Память Зимнего дворца

      Ему семнадцать лет и голову кружит всё: от запаха сладкой пыльцы, до солнечных лучей, оставляющих после себя яркие блики в глазах. В тяжёлой вороной гриве рысака путаются тонкие пальцы. Конь мотает мордой и коротко ржёт, пускаясь в рысь.       Что-то путанное, неправильное, но неисправимо любимое сейчас витает в воздухе и избавляться от него — и тем более исправлять — не хочется. Николай воровато оглядывается, покрепче перехватывает треуголку, так и норовящую выпрыгнуть под копыта бешено мчащегося по морю седых степных трав жеребца, и свистит, растягивая губы в несвойственной ему широченной улыбке. Свистит резко, звонко, так, что закладывает в ушах и сладко замирает сердце, от небольшого хулиганства, которое грех не сотворить на вольных просторах! Вороной трясёт гривой, откликаясь громким ржанием на непонятный хозяйский приказ.       Высокие травы конь рассекает грудью, словно корабль — непокорные мореходу волны. Ветер гонит золото и зелень вслед одинокому счастливому всаднику, не сознающему времени от радости, глядящему шальными глазами, полными неведомых, совсем не горьких слёз, на небо, на травы и уже виднеющуюся впереди ленту пыльной, истоптанной не одним десятком сапог дороги.       Николаю кажется, что лошадь перелетает через широкую полосу высохшей земли одним прыжком. Слева, за маленькой тенистой рощицей, кажется, можно услышать шум родничка, и юноша, придерживая рысака, поворачивает туда.       Солнце поднимается к зениту и палит всё жарче, проникая под ладно сшитый, хороший мундир, из слишком плотной ткани для летнего дня. Николай не отказывает себе в том, чтобы расстегнуть весьма поднадоевший предмет одежды и скинуть его с плеч долой. Тяжёлыми черными сапогами нежную зелёную траву ему давить тоже не хочется, поэтому и они оказываются у корней высокой ольхи. Родник, наверное, уходит дальше, к реке, серебрящейся чешуйками-волнами и задорным юношеским смехом, но здесь, у его истоков, вода такая чистая, сладкая и… Ледяная! Холодная настолько, что сводит обжигающей судорогой зубы! Николай смеётся, осторожно умываясь у родника. Неожиданно даже собственное имя кажется ему слишком жарким и плотным, как сброшенный на ольховые корни мундир.       Поэтому юноша, недолго думая, говорит, ни к кому не обращаясь даже: — Никс.       Вороной, немного остывший после скачки по золотым морям, рассёдланный и оставленный неподалёку пастись, мотает хвостом, отгоняя настырных мух, и вскидывает острые уши и тянется к хозяину, ведущему его к вкусной ключевой воде. Острые травинки щекочут босые ступни до хихиканья, но это так приятно!       Никс подкладывает под голову седло, с накинутым поверх мундиром и лежит так ещё очень долго. Час, два, бесконечность времени, которая ускользает от сознания, превращаясь в одну минуту.       Пусть по дороге гулко рассыпается подкованный тяжёлым железом стук копыт фельдъегерских лёгких лошадей, с песней и скрипом тянутся подводы, гружёные нехитрым крестьянским скарбом или смеются бегающие за новенький пятачок по различным поручениям босоногие мальчишки, а он будет лежать в отбрасываемой резными листьями ольховой тени, убаюкиваемый шумом родника и тёплым лошадиным дыханием.       Сейчас ему хочется именно этого.

