***
Несколькими часами ранее в палатке Волка: — Эй, чего залип? Иди сюда, нужен свежий взгляд. Нам через три дня выдвигаться… Кирк! — Да, Волк. Прости, отвлекся. — На кого? Опять Шура? Если он тебя достал, ты только скажи! Я поговорю с ним и… — Нет. Он там чудит: цветок щиплет. Ромашку. — «Любит, не любит» гадает? — Что? — Короче, есть у нас такое в народе, что обдирая лепестки можно узнать любит тебя человек или нет. Срываешь лепесток — любит, следующий — не любит. Какой последний останется, то, значит, и есть. Хрень полная, если честно. — А-а-а. Ну понял. И правда — хрень. Проще же банально спросить. — Проще не проще. Давай делами займемся, а потом любовью Шуры к тебе, хорошо? — Да, командир, давай. Что там у нас…Любит. Не любит...
21 июля 2022 г. в 14:18
Две пары ног в берцах шагают впереди, прокладывают путь двум другим. Поле кажется каким-то нескончаемым, хоть впереди и виднеется опушка леса. Усталость еще не дает о себе знать, но вот солнце, что слепит глаза, и духота нагнетают обстановку. Все тело напряжено как струна, плечи словно каменные и не из-за автоматов и разгрузки, а от дикого желания чтобы все скорее закончилось.
— Волк, скоро мы уже придем в лагерь? Жарко пиздец! — голос немного хриплый из-под черной маски, которую тут же тянется снять рука. Глоток свежего воздуха хотя бы на секунду, пока Волк не видит.
— Не ной, Мальвина, — голос слева, не такой хриплый, но с акцентом, даже не разберешь, что за диалект, с первого раза. — И маску надень, придурок!
Волк шикает, и приходится заткнуться и надеть чертову маску. Конечно, в поле их вряд ли кто-то встретит, но безопасность должна быть до самого лагеря. Идти после глотка воздуха становится куда приятнее, а уже через полчаса виднеется их стоянка. Палатка еще на месте, значит, здесь никого не было.
— Всем вольно, ждем прилета вертушки, — командует Волк. Широкоплечий, с хмурым взглядом, хрипло-шепчущим голосом и ударом, способным вывести в астрал — первый в этом отряде смерти. Командир, вожак, как угодно. За ним Шура да и другие двое тоже пойдут и в огонь, и в воду.
Немногочисленный отряд слушается его беспрекословно, разбредается кто куда: один идет к костру, чтобы погреть жратвы, сам Волк уходит проверять «штаб». Третий…
Третий — Шура, садится на траву возле дерева, взглядом по сторонам шарит. На глаза цветок попадается, и сразу вспоминается веселая забава из детства: «Любит. Не любит. Любит. Не любит…».
Вот и четвертый тут как тут: разгрузку снял, маску стянул и к воде — умываться. Красивый, зараза. Блондин, а брови черные. Глаза разные, как у хаски, но этот куда как более породистый. Волк его из Ирландии привез, отвлечь от однообразной рутины на работе и дать волю лапищам. Хотя история у этого породистого куда более угнетающая, чем было дозволено знать всем. Всем, кроме Шуры.
— Эй! Блондинка, за ухом черно, — Шура, он же Мальвина для этих мудаков, окликает Ирландца и срывает ромашку. Соцветие большое, стебель не такой хрупкий, непохожа на дикую в отличие от того, за кем Шура наблюдает.
— На хуй иди… — ответ не заставляет себя долго ждать. Если бы не такие уставшие были, то Шуре прилетело бы тяжелым берцовым ботинком в бочину: слишком болтлив и навязчив, так о Шуре как-то Волку высказал Кирк.
Они уже не первый месяц подобным составом колесили по разным точкам мира, выполняя работу. И с каждым днем Шура все больше доябывался до Кирка, отпуская в его сторону пошлые шуточки, как мальчишка в младшем классе, что обожает дергать понравившуюся девочку за косички. Видимо, совсем достал.
— Только если на твой, милый… — Шура поднимает взгляд на Кирка, что стоит практически рядом, закрывая бутылку с водой. Их взгляды столько раз пересекались, но никогда не задерживались на дольше, чем сегодня.
— Кирк! Подойди… — голос Волка заставляет их отвернуться друг от друга. Шура делает вид будто занимался изучением редкого растения, потому что утыкается носом в ромашку. Кирк же тихо матерится на своем, закатывает глаза и шагает к командиру. На этом их общение снова заканчивается, так и не начавшись.
