. Она все ещё казалась лишь обнажённой статуей, которой нельзя коснуться страстью. Наконец, я не мог уже и смотреть на неё, и отдалился, и лёг, закрывая глаза. Но едва только это случилось, как Эля, схватив мои плечи, села сверху. — Почему ты перестал? Громову стоило вместо испытания любви испытать её гневом. И тогда, может быть, она стала бы живее… — Ты этого не хочешь, Эля. И я всегда буду сожалеть, если продолжу. — Вот как… — она не отпустила. — Тогда это сделаю я. Я не успел сказать ей ни слова, так стремительно и решительно, без единой мысли… Если бы только она была человеком, комнату огласил бы крик и боль окрасила бы нашу бессвязную связь… Но ни звука. И ни движения. Соединившись, Эля застыла, застыла, будто в немом ужасе, распахнув глаза… Прежняя мысль покинула их, а на смену… Беспомощность. И так мы остановились, будто единый сломанный механизм.