По отвесной, любовь моя

And baby, you played along. And I couldn't set you free — you had to save yourself.

Они сталкиваются совсем уж буднично — в баре с приветливыми улыбками, как будто их не миновал только что государственный переворот, как будто в Джина не летели пули, как будто Нино не словил их собой. Падает зажигалка на пол, и потянувшуюся руку картинно опережает рука — как в день их знакомства в старшей школе, когда скользнувший в окно порыв ветра смахнул с парты ручку, потому что вселенной нравится подстраивать параллели и смеяться с них спустя годы. Джин поднимает на Нино взгляд — секундная растерянность сменяется облегчением, радостью совсем не притворной. И в этом парадоксе как будто и кроется суть. Ты врал, ты вёл двойную жизнь, ты наблюдал из тени каждый мой шаг — но я так рад, что это всегда был ты. — А мы с тобой совсем не изменились, правда? — спрашивает он, и в глазах его плещется-искрится пена раскалывающихся о берег волн. Нино не нужно коситься на опустошённый стакан, чтобы понять, что Джина уже обнимает и нежит хмельное марево, плавящая расслабленность улеглась ему на плечи и спустилась поцелуями к оголённым запястьям. — Хорошо ли это? — Нино садится рядом, улыбается и смотрит неотрывно. — Не знаю, — Джин закуривает — грацией вышитые движения, выученные с каждого ракурса. — Я думал о тебе, пока ты не пришёл. Нино настораживается. Это, безусловно, прекрасно — поселиться в голове Джина Отуса, но вот только Нино сомневается, что предстаёт в чужих мыслях в лучшем свете. — Полагаю, ругал меня последними словами? — Сейчас — нет, — Джин мотает головой под колыхающейся вуалью дыма. — После Фуравы — да. Когда-то давно Нино хотел приехать в Фураву вместе с Джином — не исподтишка, не тайно следуя отдалённой тенью и не выдумывая сомнительные предлоги. Теперь Фурава для них — ночь-выстрелы-больница, и цветы пахнут заговором, кровью, стерильностью палаты и иллюзией непричастности. — А в Бирре? — Нино не думал, что когда-нибудь заговорит об этом вновь, но, видимо, обретаешь некую храбрость, когда выживаешь после двух огнестрельных. — Ты не был на меня зол, когда узнал, что я за тобой слежу? — Думаю, по мне было видно, что я не злился, — Джин смотрит отстранённо на тлеющий кончик сигареты. — Я же говорил — ты меня оберегаешь, а не создаёшь новых проблем. Так с чего бы мне закатывать скандал? Нино даже представить не может Джина в гневе. Ворчливым — да, он обожает щемяще это родное бурчание, знает наизусть гамму капризных интонаций, плавает по ним и покачивается, как на волнах в затерявшейся лодочке. — Но в Фураве случилось другое, — зато сейчас у Джина голос — сцеженная горечь, выжженный котлован и пепел по ветру. — Ты пострадал. Из-за меня. И относился ко всему так, будто ты не важен. О да, Нино помнит недовольство Джина — негодование даже, и Нино тогда искренне не мог понять, с чего он действительно должен быть важен, зачем драматично стоять застывшим изваянием у его койки, позволять дрожи пускать по голосу помехи и проводить порывисто рукой по волосам. — Извини. — Да ну что ты, в самом деле, — Джин улыбается и любезно пододвигает к Нино тарелку с фруктовой нарезкой. — А вот представь меня, падающего тебе в руки под выстрелы. Отрубающегося и заливающего тебя своей кровью. Перед глазами тут же рисуется тревожными всполохами — отзеркаленная ситуация, растерянный и леденеющий внутренностями Нино, бестолково и беспомощно глазеющий на рухнувшее в его руки тело, на расплывающееся на белой рубашке багровое пятно, ловящий без ответа стекленеющий с каждым хриплым выдохом взгляд. — Меня ужасает одна лишь мысль об этом. — Понимаешь, да? — Джин усмехается. Беззлобно, даже со смирением неким. — Прикидываешь примерно, что я тогда пережил. Нино чувствует вину. Постоянно, поэтому с неё давно не болит — он на её остриё напарывался так часто, что успел его сточить своей же грудью. — Изв… — Прекрати? — Джин устало морщится. Нино понимающе кивает, закидывает в рот виноградину и отворачивается, изучает