Только прежде чем зайти в палатку к командиру, Кирк оборачивается. Шура ловит его взгляд, какой-то недоумевающий. Наверное, думает, что Шура окончательно спятил, раз зачем-то лепестки отрывать начал цветку.
В лагере становится немного шумно в обед, когда с костра снимают котелок с кашей. Небогатый стол, но богатый и не нужен, ведь сегодня на базу возвращаться. Все у костра располагаются: Волк и Кирк рядом сидят, обсуждают что-то. Тот, что еду готовил, Слава, тоже рядом, иногда в разговор вклинивается, а вот Шура сидит тихо и даже головы не поднимает. У него мыслей в черепушке столько, что хочется уметь удалять все ненужное, но не получается.
— Спасибо… — буркает он куда-то в сторону Славы, миску свою с недоеденным обедом чуть ли не бросает на землю к костру. Уберет тот, кто мыть будет. Сам же уходит от парней туда, где сидел недавно — к дереву. Подальше от голосов этих и особенно от одного. С ебаным акцентом, от которого пробирает так, что в паху все сладко сводит, а на загривке волоски поднимаются.
Шура влюбился как мальчишка, да еще нашел в кого — в сотоварища. С первого дня, как в глаза посмотрел, голову вскружило, а Кирк на него даже не смотрел, да что там — порой и шуточки будто не слышал.
Как дошел до своего излюбленного места, Шура даже не заметил, на землю шлепнулся только снова и выругался. Задница все же не железная, а под деревом корни и…пришлось чуть в сторону сдвинуться, потирая больной зад. Перед глазами мелькнуло что-то светлое на старой коряге рядом. Но когда он уходил, тут ничего не было, это он совершенно точно помнит...
Взгляд теперь осознанно на корягу поднимает — по спине холодок проходит, к голове жаром уже доходит, и уши вспыхивают от смущения: там ромашка его лежит, почти вся ощипанная. Он ведь не закончил то, что начал, подумал, что все это детская забава и не более того, а он, взрослый мужик, херней занимается. Ровно под оборванной чуть больше чем наполовину ромашкой из лепестков было выложено еще четко читаемое: «Love you».
— Нихера себе я ударился, вроде не головой… — бубнит Шура себе под нос, потирая висок и пытаясь понять — это тупая шутка или очень тупая шутка.
— Головой ты еще до меня ударился, видимо, а сейчас ты просто упал на зад… Хотя я могу предположить, что мозги у тебя там же, — этот чертов голос снова переебывает все внутри, Шура замирает как кролик перед удавом, подняв голову к источнику этого самого голоса. Кирк стоит над ним, упирается рукой в дерево и смотрит вниз.
«И как так бесшумно подойти успел, зараза…» мелькает в голове, но с губ срывается совсем иное:
— Без тебя знаю, чем я ударился, — Шура звучит обиженно и совсем по-детски, отчего Кирк тихо смеется и протягивает ему руку:
— Пойдем, я найду тебе подорожник, и мы приложим его к твоему заду, чтобы не болел. Волк сказал, помогает… Ну или не его приложим, — отвечает Шуре его же шуточками, но выглядит это куда как сексуальнее. — Хотя я бы к голове тебе его приложил…
Шура хватается за предложенную руку, упирается в нее и, шипя от ноющей боли, встает с земли. Он оказывается сейчас между Кирком и деревом, зажат по всем фронтам. Шок все еще не отпускает, а ощущение нереальности с каждым словом Кирка все больше разрастается.
— Это какой-то херовый прикол или что? — снова выходит как-то жалко у Шуры, будто и правда весь его юморной и подкатывающий потенциал был украден этим засранцем напротив.
— Нет, ты не угадал, это вид диалога. Люди иногда общаются, чтобы понимать друг друга, рассказывают что-то, спрашивают — если это их тревожит. В общем, говорят словами через рот. И да, ты мне тоже нравишься, — последнее звучит так обыденно, что у Шуры приоткрывается рот. Он ждал этого каждый чертов день их путешествий, и сейчас в услышанное было трудно поверить.
Похоже, Кирк решил доказать все делом: прижал ошарашенного Шуру к дереву, пальцами за подбородок прихватил, тот даже не шелохнулся. А отмер только тогда, когда жар чужого дыхания коснулся губ, а после его губы смяли жестким и жадным поцелуем, от которого ноги подкосились. Говорить словами через рот и правда оказалось понятнее, да и не только словами через рот...