***
Тем, кто не ездил в дождь по просёлочным дорогам лошадьми, объяснять нечего. А тем, кто ездил — и подавно. Алексей трясся в старенькой сельской кибитке, протекающей дождём и совершенно не защищающей от холода. «Как бы самому не слечь с простудой», — тоскливо думал он, не беспокоясь, впрочем, о больных, но при том не желая чрезмерно переживать и за самого себя, а особенно тратить на себя же лекарства — по большому счёту, парню было всё равно. И сейчас, в дождливой ночи, он почти проклинал поданное четыре года назад заявление в университет и своё медицинское будущее вместе с ним. Быть может, апатия его была связанна с непрестанным ливнем и сильной усталостью — часы показывали уже час ночи — а, может быть, он просто такой человек. Человек, повидавший многое да так, что эмпатия его, будто повреждённый мускул, атрофировалась как по отношению к другим, так и к себе: ранняя разлука с матерью — великой княжной Людмилой, к слову, пусть сейчас, в 1923 году, это мало что значило — и смерть её, о которой он услышал уже сильно позже; отец, которого он знал лишь как бравого молодого офицера, крестьянского сына и известного бесфамильного смутьяна, ставшего бессильным калекой и погибшего в русско-японской войне — это произошло, когда Алексею было шесть лет; расстрел вырастивших его дяди и тёти за сокрытие у себя члена императорской семьи — Алексею тогда едва стукнуло девятнадцать. Иногда страшно было ему от того, что не может достаточно сопереживать или даже заплакать иной раз, но это здорово помогало Алексею в его деле — если б он сочувствовал искренне и глубоко каждому больному, то уже давно бы сошёл с ума. — Приехали, Алексей Иваныч, — оторвал его от размышлений громкий голос возницы. Алексей вздрогнул и, подхватив сумку с врачебными принадлежностями, выпрыгнул с непокрытой стороны кибитки. Чёрный плащ, слишком большой для такого худого тела, плохо защищал от дождя — Алексею казалось, что за те пару мгновений, которые успели пройти, он промок до нательного крестика. Молодой доктор прошлёпал по глубоким лужам до старенького домика с ветхой дверью и постучал в неё. Открыла ему темноволосая женщина примерно тридцати лет по виду, но выражение глубокого страдания на лице придавало ей и все сорок. — Вы — доктор? — неуверенно осведомилась она, оглядывая его молодое лицо и щуплые плечи, фигуру которых облеплял мокрый плащ. — Алексей И… Иваныч, кажется? — Да, — Алексей утвердительно кивнул. Его потемневшие от влажности волосы как прилипли ко лбу, так и от этого кивка не отлипли. Он даже не попытался убрать их рукой — так устал, что лишнего движения для себя сделать не хотел. А для больного придётся. Женщина поспешно отодвинулась от двери, давая проход доктору, и засуетилась: — Сестра, слышь, про вас мне говаривала… Проходите, проходите… Из соседней деревеньки она, вестимо, из вашей же. Давайте плащ, я высушу… Я надеялась, что не понадобится — про докторов-то, слышь, плоха примета говорить здоровым… «Нет такой приметы. Чего нет, так люди выдумают да додумают», — пронеслось в голове у Алексея, когда он скидывал в руки суетившейся женщине мокрый плащ. Вдруг он понял, что рубашка вполне себе суха. Алексей повеселел, но быстро вернулся в реальность, в ветхий домишко с больным ребёнком. В его детстве счастье от сухой рубашки показалось бы ему смешным, но теперь это то, что было с ним с четырнадцати лет и казалось таким привычным, как ежегодный покос. Женщина тем временем продолжала. — …Но вот дочь моя, — голос её дрогнул. — болеет тяжко. Не знаем, что делать. На стенку лезем. — Показывайте, — коротко ответил на её тираду Алексей, будто