***
Едва дверь слабо захлопнулась за Лёшей и сестрой милосердия, супруги прекратили шуточную перепалку. Алевтинино лицо приняло серьёзное, сосредоточенное выражение. — Как думаешь, между ними есть что-то? — озабоченно спросила она у Хана. Тот задумчиво зачесал вихор пальцами. — Он на неё как на тебя глазеет. Скорее всего, заинтересован, если говорить вашими словечками, — пожал он плечами. — А ты-то с чего вдруг думаешь об этом? — Он мой брат. Я переживаю за него, — чересчур уж спокойно ответила Лева. — Анна нравится мне в качестве сестры милосердия. Но кажется скрытной какой-то, запуганной… — Левка, чушь не неси, — вздохнул Хан, зная, что сейчас, видимо, получит по уху — но когда это его останавливало? Бывший разбойник был бы замечательным объектом изучения инстинктов, в числе которых и инстинкт самосохранения, и, в частности, изучения их отсутствия. — Если ей надо будет, она и медведю сердце одной рукой выкрутит. В ней тот же нрав, что в тебе. Так что ты либо этого не замечаешь, либо ты ревнуешь просто. Лева вспыхнула и прошипела: — Ты меня с ней сравнил? Ещё скажи, мы лицами схожи! — А если и скажу? Ты для Лёшки идеал всё ещё, сама знаешь, он на другую и не посмотрит, — договорив и покрепче приобняв жену, Хан поспешил добавить: — Но с тобой, конечно, никто не сравнится, Левушка. Лева не ответила, лишь поджала губы, а затем выдохнула. — Может, ты и прав. Может, я к ней и привыкну. И не ревную я! Она мне не нравится в качестве невестки, вот и всё, да не в ней дело… — Лева, погоди. С чего ты вообще взяла, что он собирается на ней жениться? — Просто переживаю, говорю же, — тихо и раздражённо произнесла она, вдруг заговорив ещё тише. — Может быть, и слишком заранее. Алёша… Он юный совсем! — Левка, вы одного возраста. А сейчас ты держишь на руках нашего новорожденного сына… — Прекрати! Ты ведь знаешь, я имела в виду, что он мыслями юн. — Ты всегда будешь видеть в нём маленького братишку? Помнится, ещё три-четыре года назад вы хотели повенчаться. — Это прошлое. Многое с того времени изменилось. — И он изменился. — Пусть и изменился, но мне кажется, я не зря приехала. Что-то тут не то… Да всё здесь будто бы не тем чудится! Быть может, и не в сестре милосердия дело. — Тогда найди да скажи, в чём именно, и успокойся! Лева замялась и тем не успела ответить — всё такой же взъерошенный Лёша зашёл обратно в палату, теперь один. Хан рассмотрел друга внимательней и понял всё же отчего Лева распереживалась так сильно, особенно сейчас: тёмные синяки под безумно глядящими глазами — Хану поначалу показалось, что светлые глаза Лёши потемнели, но на самом деле, приглядевшись, он понял, что такой эффект дают излишне расширенные зрачки Лёши, почти полностью заполнившие синеву глаз; неопрятный вид; вечно взъерошенные, давно не стриженные волосы; слабо трясущиеся руки. Хан не представлял, каким образом он не заметил этого всего раньше. То есть до сегодняшнего утра оно и ясно, он боялся за Леву так, что не видел ничего вокруг — но теперь, до того, как Лёшка шмыгнул за дверь, отчего не увидел? Хан окончательно уверился в том, что Лёша вернулся к морфию. — Ох… Ох, простите, что выбежал так, срочное дело было и… — Как твоя рука, Алёша? Не болит? — прищурившись, жёстко спросила Лева. Хан понял, что у них одно подозрение на двоих — подозрение, о котором она, особенно при чужой, не понравившейся ей отчего-то, не хотела говорить вслух, очевидно, в надежде списать состояние брата на простую усталость, и придраться к чему-нибудь другому. Лёша растерялся и нервно взъерошил без того растрёпанные волосы рукой, той, о которой его и спрашивали. Он отнял её от светлых волос и поглядел на неё так, будто видел впервые. — Э-э-э… Порядок! Рука в порядке, полном, — ответил Лёша с истеричным смешком. — Помнится мне, ты в письме упоминал, что она ноет. Сама прошла? — поинтересовалась Лева. Хан настороженно наблюдал за ними — теперь он должен ещё и следить за тем, чтобы никто из близнецов не перешёл черту. От греха подальше он взял на руки уже давно откушавшего и уснувшего Борьку из