белый, красный, чёрный

      С разбитого носа течёт красное, густое и горячее. Во рту горчит тоже — он машинально трогает языком пошатывающийся коренной зуб и кривится от стрельнувшей боли. Сбитые костяшки саднят и ноют; он, однако, не единственный пострадавший.       Её сравнительно невысокая фигура возвышается над ним мрачной, неотвратимой тенью; взгляд привычно горит сцеженной, горячей яростью; сама она тоже вся в крови, грязи и ссадинах.       Позже Кел неизменно устыдится своей грубости, как, вероятно, и Обри; сейчас он, однако, не чувствует ничего, кроме отрешённого удовлетворения. У него всё болит — Обри, пускай и ниже и меньше, двигается быстро и куда бить знает, орудуя кулаками не хуже биты.       А то и лучше.       Безразлично уставившись вверх после смачного апперкота, Кел машинально пробует подняться и тут же терпит неудачу: Обри без колебаний усаживается ему на живот, подтянув к себе за грудки.        Последующего удара он почти ждёт, промедлив лишь мгновение, дабы прочувствовать боль как следует — каждой клеточкой тела. Обри впечатывает кулак в скулу, и, когда замахивается снова, Кел немного отклоняет голову назад и со всей силы бьётся лбом в чужой, предположительно, нос.       Обри взвизгивает, отшатывается и хватается за лицо; Кел, воспользовавшись моментом, спихивает её с себя, наконец поднявшись и отряхнувшись. Она, впрочем, не теряет времени: тут же вскакивает тоже и нападает.       Снова.       Правила просты, как арифметика: использовать только верхнюю часть туловища, не поддаваться, драться до тех пор, пока оба оппонента на то способны. Три слагаемых взамен сиюминутного умиротворения — грош цена что для него, что для неё.       Она бьёт в солнышко; Кел, едва успев перехватить, метит кулаком в лицо. Удар еле задевает ушедшую в сторону макушку; свободной рукой Обри бьёт под рёбра — Кел отпускает её, слегка раздосадованный ударом не в полную силу — она, похоже, больше пыталась вырваться, нежели причинить ущерб.       Единственный минус происходящего — вид и запах крови. Всегда появляются ассоциации с маленьким, белым и изуродованным телом, и иногда из-за этого кто-то из них неизменно начинает плакать и бьёт между всхлипами.        Хотя она, возможно, плачет по другой причине — он никогда не спрашивал. Вот и сейчас, нанеся очередной удар — на этот раз в скулу — и глядя, как ее лицо ещё больше марается кровью, Кел не может не вспомнить.       Тела Мари он, по крайней мере, не видел.       Санни же во всей красе предстал перед каждым из них. Едва очнувшийся после произошедшего Бейзил. Хиро, изо всех сил пытающийся уговорить их не смотреть.       Обри, обессиленно повалившаяся на колени.       Он сам, содрогнувшийся в приступе невыносимой тошноты, сразу же последовавшим за безотчётным ужасом.       Вокруг было много народу — подоспевшие медики, полицейские, целая куча доходяг, чьи поражённые охи и ахи резали слух.       Кел готов был рвать и метать от охватившей его ярости — как смеют эти ублюдки стоять здесь и делать вид, что им не плевать — они даже не знают Санни, им всё равно, они здесь ради хлеба и зрелищ, им плевать, всем вокруг плевать...       Мысль прерывает хук в висок, буквально выбивший из него всю дурь. Мир снова качается и расплывается — то ли от слёз, то ли из-за помутнения рассудка, то ли вообще в результате падения.       Второго или третьего. Неважно.       Она по-прежнему безмолвна. Кел пробует приподняться на локтях — не получается. Руки-ноги перестали слушаться. В ушах звенит. Перед глазами мелькают калейдоскопом белые, чёрные и красные всполохи, и в них ему чудятся выпирающие наружу кости, неестественно вывернутые конечности и пустой взгляд единственного уцелевшего глаза в том, что осталось от Санни.       Обри видит это тоже. Он знает, что видит — по искривлённому болью лицу, в дрожащих руках и судорожно вздымающейся грудной клетке.       Но, скорее всего, это из-за драки. Кел хочет, чтобы это было только из-за драки. — Ненавижу, — выдыхает она, нарушив негласное правило. Смотрит на него, но обращается к кому-то другому. — Ненавижу, ненавижу, ненавижу...       Она перестаёт бить — теперь продолжать не могут они оба. Солнечный свет переливается в её ярких волосах, в ещё не засохшей крови — не разобрать, чьей, на её светлой коже — почти такого же оттенка, что и у Санни.       Кел влажно хлюпает носом — невольное сравнение бьёт сильнее даже биты с гвоздями, не то, что кулаков.       Кажется, не бывало ещё, чтобы они плакали вместе.       