равнодушный к материнскому горю, а на деле попросту продрогший и уставший в полуночной дороге. Женщина умолкла и ввела его глубже в дом, к печке — обычно, больных клали ближе к печи, но сейчас он не видел у неё даже брёвнышек: печь почти не топилась, в хате было едва тепло. На широкой лавочке у печи, почти как в твёрдой постельке, лежала девчонка лет семи с красными щёчками и синюшными губами. Лишь приглядевшись, можно было увидеть как морщится она слабо или реснички её дрожат. Повышена температура, сильная слабость. Морщится — значит, боль. Скорее всего, что-то с горлом — первым делом стоит проверить его. Алексей потёр руку об руку, в попытке высушить их и немного согреть — непослушные холодные пальцы могут сыграть с врачом злую шутку. Вышло не очень хорошо. — У Вас есть тёплая вода? — поинтересовался он, продолжая потирать руки. — Есть, есть, всё есть, что попросите… — заторопилась женщина и принесла таз с водой. — Кипятили не так и давно, делайте, что надо. Юный доктор вымыл руки — покалывание в пальцах сопровождало их скорое потепление. Алексей обтёр ладони данным ему полотенцем и размял пальцы, чтоб совсем не дрожали. Потеплевшей рукой он коснулся лба девочки, на что она даже не сумела обратить внимания — так ей было худо. Алексей едва не отдёрнул ладонь от резко ударившего по ней жара. Температура была выше, чем он ожидал. — Как её зовут? — спросил Алексей, нахмурив светлые брови и не отводя озадаченного взгляда от девочки. — Дарьей. Дарьюшка она, — пискнула в ответ мать. — Дарьюшка, — ласково обратился к девчоночке Алексей. От произносимого непривычным ей голосом родного ей имени она приоткрыла глаза и устало посмотрела на своего мучителя. "Зачем беспокоишь?", сказала бы она, если б не было ей так плохо. Он продолжал: — Дарьюшка, я — врач. Помогу тебе. Открой только рот, пожалуйста, — верно, первым делом надо бы проверить горлышко ей, а там и смотреть по состоянию. Девочка слабо приоткрыла рот. Ничего не разглядеть! Алексей аккуратно тонкой, но уверенной — почти нереально это было для его в прошлом раздробленной кисти — рукой опустил подбородок девочки, чтоб увидеть хоть что-то. — Посветите, пожалуйста. Хоть свечой, хоть лучиной — чем-нибудь! — об электрификации здесь и говорить не стоило. Мать девочки поспешно зажгла свечку и поднесла её как можно ближе, подставив какую-то дощечку под капающий воск. Алексей, наконец, смог увидеть. Изнутри, на горле девочки, будто оводовы личинки, располагались множество гнойников — белых и желтовато-зелёных, спрессованных в лакунах. Запущенная ангина. Какими силами девочка до сих пор жива? Не задохнулась? Чудеса детского возраста. — Вы чем думали? — раздражённо произнёс Алексей. — Подумать только… Сколько дней больна? — Пятый, кажись. Шестой… Алексей вздохнул и сполоснул руки ещё раз. Он порылся в аптечке, достал шприц и камфору. Глаза мамаши округлились, она хотела было запротестовать. Но Алексей уже впрыснул. У него не было сил и желания спорить с ней. Он просто делал, что должно. — Сейчас я буду проводить одну процедуру, — осторожно предупредил он мать девочки. — Но вы не переживайте, матушка. Дарье, — он взглянул на девчонку. — … будет неприятно. Может вырвать. Не самый лучший вариант лечения острого тонзиллита. Но в экстренных ситуациях — самое то. — Мы всё вынесем, — обещала мать девочки. Алексей порылся в своей сумке, перебрал все зажимы, что имел. В конце концов он достал корнцанг — потом придётся заказать новый. Алексей закрепил на нем чистую марлю, скрыв все острые углы, что могли навредить, и смочил в антисептическом препарате. Правая рука всё ещё тряслась, боль в ней нарастала, будто сковывая всё предплечье и кисть костяной бронёй. Только не сейчас, только… Алексей судорожно вздохнул и крепко сжал правую ладонь в кулак. Костяшки побелели. «Работай». Рука перестала трястись. Алексей взял подготовленный инструмент и ввёл в рот девочки, подсвеченный капающей свечой.***