***

      Николай с братом входят в Париж по следам запыленных гвардейских сапогов. Вовсю цветёт весна, и под копыта лошадей прехорошенькие французские барышни бросают букетики, устилая душистыми цветами пыльные мостовые.       С тоской, или скорее, с желанием вернуться, иногда Никсу вспоминаются залитые солнцем поля, стремительная скачка и родник. Но в городе теперь мундира не суинешь с той же лёгкостью, с которой это можно было сделать тогда. Вороной, прянув навострёнными ушами, заинтересованно прихватывает зубами чей-то изумрудный рукав, заставляя остановиться смазанную тень, и невольно дёргает из рук задумавшегося всадника поводья. Юноша выныривает из мечтаний и замечает гвардейца. «Молодой… Может быть даже ровесник мне…» — ускользает в неведомые дали отрывистая мысль, пока с удивлением Николай разглядывает юношу. Он улыбается открыто, глядя снизу вверх, и мягко, но старательно, старается отцепить рысака от несчастного рукава.       Николай чувствует, что тонет в болотно-закатных омутах гвардейских глаз и голос, пусть и возвращающий в реальность, заставляет камнем идти ко дну. Метафорически. — Ваше Высочество, вы извините уж, что так… Сеном, наверное, мундир пахнет, вот он и не пускает. — Понимаю, — не выдаёт своей растерянности, вдруг вспомнивший о титуле, великий князь, — Рай, оставь. Ты же сытый…       Но конь, весело кося глазом, упрямо держится за рукав семёновца, словно пытаясь сказать: «Смотри, мол, хозяин, и запоминай. Мне он нравится, а ещё да, сеном мундир пахнет.» «Вот же… сводня!» — беззлобно думает о Рае Никс. И с удовлетворением припечатывает, — «Бесстыжая.»       Наконец, наверное через пару ударов сердца, жеребцу кажется, что Николай гвардейца запомнил достаточно. Он милосердно выпускает из зубов зелёное сукно и мягко фыркает. — Ступайте… Это мне извиняться надо, конечно. Если так-то… — Да чего там, Ваше Высочество. Умный конь у вас. И улыбнувшись, гвардеец растворяется среди людей, которыми сегодня полна площадь.       А Романов трогает рысака, коротко свистит ему, и сам всё думает о том, как зовут эту его зеленоглазую любовь, понравившуюся Раю. В сердце опять вспыхивает радость, и даже Париж теперь кажется великому князю по-родному приветливым. Брат не улыбается, но глядит на одухотворённого Никса смеющимися глазами и кивает. Правда, юноша не успевает понять, что это значит — бьют полковые барабаны возвещающие о начале смотра. А Николай усмехается про себя, пока внимательно смотрит на ровные полковые шеренги: «Зеленоглазая любовь… Вот ведь… Правда, сводня!» — и треплет жеребца по шее.       Кажется, что уже всю недолгую жизнь знакомое смеющееся лицо всё никак не появляется. Князь как-то поникает, стараясь не глядеть на спрятавшееся солнце. Как-то очень резко ощущается потерянность, признак вновь подступающего одиночества. Николай смотрит на изумрудные мундиры расфокусированным взглядом, вскользь, вспоминая золотые блики в болотной чащ. Блуждает в своих мыслях неуловимо поникнув головой, расслабив плечи и спрятав глаза в гриве коня. Он не видит пахнущего сеном гвардейца, который растерянно глядит вслед Александру, сжимая в руках деревянный ящик с французским шампанским.

***

      За окнами Зимнего лают собаки.       Нестерпимая духота, казалось, отступившая после недолгой грозы, вернулась снова и теперь медленно, с сознанием собственной власти заползает сквозь открытые окна в кабинет, наполняет дворец. Только на потайных лестницах, ведущих к облицованным холодным грубым гранитом тёмным ходам, ещё остаётся редкая прохлада июльских ночей. А перед тем, как спуститься ко входу в чёрный проввл каменного коридора даже, наверное, стоит накинуть мундир. Там ещё холоднее.       Император зябко поводит плечами, стараясь не зевнуть. Всё же от духоты его разморило, как сытого кота у покрытой синими голландскими изразцами горячей печки.       А сон нейдёт. Никак.       Он, полноправный хозяин и господин, в собственном доме… Не может уснуть. Ему снится Сенатская, окроплённая кровью, полная людей, шума орудий и криков раненых лошадей, и за ней — разбитая в крошку Нева. Изуродованный чёрно-синими неровными полыньями блестящий, утром ещё бывший гладким лёд. Через неделю полыньи затянуло, но зима была ветренной, колючей и печальной. Гладким лёд на реке больше не был. Да и ни к чему это: строем к Петропавловской крепости по нему идти больше было некому.       А свет, идущий от тоненького фитилька свечи, дрожит. Сначала едва уловимо — просто качается — а затем вытягивается, раздваиваясь на конце острым змеиным языком. Огонь трещит, взвиваясь ещё повыше, будто норовистый конь, и падает, едва теплясь смешанным синим светом у самого растопленного воска.       Николай неловко замирает на ступенях, кажущихся теперь бесконечными и бесчётными, стараясь даже не дышать на пламя, чтобы дать ему успокоиться. Поворачивать назад только за тем, чтобы зажечь свечу снова не хочется. Да и не стоит в полной темноте ходить по крутым потайным лестницам и извилистым коридорам — заблудиться можно.       Огонёк перестаёт плясать, снова становясь похожим на ровное сияние парижского солнца, коварно исчезнувшего со смотра и тонких нитей золотых эполет, и император подходит к тяжёлой двери. За ней — пять десятков шагов, два поворота, шум Невы и тёплая ночь, в которой можно почувствовать себя хоть немного лучше, чем в духоте Зимнего. Посвободней. Ненадолго, только на пару часов, но и этого довольно.       Николай закрывает на мгновение глаза, опирается на холодную стену, трясёт головой, отгоняя наваждение — в темноте хода впереди мелькает знакомая светлая фигура, выделяющаяся на этом фоне тем сильней, чем дольше Никс вглядывается в неё.       Серёжа, в свободной белой рубашке, тонкие рукава которой треплет ветер с Невы, шагает ему навстречу, мягко улыбаясь. И Никс, занося ногу, почти делает шаг ему навстречу. А потом вспоминает. И сразу же размашисто крестится, шепча побелевшими искусанными губами: — Господи… Господи, помилуй!..       Призрак истаивает, будто сражённый рассветным солнечным теплом утренний туман.       Зеленоглазое солнце его уже спит. Не видит снов, закрыв болотные с золотыми огнями, появляющимися где-то внутри, особенно по вечерам, смеющиеся глаза.       Насовсем. Навсегда. И свечка вдруг падает из мгновенно ослабших рук.       За окнами Зимнего лают собаки.