рук Левки. Та в возмущении даже не заметила. Лёшка вздохнул, огляделся воровато и, встретившись своими красноватыми глазами с внимательными и строгими Левкиными, поджал губы и нахмурился, будто раздумывая — говорить или нет? — От тебя нет смысла скрывать, так? — сбиваясь, начал Лёша. — Да, не болит совсем. Конечно, не сама прошла. — Алёша, я как знала, как чувствовала… — нахмурилась она, едва ли не причитая, литературно говоря. — Ты снова… снова вкалываешь себе эту дрянь. — Ну, во-первых не я сам, мои дозы контролируют, — начал оправдываться паренёк, нервно теребя расстёгнутый рукав своей рубашки. Да уж, контролируют — его дозы явно должно было бы хватать лишь на то, чтобы слабо приглушить боль, а не совсем её убрать. К тому же, он в прошлом уже был зависим от морфия, а значит у него развилась… как бишь её? Толерантность к лекарству? Или как иначе сказал новомодный врач, к которому они с Левой обратились за помощью? В любом случае, подразумевалось, что Лёшка привык к морфию, а это означает, что для полного действия ему нужно будет всё больше и больше. Маленькие дозы ему бы не помогли полностью, но он утверждает, что рука не болит совсем. Причины, очевидно, глубоко в другом. Тем временем Лёша продолжал: — …во-вторых, это временно, знаешь. Просто обострение. Я не собираюсь принимать это постоянно… — Алёша! Ты помнишь, когда ты впервые принял морфий? Два года назад? — перебила его резко Лева. — Ты говорил то же самое. А потом ты чуть не умер. Если бы не Хан… — Помню-помню, — быстро сказал Лёша, поморщившись. — Но я клянусь тебе, Алечка, клянусь в том, что сказал раньше. За моими дозами следят — лично Анна следит, да к тому же… к тому же с сегодняшнего вечера мне растворы она готовить не будет, обещаю. Лева непонимающе и настороженно поглядела на брата. — Тебе она вкалывала? — кисло поинтересовалась Левка. — Надеюсь, ты с ней только что говорил о том, как замечательно она не приготовит тебе раствора сегодняшним вечером. Иначе, о чём? — Допустим, это мы с ней и обсуждали, — также кисло ответил ей Лёша, зеркально отразив на своём лице перекошенный со зла уголок рта сестры. — Знаешь ли, Алечка, я в твою личную жизнь не лез. И ты, будь добра… — Личную жизнь? Как ты сказал, личную жизнь?! — вскипела окончательно Лева. Хан знал, что рано или поздно это произойдёт — но не знал, что в таком случае сделать. Будь они наедине, да не будь Лева после родов… Но всё обстояло не так, и потому вариантов не было. — Ты можешь хоть ложиться с ней, с той девкой, хоть жениться, но не смей, не вздумай называть своей личной жизнью чёртов морфий, шельма! Лицо у неё было такое, будто вот-вот заплачет. Хан молча судорожно представлял, как их обоих можно образумить. Ну, Лёшке хватит и подзатыльника хорошего, а Лева? Что с ней делать? Поднять руку? Никогда. Словами? Не выйдет. Любовью и ласками? Можно попробовать. — Алёша, — голосом, полным слёз, обратилась теперь она к брату моляще. — Неужели болит так, чтоб этот морфий-то принимать? Неужели это лучше, чем боль? В прошлый раз… Алёша, в прошлый раз я уже приготовилась тебя оплакивать. Ты разлагался. Ты лишь забывался и скрывался от боли, то засыпая крепко, то часами просто лёжа в постели. Но эти два года, два чистые года, ты был свеж и здоров, сам говорил, что рука лишь слабо ноет, и ничто твои черты не искажало. Что же стало с тобой теперь? Лёша будто бы впал в ступор, лицо его расслабилось. Он вновь посмотрел на свою руку, тяжело дыша, сгибая и разгибая пальцы. Наконец, он обратил чуть отрезвевший взгляд в сторону Левы. — Аля… Алечка, я тебе клянусь снова и правдиво: принятый мною вчера морфий был последней дозой, — серьёзно обратился он к сестре. — Я действительно говорил с Анной о другом. Извини меня, прости. Я глупо ответил, это верно. Прости, Алечка. Я, видимо, взаправду теряю человечий облик. Прости, прости, прости… Левины до того одеревеневшие печальной и гневной маской черты теперь смягчились. Она протянула руку к брату. — Алёшенька, это не ты, это морфий в тебе говорит. Ты меня извини, я резка, но я не могу