Алексею Ивановичу казалось, что он сидел так вечность — или, как минимум, всю ночь. Он счищал гной, менял марлю, снова счищал. Девочку, кажется, вырвало единожды. А Алексей, всё знай смазывал, счищал, заставлял её полоскать горло теми средствами, что у него были. — Это трудно, маленькая. Последний гнойник исчез с её горла. Девочка уже дышала ровнее и уверенней, полной грудью, как утомлённый жаждой глотает воду. Алексей помог ей вновь приподняться и прополоскать горло раствором марганца. — Вот так, — он уложил снова девочку и промыл руки. — Я оставлю вам антибиотик. — Чего-чего? — растерянно спрашивала мать девчушки. — Вот, — он устало указал на раствор антибиотика. — разбавляйте водой и помогайте Дарье полоскать горло. Главное, не забывайте — три раза в день как есть, пока не закончится. Женщина кивнула.***
У выхода она вручила ему его же плащ и совершенно новое расшитое ярко полотенце — кажется, на нём были вышиты петухи и цветы. — Благодарствую, доктор. Спасибо Вам. Я Ваш плащ высушила — а там и дождь закончился, — произнесла она, улыбаясь. — А полотенце — Вам в благодарность. Алексей замялся и смутился. — Пожалуйста, это моя работа, всего-то… Ох, спасибо, спасибо, матушка… Выйдя из старенького домишки, он вдохнул глубоко ночной воздух. Он пах тем неописуемым, ни на что не похожим, стоявшим повсюду запахом прошедшего дождя. Уже за порогом правая рука Алексея снова мелко задрожала и заныла. Он вдруг понял, что рука ныла всё время процедуры, но он каким-то образом не замечал этого. Теперь заметил. Ему очень хотелось спать.***
«Сестра моя, Алечка! Очень мы давно не виделись — аж с моего отъезда. Прости уж, не мог никак сесть за письмо — всё с больными вожусь. Много крови повидал, много мерзости. Но люди здоровы — и то главное. Как ты, свет мой? Чуть больше трёх месяцев с моего отъезду прошло. Когда ты обнимала меня на прощанье, твой живот был уже прилично большим, а сейчас, наверное, и вовсе огромный. Уморил тебя мой племянник — или племянница? Ничего, совсем скоро дитятко должно появиться, по моим расчётам. Недели две ещё потерпи. Из акушеров советую вам Анатолия Мстиславовича. Верная рука у него. А Хан, друг мой, как живёт? Волнуется за тебя? Конечно, волнуется. Скучаю по нашим редким кутежам. Всё ещё благодарен ему безмерно за выхаживание моей руки . Рад, что вы у меня есть. Иногда мне кажется, что я живу только ради вас и тех редких встреч, что мы имеем. И ради работы, конечно. Жду фотокарточек племянника (или племянницы) в скором времени. (А может быть, я и лично увижу дитя, если смогу вырваться из этого бардака). Заканчиваю письмо по причине того, что против дальнейшего написания протестует ноющая рука. Очень люблю тебя и скучаю, родная моя. Всегда твой и только твой, Алёшка» Алексей дописал последние строки трясущейся рукой, болящей сейчас отчего-то свирепо, невыносимо, будто тоска его по сестре и любимой пульсировала в руке, причём всё сильнее с каждым упоминанием Алечки. Может, и вправду морфия вколоть? Он вздохнул и отогнал эту мысль, встряхнув мокрыми, только что начисто вымытыми волосами. Пара капель с них упала на листок. Бумага на том месте тут же сморщилась, а буквы расплылись. Алексей зачесал пальцами волосы назад, чтоб не случалось таких оказий больше, а намокшую руку вытер об штаны. Алексей жутко скучал