за барной стойкой привлекающие посетителей пивные бочки с краниками. Извиняться можно долго — но как-то бессмысленно это, нелепо, смешно. И Нино вроде и искупил все свои грехи тем, что спас Джину жизнь, но на деле как будто до сих пор остаётся под прицелом. — Меня тоже возмущает то, как ты относишься к собственной безопасности, — говорит он и вспоминает отчётливо — Суицу, ночной бунт мятежников, и Джин разгуливает среди этого, как на фестивале фонариков и сладкой ваты. — Серьёзно, Джин, есть ли человек беспечнее тебя? Как тут не оберегать, когда тебя к обрывам так и тянет? — он цокает в досадном бессилии, подбирает со столешницы зажигалку и вертит отстранённо между пальцев. — Ты бы это, не знаю… Дорожил бы собой? Хоть немного. Джин слушает Нино внимательно, моргает сонно, подперев рукой щёку. И он такой растерянный стоял тогда в том закутке — как будто его не вооруженные революционеры в угол загнали, а настойчивые торговцы с булочками. Нино бы даже умилился с него такого, если бы не тянуло дать ему подзатыльник за безрассудство. — Стоим друг друга? — спрашивает Джин беззаботно, выдохнув дым. — Определённо, — соглашается Нино со смешком и подзывает бармена, чтобы сделать заказ. Он позволяет вечеру нести их двоих по течению, предпочитая не терзаться содеянным и недосказанным и не думать о поджидающем обрыве прямо по курсу. Как далеко можно убежать от самих себя? Нино не хочет задумываться, он бы просто болтал с Джином о ерунде всю ночь напролёт и любезно наполнял его стакан, но Джин больше не заказывает алкоголь, как будто отключка и беспамятство не входят в его сегодняшние планы. Как будто он хочет позже говорить — много и серьёзно, о накопившемся, о неизбежном. Как будто хочет говорить и потом помнить до единого слова. Нино режется о предчувствие, что вечер не пройдёт так просто. Не выльется в дурную шумную прогулку до дома Джина и не завершится трогательным совместным сном на угловом диване — не тот случай, и это вдруг пугает до поднимающейся тошноты, и отвертеться не получится, не выйдет отшутиться или заговорить уморительной ересью, заботливо приобнимая за бок и помогая без выкрутасов выйти из лифта. Нино понимает это, когда они переступают порог квартиры. Как чужаки, безмолвные и отстранённые, два силуэта медленным шагом до гостиной, плавностью призраков мимо панорамного окна, делят пространство поровну и без договорённости останавливаются по разные стороны комнаты. Нино не был в этих стенах давно. Как-то закружила кутерьма, все эти разъезды по округам и марево тайн, дворцовые смуты, ещё и две пули прилетели в спину в дивном аромате цветения — не до походов в гости и чаепитий. — Лотта сейчас в Дове, — говорит Джин, заступая в тень и мутнея в очертаниях. — Дома только мы одни. Нино оглядывает мельком привычное убранство — аккуратно расставленные подушки и наброшенный на спинку дивана плед, которым Нино обычно укрывает Джина, отключившегося после очередной попойки. Приподнимает в немом вопросе бровь. — И это значит?.. — Это значит, что мы можем быть громкими. Нино полон вопросов. А ещё в квартире с закрытыми окнами откуда-то мерещатся сквозняки. Джин стоит в тени неподвижно. А через секунду рывком скидывает со стола вазу — яростным выпадом, с оглушительным звоном разбивая несчастное чудо керамики об пол. Застывший Нино молча смотрит на россыпь бежево-морковных осколков на ковре. Слушает учащённое дыхание в тишине, мажет взглядом по заострившейся фигуре напротив, которую на вид прошило стальными штырями. — Дурацкая ваза, не понимаю, зачем привёз её, — голос Джина тревожит рябь — будто расцвели круги по воде. — Купил в сувенирной лавке в Роксе, чем-то она мне приглянулась. Это то, что нависало над ними и зрело свинцом — по-другому и быть не могло. И в нервном стуке неминуемого срыва Нино понимает, что все эти годы их баюкала обманчивая безмятежность, хотя на деле они — поезд в ночи, мчащийся без тормозов, и впереди ждёт обвалившийся мост. — Джин. — Я не в порядке, так