the bell jar

«– Расскажите мне о докторе Гордоне, – неожиданно произнесла она. – Он вам понравился? Я искоса посмотрела на нее. Я была убеждена в том, что все доктора всегда заодно и к тому же один другого стоит… – Нет. Абсолютно не понравился. – Вот как! Это интересно. А почему же? – Мне не понравилось то, что он со мной сделал.» – Сильвия Плат, «Под стеклянным колпаком»

Ева Ян была истощена. Ей самой было невыносимо смотреть на свои выступающие ребра, резко обозначившиеся ключицы, седалищные кости, которые выпирали настолько, что на жестких стульях было больно сидеть. Но все это казалось сказкой по сравнению с другим постоянным видением: тонкое лицо господина Данковского и его извечный вопрос «Ну, как себя чувствуем?» Господин Данковский был главврач, и Ева даже не знала его имени: все, от мала до велика, величали его просто «господином», а до Евы он, конечно, снисходил, но не настолько, чтобы полноценно представиться. Саму Еву он называл «госпожа Ян», под настроение – «Ева Ян», совсем редко, сродни празднику – «панна Ян». Ева только мечтательно улыбалась, смотря в его худое, желтоватое лицо, и тихо думала про себя, что они, должно быть, одной крови: оба истончаются не по дням, а по часам. Господин Данковский каждый день спрашивает у нее одно и то же, но ведь и ей хочется иногда спросить. Вопросы короткие, ясные, бьются друг об друга с громким звуком, как мраморные шарики, а на вес легкие, как капли росы, и такие же ледяные. «Вы можете обнять свои ребра ладонью, доктор?» «У вас тоже стали чаще появляться шрамы, доктор?» «Вы тоже находите кровавые пятна на своей рубашке, доктор? На пояснице, прямо у позвоночника. Вам не страшно?» Но Ева не задает вопросов, ведь не знает, что будет страшнее: если господин Данковский – ее зеркальное отражение, или если он абсолютный чужак. Однажды Ева все-таки решается: – Как давно вы здесь, доктор? Черные глаза Данковского метают в нее молнии из-под неуклюжих, крупных очков, и все лицо его искажается непонятной гримасой. – А зачем вам знать? – резко отвечает он. Ева прикрывает веки. Она привыкла к резкости. Здесь очень быстро привыкаешь ко всему. – Хочу знать, мой ли вы человек, – честно говорит она. Честность Данковскому не сдалась: он резко выдыхает через нос (широко расходятся крылья – почти как у настоящей птицы), встает с ее постели и в спешке уходит. Ева отворачивается к окошку. Ева слышала, что здесь бывали и такие сумасшедшие, которым видятся окна в сплошных стенах. Однако Ева была уверена, что ее окно – настоящее, ну и что, что овальное, да еще и с жутковатой решеткой, похожей на паука. В этом окне ей видится пустой двор больницы, каменный двор, где изредка прорастают такие же тощие, как и она, деревья. Ева чувствует себя единой – и с этим двором, и с этими деревьями, и с камнями на земле, и с птицами в небе. Душа ее поет, когда выходит солнце, и саднит тысячей булавок, когда небо закрыто тучами. Когда за окном день, она не помнит, чем больна, когда падает камнем ночь, она не помнит ничего, кроме своей болезни. – Вы говорите, что я кричала. – Да. – Господин Данковский не поднимает на нее глаз, все заполняет что-то в своем блокнотце. Перчаток он тоже не снимает, и Ева часто задумывается, почему. – Во сне. Очень долго и четко. Кто другой бы спросил: «Почему вы меня не разбудили?», но Ева спрашивает: – Что я кричала? Он замирает, снимает очки, кладет их на простыни, подле Евиной ладони. Ева мягко поглаживает дужки, стремясь хоть так оставить свой отпечаток на недотроге Данковском. Он кашляет, и Ева испуганно убирает руку. Но Данковский смотрит не на руку, и даже не на Еву, а в далекое никуда. Может, что-то да и увидит. – Вы кричали «Я чувствовала, что ты придешь», – наконец произносит он, все не смотря на Еву. Еве почему-то очень явно видится, насколько господин Данковский одинок. Он приходит к ней один, без стажеров, медсестер или санитаров, и уходит один, всегда такой странный в своем белом халате, будто бы всю жизнь носил другую одежку, а теперь его облачили в аристократическую белизну. Порою, когда Ева не смотрит в окно, она придумывает про господина Данковского всякие сказки, воображая его в самых разных ролях: иногда – рыцарем на белом коне, иногда – гордым королем, иногда – самоотверженным лекарем, спасающим зачумленному городу жизнь. В каждой Евиной сказке господин Данковский получает то признание, в котором все время по сюжету втайне нуждался. Еве казалось, что ему такое понравится, если бы только она когда-либо осмелилась ему все эти сказки рассказать. В первый раз «Даниил» звучит резко, несмотря на всю мягкость самого слова. Звучит камнем, брошенным в стекло, или пулей из рогатки, что убила ничего не подозревающую голубицу. – Извините? – Ева даже не сразу поворачивается; не соображает, что именно только что произнес господин Данковский. – Даниил, – терпеливо повторяет, – меня зовут Даниил. Его холодные, жесткие пальцы робко переплетаются с розоватыми пальчиками Евы, и та чуть сжимает его ладонь, словно бы подтверждая, что в этой комнате его всегда ждут. Однако сама Ева не оборачивается – не хочет смотреть на его лицо, когда он стал представляться. Ей гораздо приятнее закрыть глаза и самой вообразить по голосу, что он сейчас чувствует. Он смущен? Растерян? Испуган? Когда Ева нехотя поворачивается на бок, она понимает, что не угадала. Даниил улыбался. С этого дня они стали ближе. Казалось, гораздо ближе, чем того хотелось обоим. Даниил с легкостью брал ее за руку, рассказывая что-то свое, научное, а Ева смотрела на его профиль и умилялась – аккуратно, не в открытую, чтобы не дай бог он не увидел выражения ее лица и не обиделся. Он рассказывал ей о всяком – о том, что изучал в столице, о своих коллегах и друзьях («Бывших друзьях», – мрачно поправлял себя он, теребя кончиками пальцев дужку очков, и Ева тихо вздыхала), – а девушка просто молчала; что могла она сказать ему? Поведать, как говорят с ней по ночам деревья из каменного сада? Нет, вот уж этого ей точно не стоит делать. Хватает и тех лекарств, какие прописали сейчас, в новых нет никакой нужды. Завоевав расположение Даниила, Ева стала пожинать плоды своей нечаянной хитрости: мужчина приносил ей пряжу и крючок (ни того, ни другого в стенах больницы не разрешалось – опасались, что под предлогом досуга пациент или пациентка может заняться самоистязанием), кормил едой – особенной, не с больничного стола; по большей части десертами и свежими фруктами. Доходило до того, что при одном только виде молочно-белого мотка пряжи Ева начала ластиться к Даниилу, чуть ли не как кошка, вконец смутив бедного мужчину. Те редкие фразочки, которые Ева осмеливалась издавать в его присутствии, Даниил записывал. Как-то Ева попросила его показать блокнот, где велись записи, и чуть не лопнула от смеха – на пожелтевших страницах теснились подобные сентенции, написанные мелким, чуть ли не бисерным, очевидно докторским почерком: «Эти, как их там... крестики-нолики... ну и в ящик ещё можно сыграть» (Даниил перечислял любимые игры своего городского детства, Еве захотелось поучаствовать в разговоре), «Во мне слишком много души. Я могу поделиться» (наверное, это она выдала во время очередного монолога Даниила о религии – эти монологи он любил; он был католик и так и не изжил в себе потомственные привычки миссионера), и, наконец, фраза, которая смущала Еву сильнее всего: «Если на ощупь шершавое, значит, можно. Если гладкое, тогда, конечно, нельзя». Однако была одна реплика, контекста которой Даниил, как ни пытался, не мог добиться от Евы. Этой репликой было «Сто лет — это, положим, много. Перебор. Сорок? Сорок, положим, мало...», а контекстом – шальная мысль Евы о жизни с Данковским. Этим мечтам не суждено сбыться. Не проходит и года, как Ева узнает правду: случайно, даже, можно сказать, ненароком. Даниил не приходит к ней два, три дня, потом – неделю, и Ева наконец решается спросить у дежурной по корпусу, вечно усталой женщины с волосами, собранными в такой же вечный пучок: – Где господин Данковский? Женщина отвечает так же сухо, как, должно быть, отвечает всем в этой больнице: – Перевели в другое учреждение. Ева не в силах сдержать улыбку, хотя внутри у нее сердце обрывается от горечи: – Ой как славно! Его повысили? Женщина смотрит на нее так, будто бы видит в первый раз. Качает головой. – Вас зовут Ева, так? Ева кивает, чувствуя, как в животе закручивается тугая пружина. Женщина делает глубокий вдох – бесцветно и тихо, как всегда. – Нам нужно поговорить, Ева.