по своей Алечке, до того скучал, что аж зубы сводило и коленки тряслись от того, как хотел рядом с ней оказаться. Но теперь он с ней только через письма и лишь изредка действительно имел возможность оказаться рядом с заново обретённой сестрой, главной его любовью и душой от души его. Он долго смотрел на письмо, наблюдая за медленно сохнущими чернилами, а потом аккуратно поднял рамку с нечёткой фотокарточкой, до того лежавшую на письменном столе стеклом вниз. Во все глаза он уставился на не очень большое, с ладонь размером, изображение Алевтины. На чёрно-белом фото особенно ярко выделялись её чёрные глаза и густые тёмные волосы. Он улыбнулся фотокарточке, будто сама сестрица сидела перед ним. — Алексей Иванович… — услышал он за спиной голос одной из сестёр милосердия и вздрогнул от неожиданности, чуть не выронив рамочку из рук. Алексей развернулся к девушке, как был — с мокрыми волосами после купания, в одних лишь штанах. Ну а куда ему было деваться? — Извините, — пискнула сестра, сама, должно быть, чуть моложе него. По крайней мере, создавалось такое впечатление. — Я не хотела Вас беспокоить… — Всё хорошо, Аннушка, — заверил её молодой доктор, потирая переносицу. — Чего там у тебя? — Больного привезли. Кажется, вывих, — ответила девушка, отводя взгляд куда-то вдаль, по комнате и за самого доктора. — или перелом. Примете? — Конечно-конечно. Ты пока расспроси его, время потяни, что ли. Одеться мне надо. — Я вижу, — задорно вдруг ответила ему Анна и округлила глаза испуганно. — Алексей Иваныч, извините, пожалуйста… Алексей улыбнулся ей со смешком. — Во-первых, называй меня по имени попросту. А во-вторых… Иди, Аннушка, с Богом иди, тут и прощать нечего. Я сейчас буду тоже. Алеющая девушка открыла дверь и вдруг обернулась снова к доктору. — Ещё всё хотела спросить да не удавалось… — Спрашивай, Аннушка, спрашивай, конечно. — А эта женщина на фото… Жена Ваша? Настал черёд Алексея розоветь. — Нет-нет, что ты! Сестра моя это, Алевтина. Анна озадаченно поглядела на него, а затем снова на фотокарточку на столе. — А глядели, будто… впрочем, неважно. Она очень красивая, — задумчиво сказала она и, наконец, вышла за дверь. Алексей осторожно проверил, высохли ли чернила, и, увидев, что высохли, сложил листок пополам и отложил в сторону, а затем наскоро натянул на себя чистую рубашку. Работа ждёт!***
— Хан, мы едем к Лёше, — возвестила мужа Алевтина Борисовна, показывая ему письмо от брата. Сам Хан воспринял это заявление не очень хорошо. — Левка, ты с ума съехала? — приподнимая брови, спросил он. За почти девять месяцев Хан, вроде, привык к неожиданностям. Но тут он не мог даже придумать дельного ответа. — Письмо тревожное какое-то. Почерк скачет. Здесь размазано, как от слёз, — озабоченно пояснила она. И вдруг умоляющий её тон ударил в Хановы уши: — Мы должны поехать! Я чувствую, что-то неладное начинается, ой чувствую… — Ты чувствуешь, как пинается малыш и как тебя тошнит от вида брусники и алого цвета, — скривился Хан. Алевтина посмотрела на него будто бы обиженно. Прости его, Левка, прости мужа грубого за такой тон. Да, он устал, но это не повод срываться. Главное успокоиться самому и успокоить жену. — Дай мне письмо, маленькая моя, — он протянул мозолистую руку за листком сероватой бумаги. — Посмотрим, чего там тревожного. Алевтина передала ему лист. Хан пробежался внимательным взглядом по тексту. Почерк? Размазанные буквы? У него рука болит уже давно и по известной причине — после её восстановления он заново учился писать, да так и не вернулся к своему ровному, мелкому почерку. А скучает — он завсегда скучает по Леве, не