ведь? — Джин — хрупкий, эфирный, мотыльковый — на глазах расходится трещинами, и каждая отзывается в Нино как открытый перелом. — Сколько всего случилось за эти полгода? Все эти командировки, слежка, интриги дворцовые, интриги в АККА, зреющая революция, и я посреди всего этого болтаюсь идиотом и не знаю, почему всем вдруг так важна моя персона, не знаю, блять, даже правду о своём происхождении! — Джина перекашивают собственные рваные жесты, не свойственная его флегматизму резкость кромсает его между шумными вздохами, лунный отсвет выкрадывает его из темноты мягко и осторожно, будто боясь навредить. — Так почему, скажи мне, я был так спокоен? Нино тоже задавал себе этот вопрос. Смотрел и не мог отследить, где же проходит надлом. Но будто ждал всегда, что рухнет однажды, и все осколки полетят в него — потому что он будет открытый, как никогда. — Защитная реакция психики на стресс. — Но вот только вся моя защита рухнула к хуям, когда прогремели те два ёбанных выстрела. Нино нервно сглатывает. Джин так редко матерится, что ругательства с его голосом просто не вяжутся. Он сдерживает порыв вновь извиниться — в этот раз в него может полететь что-нибудь из мебели. — И даже тогда я… — Джин упирает руку в стол, пошатывается в судорожном выдохе и зарывается пальцами в волосы, топорщит чёлку и поднимает глаза к потолку. — В больнице, пока ты ещё был без сознания, Канари стоял рядом со мной и плакал. А я просто смотрел в пол. На твою кровь на моей рубашке. И я не думал о том, что меня пытались убить — это, наверное, было ожидаемо, дворцу не нужны всплывшие из ниоткуда наследники на престол. Я думал, дорожишь ли ты хоть немного своей жизнью. Нино дорожит, на самом деле. Просто если он умрёт, то больше не сможет находиться рядом с Джином, не нащёлкает сотню снимков его выточенного профиля, не запрячет под веки все виды улыбок, не запишет в подкорку оттенки усмешек и мелодично растянутые под градусом гласные. — Я не был зол на тебя в Бирре, — повторяет Джин, и полуулыбка тянет вверх уголок его губ. — Знаешь, что я думал тогда? Я стоял среди ночи в лесу под снегопадом и думал о том, как я ублюдски просто рад тебя видеть. Нино помнит ту ночь — неловкое свидание среди сосен, и выходить к рассекретившему его Джину было сродни подъёму на эшафот. И всё равно в рёбрах билось и цвело, и Нино мог хоть вечность стоять под этим снегом и смотреть, как Джин неспешно закуривает, как рассуждает меланхолично о шпионстве Нино, как будто в этом нет ничего возмутительного, распивать с ним на пару ликёр из фляги и не думать о том, что их имена вписаны в план закулисного заговора, в пунктирные маршруты на карте, в ходы шахматной партии с предопределённым исходом. — Это было взаимно, — Нино улыбается. Острые углы так просто не сгладишь, вот он и жмёт в них пальцем, веселясь с порезов. — Ты сказал тогда, что моя реакция ненормальна, — припоминает Джин, и Нино засматривается, как белёсый блик забирается под ослабленный воротник, стекая бесцеремонно на ключицу. — Ненормально, что я даже не пытаюсь разобраться в ситуации, в которую вляпался. Я не злился на тебя, я даже вопросов не задавал, позволил тебе хранить дальше свои секреты, пока не придёт время всё рассказать. Ты тогда смеялся. — Смеялся, да. Потому что я не устаю тебе поражаться. — Я просто хочу, чтобы от меня все отъебались! — в отчаянии вскрикивает Джин и встряхивает вскинутыми руками. Вновь зачёсывает волосы пятернёй и подходит ближе, переступая осколки. — Люди всерьёз планировали посадить меня на трон, а я слушал их и не воспринимал даже, что речь идёт обо мне, о моей жизни, — он останавливается перед Нино и пожимает плечами — вот такой вот я, пойми как-нибудь и прими — будто запутался окончательно и больше не знает, что и сказать. — Иногда мне кажется, что я просто ничего не чувствую. А иногда понимаю, что чувствую всё и сразу. Нино не берётся лезть и копаться в чужой голове, выяснять причины и прикатываться к каким-то выводам. Ему просто кажется, что Джин всё