Обри медленно опускается на колени, теперь почти всем весом опираясь на его грудь. Давит ощутимо — и Кел так хочет, чтобы она сорвалась с катушек, чтобы нарушила правила и пинала по рёбрам до тех пор, пока он не перестанет дышать. — Ненавижу, — сорванно повторяет Обри, озвучивая не только свои мысли. Кел тоже — ненавидит. Себя прежде всего.       Белый, черный, красный — три цвета, отпечатавшихся на изнанке век. Он жаждет стать их частью. Перестать дышать. Перестать жить. Перестать существовать.       Розовый кажется тут совсем неуместным. Неправильным. Кел несильно тянет яркие пряди на себя, невольно заставив Обри нависнуть над ним; она не сопротивляется.       Белый, красный, чёрный. Розовый — лишний.       Но он также значит, что Кел ещё не прекратил дышать.       Она не целует — грызёт, сразу же прокусив до крови. Он отвечает тем же — цапает язык, приподнимает голову, нарочно ударяясь зубами; второй рукой вцепляется в волосы и тоже тянет, едва контролируя желание вырвать несколько.       Когда Обри отстраняется, она больше не выглядит так, будто ненавидит — разве что злится. Это — не удар в солнечное сплетение, не апперкот и не болезненный укус, но тоже приносит облегчение.       От поцелуя тело горит и боль в нём становится ещё острее и слаще — он хочет продлить. Он хочет, чтобы это никогда не заканчивалось.       Обри — наливающийся синяк под глазом, опухший, как у него, нос и разъёбанные костяшки — чувствует это так же сильно, как и он.       Кел не рад, вовсе нет. Он врагу не пожелает чувствовать нечто подобное, не то, что одному из ближайших друзей.       И всё-таки факт того, что на свете есть кто-то, разделяющий с ним каждую крупицу боли, дарует облегчение. Обри тоже видит красное, чёрное и белое. Обри умирает вместе с ним.       Обри елозит на его бёдрах — дыхание её учащается ещё сильнее, на щеках проступает румянец, отличающийся от её обычного гневного.       Красиво. Обри красивая. Не как Санни — нет в ней ничего хрупкого и ломкого, того мимолётного очарования, цепляющего Кела с самого детства. Нет, её красота — ожесточённая, грубая, беспардонная и живая.       Живая. Кел может её коснуться, может зарыться пальцами в копну волос и как следует потянуть; может попробовать на вкус горячие губы и прижать к себе.       На это у него не хватает ни сил, ни воли.       Вес Обри на его ляжках такой правильный, такой желанный. Она плюёт себе на ладонь и запускает её под его спортивные шорты, бесцеремонно сдавив полувставший, текущий член. От прикосновения — впервые жизни не собственного — прошибает жаркой дрожью. Кел вслепую вскидывается, вздрагивает от пульсирующей под рёбрами болью, на периферии отметив, что пока злоупотреблять телодвижениями не стоит.       Она может как угодно причинить боль — и он будет не в состоянии ответить. Скуля не то от похоти, не то от уймы увечий, Кел запрокидывает назад голову, смаргивая слёзы. Обри быстро водит рукой, сдавливает грубые для девчонки пальцы в правильных местах, так, что он невольно задаётся вопросом, есть ли у неё какой-либо опыт. Мысль странно претит: никто не понимает Обри так, как он; аналогично и обратное. Она не стала бы делать что-то такое с... обжорой Вэнсом или тупицей Майклом.       А может, это было ещё до того, как Кел, увидев табличку «продано», постучался в знакомую до дрожи дверь.       Кел не хочет об этом думать. Кел хочет сделать что-нибудь — отплатить добром за добро, как они извечно делают друг другу на еженедельных встречах в секретном месте. Но не может — в голове пульсирует тупая боль, языком шевелить тоже больно — он задевает расшатанный коренной зуб; говорить не получается и подавно.       С лица Обри каплет кровь вперемешку со слезами. Кел любовно слизнул бы каждую каплю, если бы это значило, что он вернул должок. Он способен только хрипло порыкивать и подаваться навстречу умелым движениям; и, несмотря на это, жаждет сделать происходящее менее обезличенным.       Обри бледная. Почти как был бледен он в их последний день вместе, и как было бледно его ломанное тело.       Белый, чёрный, красный. На розовый можно закрыть глаза.       Когда он кончает, Обри с долей брезгливости во взгляде вытирает руку о траву и тут же ссутуливается под воображаемым весом. — Я так скучаю, — тоскливо шепчет она, обращаясь ни к кому, и вновь Кел видит в ней себя; видит, что его боль разделяют. Ему удаётся подняться на локтях, а спустя несколько секунд, борясь с головокружением, сесть более-менее прямо, утешающе похлопав Обри по спине. Ещё один нарушенный негласный запрет; ещё один шаг в сторону полноценного осознания того, что он делает со своей подругой и позволяет ей делать с собой.       Впрочем, даже осознав, он уже не сможет остановиться. Она тоже.       Иначе они, как и Санни, станут частью белого, красного и чёрного.