так давно обретённой вновь. Да и они всё равно скоро увидятся ведь, если Лёша сумеет приехать к рождению их, Хана с Левой, ребёнка. А беременной негоже трястись в дороге. Судорожные мысли накладывались одна на другую, Хан всё думал как разъяснить всё Леве и успокоить её. — Почерк скачет у него от того, что рука болит, ты знаешь. А размазаться буквы могли и водой, — стараясь звучать убедительно, произнёс Хан. — Ничего жутко страшного не вижу. Лева посмотрела на него оскорблённо. — Я ему сестра, не ты. Близнец он мой к тому же. Мы с ним девять месяцев под сердечком у матушки-княжны вместе барахтались — думаешь ли ты, я не знаю его? — она прильнула щекой к плечу сидевшего рядом мужа. — Нет, мой милый, Алёша мной трижды целованный. Я его как себя ясно вижу — темнота какая-то у него на душе, тягость смертная. Невмоготу мне с ним в разлуке долго быть. А теперь и подавно. Тяжело ему, грачику моему, плохо, больно да так, что во сне зубами скрежещет, всё равно что близко слышу. Нет уж, решено: едем. Не замечая сказочный, нарочито витиеватый слог жены — накатывает, бывает, на неё поэзия, так она его просит как молитвою, для эффектного звучания слоги сложные сочиняет, размалёвывая как Лёшке-то плохо, Хан извернулся, взял жену за плечи, отодвинул от себя, чтоб заглянуть в чёрные глаза. — Лева, радость моя, ты беременна, — подчеркнул он последнее слово. — Рожать тебе скоро, сам Лёша об этом пишет — меня не слушаешь, так брата послушай! Так уж хочешь в дождь в повозке трястись? Учти, дожди уже не летние. — Хочу, — чёрный взгляд Алевтины Борисовны был непоколебим. Смотрела она гордо и прямо — так, что даже узкие плечи и маленькие ладони её не умаляли весомости тона. — И я поеду. Хан успел лишь вздохнуть, опустив голову, как тон Левы приобрёл сладкий, просящий оттенок: — Мы всего на два денёчка, дорогой, — проговорила она, заглядывая в глаза мужу. — Или вообще на один. Мы быстро, туда и обратно, просто проведать его. А то, мне кажется, я от одних только переживаний рожу. Мне надо успокоиться. Последнее, кажется, убедило Хана окончательно. — А может быть, — предложил вдруг он. — поеду только я? Проведаю, вернусь, тебе сообщу, как он там? — Ни в коем случае, — покачала головой с тяжёлыми косами Лева. — Я чувствую, что должна быть там сама. Он меня ждёт. Хан рывком встал и нервно прошёл по комнате, туда и обратно, туда и обратно. Зачесал отросший вихор со лба назад, почесал затылок, глядя на непримиримую жену. Сейчас он проклинал и письмо Лёшино, и свой день свадьбы, и всё-всё. — Хорошо, — сдался он, плюхнувшись снова на место подле Левы. — Мы поедем. Но только завтра с утра. Уже поздно, а тебе надо спать. Лева победно улыбнулась, но даже эта улыбка была какой-то усталой и слабой. Хан вдруг поёжился. Может, зря согласился? Может, пусть спокойно родит тут, в Петрограде, без всяких приключений? Но куда ему деваться от характера жены? Он помог ей встать — последнее время это давалось ей тяжело — и поднял на руки, чтобы донести до спальни. Даже беременная, она всё ещё была крошкой для него, маленьким пёрышком, что так приятно было нести на своих руках. Ещё лет пять назад он, тогда разбойник, и представить бы себе не мог, что будет таскать на руках княжну, носящую его ребёнка. Но, видимо, у судьбы были на это свои планы. Уложив Леву на кровать, Хан заметил, что она уже заснула. Дыхание ровное, большие, как у лани, глаза прикрыты. Он с любовью погладил спящую жену по густым волосам, по долгим косам. «Ну что же ты, маленькая моя, упрямица такая? Моя сумасбродная, нескончаемо любимая Левка. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь».