возможно ли прорасти в снегу, без тепла и света? я знаю, мне нужно уйти, чтобы спасти я сделаю это
Тишина была звонкой и внезапной, как будто кто-то ударил её по ушам, и теперь она могла лишь догадываться о том, как звучит мир вокруг неё. Вай предполагала, что старый вентилятор над головой продолжал издавать тихое поскрипывание; что музыка у соседа из-за стены всё ещё доносилась с идиотскими латинскими мотивами; и что изо рта Кейт выходили какие-то звуки, какие-то слова — что-то наивное, глупое, милое, — что-то, что Вай не слышала. В конце концов, каждый может неожиданно оглохнуть. Примерно так, должно быть, это и происходило. Человек жил обычной жизнью и вдруг обнаруживал, что мир звуков сплюснулся в консервную банку и с прощальным хлопком исчез. Напоследок только звон этой неожиданной тишины. «За секунду до катастрофы или как-то так», — думает Вай и зябко поводит плечами. Она оглохла и теперь, верно, ей придется учить язык жестов или читать по губам, или, может, ходить с собакой-поводырем, если именно этим занимаются глухие люди. Неутешительный вывод, но он куда лучше короткой галлюцинации, этого тонкого, острого отчаяния, которое, на секунду пронзило ей грудь и которое, конечно, ей только почудилось. Видение перед глухотой — вот, что это такое. Тень кошмара на поверхности сна. Она делает шаг назад, вглубь квартиры, и всё смотрит в глаза Кейт, очень-очень яркие в своём этом неожиданном холоде. Хочется отогреться, закутаться потеплее, но это как побег, а Вай не бегает от страхов. — Отдай её мне, Вай. Это единственный выход, — говорит Кейт тихо, и Вай выдыхает. «Значит, всё-таки не оглохла», — думает она отрешённо, пока отголосок знакомой боли гнёт её к земле, как чья-то огромная, беспощадная рука. Она делает ещё один шаг назад, и Кейт качается ей вслед, будто её тянет незримая нить или магнитный пресс, под которым их обеих раздавит в лепешку. Дверь за ними закрывается с тихим щелчком, а Вай неожиданно ярко представляет себе мантры — те мантры, которые люди шепчут с исступлённым отчаянием в минуту смертельной слабости. «Всё в порядке». «Всё в порядке» — когда катастрофа входит в твой дом, беспечно присаживается за твой обеденный стол. «Всё будет хорошо» — когда она по кирпичику разбирает твою жизнь, как дешевую игрушку. «Я справлюсь» — когда всё, что было дорого, горит и стынет в пепле. А слабый человек всё шепчет свои полу-мантры, полу-молитвы. Он шепчет, но не Вай. Она от катастрофы отклоняется к стене, смотрит сухими, полуприкрытыми глазами. Глаза почему-то нестерпимо жжет, словно туда не песка насыпали — целую чёртову пустыню. — Вот как, — только и говорит она и с удивлением обнаруживает, что голос пропал. Откашливается, повторяет: — Вот как. — Прошу, — голос Кейт на секунду срывается, но потом она берет себя в руки и продолжает увереннее, твёрже: — Ты получишь Паудер и всё будет хорошо. Всё просто закончится. Только отдай папку. Вай сгорает за секунду. Чувство это совсем не кажется воображаемым: оно разрывает ребра и пожирает сердце, и дарит импульс такой сильный, что Вай оказывается около Кейт помимо своей воли, будто кто-то толкнул её в спину. Она не хочет касаться, не хочет, но пальцы её сами находят горло, которое несколько часов назад она целовала. — Не смей, — шепчет она с ненавистью, какую только любовь может породить. — Не говори о моей сестре. Кейт стоит, прижавшись острыми лопатками к стене, не двигаясь и не сопротивляясь, со стоической маской на лице, но глаза её слишком широкие, словно она пытается затянуть в них, как в бездну или к морскому дну. Они такие широкие — и Вай может поклясться, что в их синеве боль расплескалась до самых низин. — Но всё дело в Паудер, Вай. Это ведь самое главное для тебя, верно? — говорит она спокойно. Вай не хватает слов, чтобы ответить. Она всматривается в эти красивые черты и старается найти то, что видела в них раньше. «Искренность — в этом всё дело, ведь так?» — думает она. Вай так устала от лживых лиц, от притворства, от жестокости, и, может быть, искренность и простота были именно тем, что она так упорно и неосознанно искала в милой соседской девочке. Теперь она не видела этого. Теперь она не видела ничего. — Вай, прошу, ради Паудер... От отчаянного поцелуя Кейт замолкает на полуслове, вздрагивает, дергается назад к стене. Бьётся затылком, но Вай всё равно: и нежность, и сострадание хранились в глупом сердце, а его сожрал огонь и останки размазал по сломанным ребрам. Она целует Кейт на выдохе, уперев свободную руку в стену, чтобы не упасть. Ничто не останавливает её от безумия, от крошечной иллюзорной смерти где-то в глубине раненого разума, и Вай сходит с ума. Она хочет целовать эти губы, она хочет разбить их, она так хочет... Они мягкие, как прежде, податливые, а ещё почему-то солёные. Соль это ведь слёзы, не так ли? Но Вай не плачет никогда, да и Кейт теперь с чего бы плакать? Просто глупость. Очередная фантазия. Она отрывается от ослабевшей Кейт через минуту или через час, упирается лбом о её лоб и прикрывает глаза, чтобы не потеряться в пространстве. Тихо предупреждает севшим голосом: — Молчи, — а затем спрашивает, противореча сама себе, с пронзительной болью между словами: — Почему? Почему, Кейт? Кейт молчит, но пальцы её вдруг касаются щеки Вай и выводят на ней какую-то замысловатую фигуру с едва заметной дрожью. Вай ненавидит то, как сильно ей хочется этих касаний. Она наконец открывает глаза, пытается дышать ровнее, успокоиться, сгореть наконец дотла, но взглядом всё равно находит чужие припухшие губы и почти тянется к ним, — почти оправдывает себя в этом. Звонок в дверь заставляет их обеих вздрогнуть. Вай отшатывается от Кейт, как от огня, бестолково смотрит на дверь, как будто пытаясь сквозь дерево рассмотреть, что там происходит. В дверь звонят снова, и она наконец-то немного приходит в себя. — Кто это? — спрашивает Вай громко, не особо желая впускать кого-либо сейчас на порог. Вместо ответа звонок раздается в третий раз, громче и настойчивее, и Вай раздраженно распахивает дверь, готовая вылить на неожиданного посетителя все свои эмоции. Посетитель, женщина средних лет, в розовом пальто и нелепом красном берете, однако успевает сделать это быстрее: — Господи, я уж думала, час здесь простою, дорогие мои! Нехорошо, надо бы повнимательнее. Вай недоуменно оглядывается на Кейт, словно надеясь найти все ответы у нее, но девушка, бессильно опираясь на стену, потерянно касается своих губ и выглядит совершенно оторванной от реальности, так что Вай отворачивается от неё и спрашивает незнакомую женщину с толикой агрессии: — Кто вы? Женщина усмехается и беспардонно проталкивается мимо Вай в квартиру. Вай от такой наглости немного опешивает и лишь потому не вышвыривает гостью в первую же секунду. — Ну как же, как же, вы разве не получали письмо? Ах да, оно же у меня... Ну, держите, — женщина впихивает Вай в руки изрядно помятый конверт, на котором девушка ужасом обнаруживает подпись строгими красными буквами: «Комитет по делам несовершеннолетних. Заказное. Срочно». — Я должна была вам его отправить, хм... Ну, забыла, что поделать. Быстро проведем проверочку и разойдемся по домам. Вай медленно отрывает взгляд от конверта и хрипло уточняет, не зная зачем, ведь ответ и так очевиден: — Вы из комитета? — К сожалению, да, — радостно отвечает женщина и пристально оглядывается по сторонам. Она уже успела снять своё чудоковатое пальто и повесить на крючок в прихожей, но вид имела всё тот же странный, поскольку её красный берет теперь съехал вбок. У неё была длинная шея и острый нос: со стороны эта женщина напоминала какую-то большую причудливую птицу из тропиков, не пойми как оказавшуюся в Лондоне. — Как дела? Как живете? Ну-ка, ну-ка... Кейтлин Кирамман, я права? Вай оторопевше наблюдала за тем, как женщина подходит к Кейт, протягивает ей руку, а Кейт пожимает её, наконец выпрямившись и надевая маску дружелюбия на лицо. «Маска, — думает Вай. — Это всегда была только маска, прямо как теперь». Женщина движется по квартире, записывает что-то в свой блокнот, что-то спрашивает у Кейт, но Вай не слышит. Она не может слушать, потому что наблюдает с бесстрастным интересом, как её квартира с диким треском разламывается напополам, а на той половине, где осталась Вай, гаснет свет и мёрзнет воздух. Другая половина всё такая же, как и была: там светит солнце сквозь тонкие шторы, там Кейт и странная женщина обсуждают что-то, что совсем недавно было для Вай важнее жизни. Да, это так безумно и нелепо, — то, что этого момента она ждала так долго, несколько мучительных лет, а теперь свихнулась из-за соседской девчонки, из-за чувств, которые осколками прошли сквозь её тело. Она, Вай, сошла с ума в двух шагах от цели. И самое нелепое то, что она даже не видела масштаба катастрофы, потому что все её мысли по-прежнему были о Кейт, чёрт бы её побрал, Кирамман. Как она ненавидела себя за это. Как она ненавидела себя. — Добавите что-то? — доносится до Вай, словно через слой воды. — Вы в этой паре этакий молчаливый кремень, верно я говорю? Вай морщится, не понимая, к ней ли обращаются и что происходит вокруг, и вдруг ощущает чужие холодные пальцы, переплетающиеся с её собственными. Она поднимает взгляд и натыкается на нежную улыбку Кейт. Притворную, лживую, но такую нежную, как будто в пламени злобного пожара на секунду расцвел манящий цветок. «Что ты делаешь?» — шепчет она одними губами, всерьез надеясь, что Кейт унесет в другое измерение от ярости этого бесшумного вопроса. Но Кейт всё ещё здесь. Вздрагивает, поджимает губы нервно или испуганно, но никуда не девается. Напротив, обращается к женщине с притворной радостью: — Она такая, миссис Чесвик. От этого я люблю её ещё больше. Вай неимоверным усилием сдерживает себя, чтобы не закричать. Она оборачивается к «миссис Чесвик» с болезненной усмешкой и спрашивает приглушенным от бешенства голосом: — Всё в порядке, мэм? Что вы думаете о наших шансах получить опеку? — О, дорогие мои, шансы отличные, — расплывается в улыбке женщина. — То есть, конечно, не помешала бы ещё одна комната для девочки с рабочим столом, полутораспальной кроватью и лампой. Плюс ещё один шкаф, учебный компьютер, полки для книг, лампочка поярче и побольше места в гостиной, но... кто из нас не без греха, правильно я говорю? — она громко смеётся и качает головой. А потом указывает пальцем на всё ещё сцепленные ладони Вай и Кейт. — Вижу же, какая между вами искра. Это очень здорово, дорогие мои. У меня такая же искра с моим Тоби, так что я-то знаю, о чём говорю. — Тоби это ваш муж? — учтиво интересуется Кейт. — Это мой пес, — воодушевленно отвечает миссис Чесвик. — Муж помер десять лет назад, земля ему пухом, хотя туда ему и дорога, в общем-то говоря. А вам бы, кстати, пожениться, дорогие мои. Шансы станут ещё выше. — Пожениться, — хрипло повторят Вай, словно глотает яд. Пальцы дрожат, но она внезапно осознает, что это ощущение не от её пальцев. Смотрит мельком на Кейт и замечает, что девушка куда бледнее, чем была в начале этой странной проверки. — Ну, не беспокойтесь, я напишу вам хорошую характеристику и так. Обожаю любовь. Вот, что детишкам нужно. Побольше любви. Мне начальство всё время говорит: «Люси, дорогуша, проверяй кровати, полки, заглядывай в холодильник, то да сё...», но я же знаю, что без этой искорки, без любви, кровати и полки никому не нужны, правильно же я говорю? — Вы правы, — говорит Кейт, и голос её кажется Вай хрупким льдом. — Любовь преодолеет всё. Это странный магнит, безжалостный и невозможно-горячий, заставляет Вай повернуть к ней голову. Это странное бессилие заставляет её стоять неподвижно, когда Кейт тянется к ней в довершение этого спектакля с коротким, отравляющим поцелуем. «Так мертвеца целуют на прощании», — хочет сказать Вай, но молчит. Она убеждает себя держаться, как на краю бездны на кончиках пальцев держится отчаянный скалолаз. В конце концов, это же когда-то закончится. «В конце концов, когда-нибудь ты наконец разобьёшься». Миссис Чесвик радостно хлопает в ладоши и улыбается настолько широко, что её лицо становится одной большой улыбкой. — Вот про это я и говорю! Что ж, что ж... конечно же, вам уже известно, что суд состоится через две недели? Я там выступаю в качестве свидетеля, что для вас невероятная удача, потому что я в вас уже просто влюбилась. Советую подготовить речь. Что-нибудь о том, как сильно вы любите Паудер и хотите, чтобы она скорее упала в ваши объятия... И когда суд вынесет решение, вы сразу сможете забрать её. Единственное, местный психолог центра для трудных подростков, как же его там... Пименс? Нет... Уирбенс? Ну, не суть. Он настаивает на продолжении терапии, и суд скорее всего с ним согласится. С учётом этого ужасного инцидента со взрывом... В общем, советую быть готовыми. Она берёт своё ужасное пальто, радостно кивает каждой из них по очереди, — Вай удаётся даже скривиться наподобие жутковатой прощальной ухмылки, — а потом выходит за дверь таким же стремительным ураганом, каким и ворвалась в квартиру. Лишь в этот момент, когда Кейт начинает тянуть свою руку назад, Вай понимает, что