своё откричал и выплакал по погибшим родителям — он же плакал тогда, верно? Господи. — Всё обошлось, Джин, — Нино позволяет себе дотронуться — проводит пальцами почти невесомо, оглаживая висок и скулу. — Никакого переворота, никакого престола, — наклоняется к лицу, обращая на себя замутнённый взгляд. — Никаких пуль. Джин смотрит с блёклой обречённостью и еле заметно кивает — уставший чертовски, вот поэтому он и избегает выяснений отношений. Нино медленно отстраняется, решив пока больше не наглеть. Мимолётно — воображение играется и подшучивает — ему кажется, что Джин неловко потянулся следом, стремясь вернуть касание. — Я должен был разочароваться в тебе, — говорит Джин тихо, царапая болезненной хрипотцой. — Ненавидеть тебя, никогда больше тебе не доверять. Не позволять нам даже пересечься на одной улице. — Я понимаю, что всего этого заслуживаю, — Нино понимает, что его голос звучит не лучше. — Но всё равно очень бы этого не хотел. Нино как-то пробовал представить, что Джин потребовал оставить его в покое, исчезнуть навсегда и не сметь даже пытаться украдкой за ним следить. Нино в ту ночь так и не уснул и не решил, смог ли он Джина послушаться, не прикинул даже приблизительно, чем бы стала его жизнь после разлуки — и была ли эта жизнь вообще. Но Джин как будто и неспособен такое предъявить, иррациональная незлость на Нино явно сбивает его с толку, перекраивает грубыми стежками и ноет непрерывно всем непонятым и неразрешённым. Господи, до чего же мучительная картина — Нино никогда не хотел быть для Джина столь невыносимой занозой. — Ударь меня, — предлагает он, мазнув рукой по воздуху и указав на своё лицо. — Серьёзно, тебе станет легче. — Да иди ты нахуй, — Джин с фырканьем отворачивается, шаткий и надрывный. — В том-то и дело, что всё было бы гораздо легче, если бы я мог. Если бы я хотел. Нино покорно позволяет ему созреть, собраться с мыслями и порывами, сжать-разжать пальцы в кулаке, держится в зоне досягаемости неподвижной мишенью. Когда Джин резко делает к Нино шаг, тот готовится к удару. Но Джин лишь хватает его за воротник рубашки, заглядывает в лицо и тяжело дышит, оледеневший чертами и синевой потемневшей радужки. — Они хоть раз говорили тебе, что ты не пустое место? — спрашивает он в смеси обиды и гнева, и снова дрожь искажает его интонации — причудливо и непредсказуемо, как вытекающая из кисти акварель. — Что ты не просто мальчик с камерой на побегушках? Они вообще были хоть немного обеспокоены, когда ты связался с ними после реанимации? Они хоть пособолезновали тебе после смерти отца? Когда ты в последний раз думал о себе? Как давно ты успел забыть, что ты живой человек? Вот Нино и видит чётко её — точку невозврата. Тревожно-красную, как снайперский прицел на лбу. Ощущал ли Нино себя значимым? Он безусловно ценный работник, и на этом оценки его личности достаточно. Было ли его работодателям хоть какое-то дело до его чувств? Первым звонком после крушения поезда были не слова сочувствия, а приказ отправляться на место катастрофы и отыскивать там отцовский фотоаппарат. Беспокоило ли кого-то его ранение, волновал ли хоть кого-то из пяти старших офицеров факт, что Джин Отус, в общем-то, самый дорогой для Нино человек? Смешно, в самом деле, в АККА готовились к перевороту, а не сплетничали задушевно о нежнейших отношениях между агентом под прикрытием и наследником трона. Думал ли Нино о себе? Не особо, да и мысли о Джине куда приятнее и волнительнее. Раздражало ли его хоть что-то из всей той неправильности, в которую старательно была укутана его жизнь? Едва ли, фарс и сюрреализм вписывались в картину бытия Нино почти идеально, и лишь в бессонные ночи что-то тоскливое до скулежа скапливалось в чёрный рой над его головой, жужжало и зудело, больше сковывало и обездвиживало, чем злило. Нино раздражало немного другое — например, бесконечные разговоры о Мове, о Гросулляре, или кто там ещё будоражил мысли Отуса и выкрашивал его щёки в румянец. И ведь Нино, как и полагает лучшему и