смотреть на твою медленную смерть, не могу. Очень я люблю тебя, ты часть души моей, что-то с тобой станет, так и я погибну тоже, зачахну… Несколько выдающиеся вперёд губы Лёшки затряслись, ноздри раздулись, на глазах выступили слёзы. Он кинулся к Леве, обнял её, уткнулся лицом ей в плечо и, судя по звуку, заплакал в голос протяжно и громко. Лицо самой Левы тоже исказилось, слёзы полились по раскрасневшимся щекам. Она прижала брата к себе накрепко. Оба они заревели одинаковыми голосами, всхлипывая и подвывая. Хан же смущённо сидел по другую сторону кровати от Лёши с сыном на руках и совершенно не представлял, что делать с близнецами. Вдруг разбуженный громкими звуками Боренька тоже решил присоединиться к своим трогательно завывающим матери и дяде и захныкал тихонько, пища и покрикивая. Хан вздохнул. Может, и ему тоже заплакать? Так сказать, за компанию? Он даже попытался выдавить хоть пару слезинок, но эти попытки не оказались успешными. Видимо, в своей юности он выплакал уже всё, что только мог. Он покрепче придержал одной рукой хнычущего младенчика — тот уместился на одном лишь его предплечье, вместе с пелёнками — и другой обнял Левку с Лёшкой, плечи которых всё ещё сотрясались от нестройных рыданий. Он положил свою голову поверх таких разных голов близнецов, и его волосы, аккуратно подстриженные Левкиной рукой, словно бы сплелись со светлыми волосами докторёнка и с небрежно собранными с утра каштановыми волнами бывшей княжны. Он вдохнул запахи Левкиных и Лёшиных волос, смешавшиеся в один и ставшие ему роднее всего иного, что он в жизни имел раньше. Теперь к этому общему запаху семьи примешался и слабенький молочный запах его крошечного сына, всё ещё хнычущего в его же руке. Если бы Хан умел красиво излагать свои мысли — хоть как-то, на великий талант писательства он не претендовал никогда — он бы написал о них троих книгу на много-много глав. И назвал бы её «Мои сокровища», не иначе. Хану почудилось, что одна слеза всё же потекла по его щеке.***
Пустое вы сердечным ты
Она, обмолвясь, заменила
И все счастливые мечты
В душе влюблённой возбудила.
Пред ней задумчиво стою,
Свести очей с неё нет силы;
И говорю ей: как вы милы!
И мыслю: как тебя люблю!
«Ты и вы» (А. С. Пушкин)
Анна и Алексей тихо вели разговор, сидя в темноте по разные стороны личной кровати молодого врача. В ином случае, лет пять назад, эту сцену назвали бы пошлостью и развратом — виданы ли такие встречи в неподобающие часы? — но, слава Богу, ныне всем было всё равно. Это «событие» — не более чем застольная вечерняя сплетня для акушерок. К слову, что заинтересовало его в Анне ещё больше, так это то, что о ней и от неё он сплетней не слышал. Да и сама она была будто тень, тихо делающая свою работу, шутящая с ним и с другими часто, но не более. Шага он от неё неверного не видел, даже шутки, что казались ей неуместными и невесёлыми, всегда попадали в момент. По правде, Алексей не замечал её раньше, а теперь… Близкое взаимодействие на личном уровне и общая тайна, пусть и краткая, сделали своё дело. И теперь он либо узнает о ней всё, что она позволит узнать, либо умрёт от любопытства. Впрочем, как и любой врач или просто молодой человек. — Сколько тебе лет? — задал Алексей вопрос, мучивший его давно и казавшийся теперь таким неприличным. Неприличным! Алексей думал так, будто в его голове был хоть один вопрос, целомудреннее этого. Тем не менее, Анна не смутилась. Но что-то другое проступило на её лице. — Двадцать восемь, — прохладно ответила она. Алексей хотел было удивиться вслух, но Анна его опередила: — Да, и я не замужем. Можете ничего не говорить, слышала уж не единожды. Но, знаете ли, на фронте некогда заниматься собой. Алексей глядел на неё во все глаза. — Вы чего… Я не имел в виду… Я… — растерялся и раскраснелся вдруг Алексей, внезапно став обращаться к Анне, что оказалась старше него, на "вы". — Я хотел сказать, что думал… Я думал, Вам двадцать или около того. — Двадцать? Вы мне льстите. Да и к чему обращение это ко мне — "вы"? — Ну… — Если это из-за того, что я старше — если не ошибаюсь, Вам около двадцати пяти должно быть, судя по тому, когда вы приехали — то не стоит, не такая уж и большая разница. Обращайтесь ко мне, как раньше. Мне так больше нравится. — Двадцать четыре, — едва слышно поправил Алексей, скорее для себя, а затем добавил уже громче: — Тогда и ты обращайся ко мне без этого официозного пафоса — будет всё поровну. Согласна? Анна вздохнула, будто раздумывая, и села поглубже в кровать, скинув обувь с ног. Мельком Алексей увидел её ступни — изящные, как у графини, побитые, как у балерины. Но быстро они скрылись в складках длинного подола простого платья, когда Анна поджала ноги под себя. Алексей тоже забрался поглубже, поближе к ней. — Согласна, — наконец сказала она, и её широкая улыбка слабо блеснула жемчугом в полутьме комнаты. Анна протянула молодому доктору узкую, долгопалую ладонь. — Рада познакомиться вновь, по-настоящему. Алексей принял её руку и пожал. Он ожидал, что кожей ощутит атлас, как когда он касался сестры, но эта ладонь была суха, горяча и мозолиста. Скорее, как у Хана, пусть сравнение и наводило его на некоторые скрытые глубоко в его мозгу размышления, которые он давно не ворошил да и не хотел. Помимо этих, была мысль и другая: у всех ли людей, вернувшихся с войны, бесслёзный взгляд и грубые руки? Алексей ухватился за эту мысль, внимательно глядя на Анну, чьи внимательные, почти совиные глаза поблёскивали в темноте. Он откинулся спиной на деревянное изголовье кровати и осторожно спросил: — Так ты была на фронте? — Да, с самого начала, — ответила Анна, задумчиво уставившись в потолок. От запрокинутой головы плат её топорщился. Как бы вновь не вернуться к тем мыслям, за которые было так стыдно! Алексей сглотнул и постарался глядеть ей в лицо, вслушиваясь в похрипывающий голос. — …некоторое время с твоим другом была в одном отряде. — С Ханом? — удивлённо переспросил Алексей. — С ним, да. Не то что бы он запомнил меня, конечно. Я была с ним рядом, когда он был без сознания с ранением. А теперь и он женился, и ребёнок вон есть. Даже он оправился, а я — нет. — От войны? — наивно заглядывая в жёсткие тёмные глаза, спросил парень. Анна лишь отмахнулась. — Я видела на ней много дурного, это правда. Она ранила меня, как это слово ни верти — и это тоже правда. С новым, впитанным и воспринятым, жить как-то можно зачастую — оттого я и сестра милосердия. Но с потерей — нет, — голос её сошёл на нет, будто её что-то душило — например, рыдания без слёз. Алексей не представлял, что делать. Очевидно, она давно ни с кем не говорила вот так. Сам Алексей же свои слёзы уже выплакал этим днём. Анна отвела взгляд. — Я это зря. Семь лет никому не говорила, а тут… Не знаю, что со мной. — Нет-нет, Аннушка, — ласково заверил девушку Алексей. Искренне и участливо. Да и любопытно ему стало. — Всё в порядке, говори, тебе это нужно. Что за… что за потеря? Анна обратила свои удивительно сухие глаза к нему. — Муж мой. Оттого не замужем, что вдова. Не любила с того момента… До некоторого времени, — украдкой она взглянула на Алексея. Тот, кажется, мгновенно всё понял, хоть и не был уверен в верности своего суждения. Спрашивать не будет, со временем всё узнается. Анна же продолжила: — А как влюбилась, так стыд берёт перед ним. — Твоей вины тут нет, — пусть и по-книжному шаблонно, но всё же ответил на это Алексей. — Ты не должна её чувствовать. Ты жива — и это прекрасно. Хорошо. Просто замечательно, — совсем уж тихо сказал паренёк и вдруг замялся, раздумывая — говорить ли? Он скажет. — …Ты умна, хороша собой — у тебя всё выйдет. Жизнь не кончается, — не умея поддерживать совершенно, проговорил мягким голосом, который и без какого-либо содержания бы успокоил, Алексей. — Тем более, что теперь продолжительность жизни повысилась, так что, можно сказать, ты в самом пике этой самой жизни. Всё в порядке будет. — Ну завернул! Совсем врач, умник, так сказать. Да и с «хороша собой» ты погорячился. Надо же. Алексей бы поспорил, на языке так и вертелась ответная фраза опровержения. Но ему показалось, что сравнение с Алечкой будет здесь лишним, неуместным и мало понравится сестре милосердия. Поэтому он придержал язык за зубами. Хороша, не хороша — к чему спорить сейчас? Когда-нибудь он достучится в крепкую дверь скромности Анны, она распахнётся настежь, и Алексей — в этом он почти был уверен — увидит, что в действительности Аннушка не считает себя некрасивой или не испытывает нечто в этом роде. Алексей прикрыл глаза, по привычке потирая слабо ноющую пресловутую кисть руки. Из-за его тоски по сестре, по семье, по прошлой жизни, расцветшей за эти несколько дней особенно остро, рука и вправду разболелась сильно. Но теперь, после ссоры семейной, рыданий в сестрину грудь да смотров племянника, душой он чувствовал себя во много раз лучше — и рука его тоже утихомирилась. Морфий ему действительно не нужен был — ему нужна была его семья с этой странной их связью, будто втроём они с Ханом и Алей были соединены общими нервами. Нужна была ему Алечка, с её вечными упрёками да нежными поцелуями в лоб; нужен был ему Хан, с его шутками, крепкими объятиями и захватывающими историями; даже крохотный племянник, которого он толком и не знал, нужен был ему. И они все были сейчас с ним, чем унимали зверскую боль далеко на несколько месяцев вперёд. Анна, очевидно, заметившая привычный его жест прикосновения к кисти, спросила участливо: — Болит? — О нет, нет, — быстро ответил Алексей. — Это я так. По привычке. — Хорошо. Так раз уж у нас ночь откровений, — вдруг задорно да вкрадчиво начала она. — то, может быть, расскажешь, что с рукой-то? — О, это не так уж и интересно, поверь… — нервно хихикнул Алексей. — Не думаю, что это менее интересно, чем мои рыдания по мужу, — громко возмутилась Анна. — Рассказывай! Иначе я решу, что рассказала тебе слишком много. Алексей вздохнул протяжно, набирая побольше воздуха в грудь, и обратил синий взор к Анне. — В конце 1918 года мне Хан кисть сломал, — выдохнул он как можно быстрее. Глаза Анны округлились от удивления и стали совсем похожие на совиные. — Ты ещё говорил, что это не столь интересно? — возмутилась она ещё пуще. — Что ж ты ему такого сделал? — На самом деле, ничего, — честно ответил Алексей. — Он меня и не знал толком тогда. В этом не было ничего личного, так-то. Анна заинтересованно склонила голову набок, а Алексей, уже в который раз подумавший о волосах под её платом, сглотнул и продолжил говорить: — Он выломал мне кисть, чтоб вытащить из наручников — знаешь ведь их уродливую форму? Как вспомню, так вздрогну, что называется, — поморщился он, вспоминая ту боль. Алексей дёрнулся, ощутив на своём плече чужую горячую руку. Анна сочувственно потрепала его по плечу. От этого её жеста в нём перевернулось всё, что только можно. — Это было очень больно. — Да, очень, но это было не так морально травмирующе, как ты думаешь, — быстро оправдался Алексей, ощутивший неожиданно вину за то, что его боль показалась ему несравнимо крошечной с душевной болью Аннушки. — Изначально Хан вообще собирался мне руку отпилить, так что, считай, повезло. — Я понимаю, зачем тебе нужен был морфий, — тихо и серьёзно произнесла Анна. Алексей, в неловкости от её сочувствия — заслуживает ли он его? — отвёл взгляд и улыбнулся мягко-мягко, одними лишь губами, не показывая свои ровные, чуть выдающиеся клычки, которые обычно нравились Алечке. — Зато теперь не нужен. Правда-правда, — поторопился уверить он Анну. — Больше не болит — боль ушла вместе с тоской. Он не знал, зачем выразился так. Отчасти, это была правда, но с другой стороны — самая искренняя ложь. От тоски рука теперь и вправду не болела — Алечка и Хан пусть и временно, но были рядышком, под боком, только добежать до другой комнаты… Но от иных волнений, её в боли и спокойствии будто бросало из крайности в крайность — но морфия он больше не попросит. Не в этой жизни. — Ты по ним скучал, да? — вдруг спросила его сестра милосердия застенчивым тоном, будто спрашивала что-то личное, бестактное и попросту бесстыдное. Возможно, так оно и было — иначе отчего Алексею захотелось спрятаться далеко-далеко от пронзительных