они всё это время так и стояли, сжав ладони друг друга. Вай всегда принимает катастрофу как должное. Это такой дар: лететь прямиком в бездонную пустоту, раскинув руки и беспечно закрыв глаза. Вай привыкла к боли: если быть честной, она могла бы написать о ней книгу или вшивую тоскливую песню, которую хипстеры бы слушали, укуриваясь травой на крышах своих частных домов. Вай не умеет летать, но разбиваться научилась отменно. Именно это позволяет ей разжать пальцы и отойти от Кейт, почти даже не повредив разбитые внутренности. Это позволяет ей поднять взгляд, тяжёлый и совершенно пустой, и сказать: — Я принесу сегодня папку в магазин и оставлю под прилавком. Отдай её своему хозяину и не появляйся передо мной до суда. Кейт принимает эти слова, будто камни в открытую грудь. Она не отводит глаз, не плачет, только выглядит смертельно-белой, прямо как стена за её спиной. Секунду кажется, будто она хочет что-то сказать напоследок и даже открывает рот, но передумывает. А потом она уходит. Просто разворачивается и исчезает, словно её и не было никогда. Только странное дело: теплее не становится, и тьма так никуда и не пропадает. А Вай ждала. Чертовски ждала этого.***
В Лондоне праздновали Пасху. Кейт в метро пропустила несколько поездов, потому что просто не смогла забиться в вагон, а на улице практически оглохла от гудков машин и шума от толп туристов и местных, высыпавших в праздник на улицу. Она не любила обычно эту пору и старалась не высовываться из дома, но сегодня ощущала что-то вроде облегчения от того, что в голове от этой суматохи не удавалось родиться мыслям. В последнее время Кейт была не хозяйкой своей голове, а мысли и вовсе стали ей врагами худшего порядка. Казалось, они могут убить очень даже реально: просто прирезать её во сне (или скорее, в видимости сна, поскольку нормально Кейт не спала уже несколько дней). Странного в этом не было ничего, и она, конечно, знала, на что шла. Но знать и быть готовым — разные вещи. К примеру, после того разговора с Вай, Кейт обнаруживает себя бродящей около сексшопа туда-сюда и в какой-то момент осознаёт, что понятия не имеет, что здесь делает, как сюда добралась и сколько часов она уже тут бродит. Приходится силой вливать в себя стакан горького кофе, чтобы хоть немного вернуться в реальность. Ночь она проводит на заправке, думая-думая, пока сознание не превращается в мир «Алисы в стране чудес» с волшебными грибами, кроликами и прочей дребеденью. Так сильно хочется сбежать, что живот крутит и кружится голова. Из своей головы не убежишь. На следующий день она приходит в место, которое девятнадцать лет звала домом. Пользуется своим ключом и попадает прямо на собрание странных дам и мамы, которому была свидетелем каждую субботу много-много лет. Правда теперь их осуждающие взгляды ничего не трогают внутри: она успела узнать силу куда более страшного взгляда, который снился и чудился ей теперь повсюду. Она проходит молча в свою комнату, где откуда-то взялась дверь и выискивает в шкафу пару забытых вещей, пока за спиной не раздаются знакомые шаги. Мама, вопреки обыкновению, не спешит начать говорить, только наблюдает какое-то время. Кейт разворачивается к ней сама и произносит ровным тоном: — Отдай мне мои документы, мама. Она ожидает чего угодно, может быть, даже драки. Может быть, даже немного хочет этого, как необходимой разрядки, которую нигде не могла найти. Но мама только уходит на минуту, а затем возвращается с файлом с документами, и, отдавая его, наконец говорит неуверенно: — Тебе необязательно уходить. Это твой дом, Кейт. Ты ведь знаешь? Кейт хотелось бы принять это теперь. Она мечтала так долго, чтобы мама сказала ей это. Но всё изменилось слишком сильно. Она так и не смогла найти правильных слов: просто пробурчала что-то о том, что вернется, когда закончит с делами. Дела — вот, как это называется, когда играешь в русскую рулетку, в которой в барабане не одна пуля, а пять. Дела — это Инфилд, где она уже не чувствует себя такой чужеродной, как в первый раз, и где в одном из гаражей Вики встречает её приветливым кивком. «Это всё ошибка, — кричит маленькая Кейт из прошлого. — Ты понятия не имеешь, что творишь!» — Ты всё делаешь правильно, — улыбается Вики и выдыхает, когда пальцы её сжимаются на папке. — Да? — говорит Кейт тихо и сгибается к самой земле. — Тогда почему я хочу умереть?