единственному другу, позволял всегда выговориться, не щурил хищно глаза и не проронил ни одной желчной шуточки, только подливал вина в пустеющий бокал и гадал просто из любопытства, удостоится ли и он чего-то подобного — разомлевшего взгляда и неосторожных признаний, о которых принято жалеть к утру. Нино перехватывает вцепившиеся в него руки — сжимает запястья, ловит вбивающийся пульс, следит неотрывно за разрастающимися червоточинами зрачков. — Я бы с радостью забыл, что я живой и могу чувствовать, — признаётся он — без каких-либо изворотливых трюков по краю, пускает себя и всё под откос и летит вниз с отвесной стены. — Я бы не думал ни о чём, если бы просто выполнял свою работу — машинально, без посторонних мыслей, без привязанности. Без зацикленности на тебе — совершенно, поверь мне, не профессиональной. Джин не пытается отдалиться или отвести взгляд, принимает ответку, на которую нарывался. Он-то наверняка думал, что всё им всегда будет забавно, беззаботно и слегка неприлично, но никогда вот так прямо и под дых, когда откровеннее уже некуда, потому что большее познаётся уже на совсем ином уровне близости. — Ты мог бы быть просто моим объектом, Джин, — продолжает Нино, смелея и шалея бесповоротно. — Объектом под наблюдением, объектом под охраной. Просто лицом, проявляющимся на плёнке. Но всё к чертям полетело, когда… — Когда ты начал наслаждаться работой, — подсказывает Джин, в полумраке роняя голос почти до шёпота. — О да, — Нино не сдерживает смешок — его веселье кроет нездоровое, с таким только со свистом кидаться с обрыва. — Да, Джин, я наслаждался. Нино ослабляет хватку на его запястьях, чтобы вновь коснуться лица — гладит бережно пальцами и соскальзывает за ухо, зарывается в волосы и спускается к шее, обхватывает и ловит в кольцо невольно, но Джин даже не дёргается, наоборот льнёт — в этот раз Нино не мерещится — и большой палец снова нащупывает пульс, ведёт ниже и замирает на острие скрытой под воротником ключицы. — Я никогда не переставал беспокоиться, — Нино опускает руки Джину на плечи, оглаживает трепетно и вжимает пальцы, жмурится секундно и переживает, что вкладывает недостаточно, что Джин будто так и не осознаёт до конца, насколько невыносимо он ему дорог. — Беспокоиться, оберегать, любоваться. Мне сказали делать, что я хочу — и я поехал к тебе. Джин опускает голову к плечу, утыкается в чужую руку носом, прикрывает глаза и пережидает обоюдную неподвижность в беззвучии уснувшего дома. Затем медленно отстраняется, отходит на шаг и сворачивает к дивану. — Пошли на крышу. — За руки возьмёмся и спрыгнем? — веселится Нино. — Именно, — отзывается Джин, накидывая на плечи плед. — Мечтал об этом ещё в наш выпускной. Нино покорно следует за ним. Фантазия разыгрывается, и вот они будто идут по длинному коридору дворца в Дове, на Джине корона и длинная мантия, тянущаяся за ним по зеркальному полу, и Нино ступает рядом с ним, потому что ему позволено — потому что никто не мог бы оказаться ближе — и Нино последовал бы за ним куда угодно, приклонился бы у подножья трона и уложил на колени голову, отвёл бы от него беду и сам бы стал бедой для тех, кто посмел бы даже взглянуть не так в его сторону, не отпускал бы руку среди руин и под расколотым небом подносил бы к его сигарете огонёк — наверное, стоит когда-нибудь сказать Джину об этом. Как и сказать о том, что Джин напрасно пытается примерить им понятие нормальности, когда оно им не идёт и не даёт дышать в унисон. Все эти “я должен был злиться” и “я так и не закатил тебе прилюдную истерику, мне стоит сходить к врачу” бессмысленны и могут развеяться по ветру, чтобы не тревожить больше и без того уставшую голову. Потому что у них была Бирра, где Нино с холма наблюдал в камеру, а Джин обернулся и посмотрел прямо в объектив. Потому что не было никаких ты мне врал, ты мне омерзителен, кто ты вообще мне теперь, а было умиротворяющее здесь так много снега, а ты однажды всё-всё мне расскажешь. И Нино не говорил никогда, что любовь к Джину