тёмных глаз Анны и ни слова не говорить о Хане и Але? Анна сочувственно продолжила: — По сестре и другу… Они так далеко от тебя, да к тому же друг с другом. А ты здесь почти один… Алексея будто лопатой огрели. Слишком чётко зрит, слишком хорошо понимает. А говорить об этом вслух не хотелось — о друге и сестре, что могли быть вместе беззазорно, что были счастливы друг с другом, а его оставили. Он понимал, что в сущности это не так — Алечка и беременная приехала к нему на силе чистых эмоций и ощущений. Но, тем не менее, Алексей не мог ничего сделать с чувством брошенности, таящимся глубоко в нём под ажурными хитросплетениями его любви к ним и его пожеланий им, самым родным людям, счастья. И потому он ответил лишь коротко, стараясь изо всех сил сдерживать раздражённый нервный тон: — Да, по ним. Но я уже сказал, теперь всё хорошо, — ощутив острую необходимость в смене темы, Алексей потянулся за коробочкой с папиросами, лежавшей тут же, на столике у кровати — курил он редко, но сейчас нуждался в этом особенно сильно. Извлекая папироску из коробочки, он нарочито непринуждённо спросил: — Ты куришь? — Честно сказать, да. Но очень редко и очень тайно, — приподняв брови, смущённо призналась Анна. — Матушка не приветствовала никогда табака, а привычка прятаться осталась Алексей протянул папироску и ей. — Держи, Аннушка, — Анна приняла папиросу будто бы с опаской. Алексей улыбнулся ей и продолжил, шутя: — Держи-держи, я не твоя матушка, не наругаю. — Я тогда только платок и передник сниму. Куда их можно убрать подальше? Алексей чуть не поперхнулся — выпучил синие глаза уж точно. Появилась паника, чуть его не сдушившая. Она его мысли услышала? Скверно ему стало, мерзко от себя. — Можешь на то сиденье, а можешь и, ежели совсем подальше хочешь, хоть в шкаф, — медленно и ошарашенно произнёс он, хлопая светлыми ресницами. — А зачем снимать? — Не хочу, чтоб пропахли табаком. Платье-то можно сменить, а что передник, что платок у меня одни, — пояснила она, развязывая беленький чистый передничек, и шутливым тоном произнесла: — Ведь, к примеру, один платок ты напортил. Алексей вспомнил, как обнял кровавыми руками Аннушку, и снова ему сделалось стыдно. — Извини меня, — робким, совсем мальчишечьим голосом произнёс он. — Я совершенно… — Мы про это уже говорили, — отрезала твёрдо Анна. — Тебе не стоит извиняться. Алексей хотел было ответить, но Анна стянула плат с головы, стоя к нему спиной, что заставило его поперхнуться каждым словом, что он хотел сказать. Волосы её мало были похожи на Алечкины — Аля имела густые волосы, цвета крепкого кофе и сладкого шоколада. Волосы Аннушки же были черны как смоль, как зола, как ночь — и волнились жёсткими на вид завитками. Ко всему прочему, они едва доходили ей до плеч супротив длинных волос Али. Анна аккуратно сложила передник и плат на сиденье и отодвинула подальше от кровати. Она обернулась — и лишь спустя пару мгновений Алексей понял, что её глаза встретились с его полубезумным взглядом, которым он окидывал то, чем страдал почти сутки, а теперь, должно быть, и больше. А ещё он понял, что Анна точно заметила его взгляд. Она улыбнулась во все зубы, чуть ли не смеясь громко, заливисто — Алексею отчего-то казалось, что он знает её смех наверняка — и вновь вернулась к нему на кровать, усевшись гораздо ближе, чем раньше, не пряча сбитые голые стопы. Алексей поджёг ей папиросу — и это действие показалось ему таким личным, будто они совершали тем какое-то таинство. До позднего рассвета они почти в обнимку курили на постели, то глядя в потолок, то молча друг на друга, то разговаривая о всяком — о интересных медицинских случаях и операциях, о сказках и мифах, о мире и войне. Поглубже в душу они залезут друг другу немного позже. А на другой половине здания слабо захныкал от голода новорождённый, прижатый к материнской груди и поддерживаемый под бочок отеческой рукой. Время текло медленно и беспрерывно, будто хороший мёд без лишней горечи. Много чего было оставлено позади и рассыпано перед всеми ними впереди. Но это уже другие истории.