способна поставить его на колени, но вот он геройски словил летящие в него пули — не по приказу, а потому что в его Джина не должны лететь пули — и это, возможно, стоит расценить как признание, как сакральность, как их личную ненормальную нормальность. Ночь сбрасывается с крыши в каскады огней — клыки многоэтажек тянутся ввысь и мечтают раскрытыми окнами верхних этажей поймать пару звёзд, где-то внизу скользят фары по изломам улиц, мерцающий вдали берег парит над иллюзорной бездной там, где теряется у моря линия горизонта. И Джину так это идёт — с высоты окидывать взором прошитый фотонами город, поистине самому красивому мальчику достался самый красивый вид. Сам красивый мальчик не достался никому — ни политическим интриганам, ни пулям, ни ставившим на него заоблачным богам, и Нино не может не улыбнуться этой мысли. Джин закуривает — искра в темноте, дрожащие мазки по лицу, дым плетётся паутиной в ночном-выстуженном. Нино встаёт за его плечом машинально, возвышается молчаливым верным стражем — наверное, самая для него правильная вещь из всей привычной неправильности. — Помнишь, я пожаловался тебе, что за мной следят? — Ещё бы, у меня тогда случилась профессиональная ревность, — Нино слегка покашливает на лёгкий недоумевающий прищур. — Только я могу за тобой следить. — Только у тебя хорошо и получается, — признаёт Джин — он серьёзно сейчас похвалил Нино за шпионство? Восхитительный молодой человек. — Так вот я стоял здесь на крыше — в единственном, как мне тогда казалось, безопасном месте — и думал, как кто-то целится в меня из снайперской винтовки, пока я курю. Нино хмурится — Джин ни о чём таком ему не рассказывал. — Ты это прям почувствовал? — Никто на самом деле в меня не целился, я просто фантазировал, — отвечает Джин со свойственным ему спокойствием и пускает по ветру дым. — Я думал, что было бы здорово угадать место, где засел стрелок, и смотреть прямо туда. Продолжать беззаботно курить и просто смотреть в прицел. Господи, он точно сведёт Нино в могилу однажды — либо опять окажется у смерти следующим в списке, либо просто будет о ней говорить вот так — буднично, будто рассказывает про потешного кота, встретившегося ему по пути на работу. Пока Нино думает, как бы изящно посоветовать Джину не думать больше о снайперах на крыше, Джин прижимается спиной к его груди и откидывает голову — расслабленность и доверие, что-то надрывается в этом моменте и сплавляется в нечто новое одновременно. Нино колеблется пару секунд, прислушивается к внутреннему-зазывающему и обнимает Джина со спины, скрещивает на нём руки и любуется на пару с ним видами — оказывается, со зрелищной картинки в такой позе кроет и кружит гораздо сильнее. — А тебе, получается, приходится иногда надевать униформу АККА? — спрашивает вдруг Джин, и отзвук его голоса дробится и отдаёт в межреберье. Нино круглит глаза от неожиданности темы. — Иногда. На вызовы к начальству, например. — М-м-м, — Джин задумчиво прикрывает глаза. — Тебе, должно быть, она чертовски идёт. Нино моргает на огни подсвеченного моста вдалеке. Прыскает и задирает голову к небу, улыбается счастливой дуростью и пережидает глухое биение в груди — знает, что оно точно отдаёт Джину в лопатки. — Джин… — выдыхает поражённо и тычется носом в светлую макушку. — Откуда ты только взялся такой? — Из королевского дворца, — деловито отзывается Джин, поворачивает голову и улыбается уютным озорством. — Люди, знаешь ли, жили и мечтали увидеть меня в короне. Они многое потеряли, думает Нино. А ещё ему кажется, что они застыли лицом к лицу под удобным углом — таким очевидным и таким манящим. Нино тянется первым — символические секунды робости, как будто решается на прыжок с обрыва — и Джин тянется навстречу, и неизбежное случается, рушится на них снегопадом Бирры и звездопадом Пранетты, уволакивая от остального мира на сокрытую от всех высоту и вплетая в полотно ночи их слившиеся силуэты. Обвалившийся мост превращается в трамплин — и небо на подлёте мерцает космосом.