Ecclesia

      На бледном небосклоне луна была незаметна. Она, словно излишек, пятно, только и делала, что портила всю картину. Небо севера действительно было странно: чернильные ночи без единого источника света, которые похожи на волны далёких океанов, что стремятся затянуть тебя на дно, и чересчур яркие дни, когда солнце слепит глаза, а луна будто намного ближе, чем ночью, но ни то, ни другое не приносят никакого тепла. Поэтому Север и звался губительным.       Он по привычке жмурится, когда лучи попадают в глаза, и неосознанно подставляет щёку навстречу солнцу, вот только теперь оно не приносит никакого тепла, лишь ледяной свет, который губит всё живое своим холодом.       Предрассветный туман проясняется как всегда неожиданно: на горизонте то и дело мелькают белые пятна, которые настолько незаметны по одиночке, что кажется, будто бы они и вовсе появляются из неоткуда, ниспосланы неведомыми силами, хотя на самом деле лишь сливаются воедино, являя собой изменения пейзажа. Само по себе единство представляет гораздо больше, чем чёрствое «объединение», единство — это сила, неразрывная связь, дарованная Богом не иначе, как с целью заковать человечество в цепи, обещая им спасение лишь в ещё более прочных узах с собою. Всё для того, чтобы его венец оставался нерушим и полностью контролируем. Поэтому человек всегда связан, он никогда не испытывал свободы, возводя её в ценность, которую, увы, так и не суждено постичь. В отличие от тех же мелких белых пятен снега в холодном тумане утра или тусклых лучей Луны, которые он видел даже сквозь застилающую глаза пелену.       Поэтому, когда среди бесконечно мельтешащих перед глазами снежинок, он неожиданно замечает какую-то чёрную дыру в кристально чистом пространстве, то бесконечно рад. Весь его путь по этим гиблым местам стоил лишь того, чтобы хоть мельком приблизится к чему-то иному, и посему он срывается на бег, не смея поднять взгляд выше собственных ботинок, не обращает внимание ни на сугробы, в которых застревают и путаются ноги, ни на всё усиливающийся ветер, превращающий неспешный вальс снегопада в настоящую метель. И тогда его цель начинает отдаляться, теряясь в белоснежном океане, и тогда он клянётся себе во что бы это не стало отыскать дорогу к ней, ведь приложив столь тяжёлые усилия, чтобы добраться туда, где он сейчас находится, было бы кощунственно и глупо оступиться, когда цель уже настолько близко, стоит преодолеть лишь стену снегопада и пару (миллионов) шагов. Мелочи.       Спустя тысячи исполненных снежинками балетных па, он останавливается, едва переводя дыхание, и боится поднять взор на сооружение, стоящее перед ним. Вдруг его цель будет уродлива и совершенно отлична от заявленных представлений? Что если она настолько прекрасна, что затмит собой не только сокрытую в густом тумане метели Луну, но и яркое, живое Солнце. Возможно, что принятое решение — всего-лишь ошибка, которая по забавному стечению обстоятельств стоила ему всей имеющейся решимости, и даже немного больше. Кристально белый цвет снега слепит слишком сильно, до такой степени, что глаза невольно начинают слезиться и обычное желание отвести взгляд становится всё более и более навязчивым. Поэтому, заглушив внутри себя всё противоречия, он медленно поднимает взгляд куда-то ввысь, в то место, где стояло его сбывшиеся желание.       Величественные терракотовые фасады заброшенной церквушки в бесконечном океане белого снега выглядят точь-в-точь как благословение для заблудших душ. Один единственный шпиль тянется к солнцу, разрезая невинность и чистоту пространства своими намерениями пробиться к вершинам, и тем самым вызывая самое что ни на есть чистейшее благоговение перед своим торжеством над ничтожествами приземлённой низкой жизни. Но больше всего восхищали окна: огромные витражи покрывали собой практически все стены, будто бы подсвечиваясь изнутри божественным сиянием. Зрачки возбуждённо скользят туда-сюда, пытаясь уловить как можно больше деталей, но заброшенная церквушка среди северной пустыни не лучилась ни богатством и изяществом экстерьера, ни особыми чертами, придающими ей узнаваемость или шарм. Да и всё равно его целью было отнюдь не созерцание тяжёлых и бесконечных хлопьев снега, норовящих обжечь холодом его и так чуть тёплое лицо.       Поэтому он с присущей походке размеренностью, но в тоже время медля в восхищении перед когда-то обитавшим здесь Богом, неспешно входит в его обитель, прикрывая за собой скрипучую дверь, которая позже всё равно распахнётся благодаря сильному порыву ветра, принёсшего с собой ещё больше снега и чьи-то еле слышимые шаги, нарушив тем самым могильную тишину и беззвучную молитву перед алтарём. Но это всё будет позже. Сейчас он критичным взглядом полным сокрытого упоения сложившимися обстоятельствами осматривает помещение церкви. Кругом лишь темнота, прорываемая цветными искрящимися лучами витражей, которые теперь олицетворяли собой многочисленные библейские сюжеты, а не хаотичные вставки разноцветных стёкол, как казалось снаружи. Но более всего взгляд притягивал тот самый купол, на котором располагался шпиль. Он уходил куда дальше в небо, поэтому и солнце через него светило ярче, освещая стоящий под ним алтарь, расписанный лозами роз, холодным фиолетовым цветом. Внутри церкви не было ни единой кельи, лишь скамейки, сидя на которых верующие когда-то давно молили Бога, гниющая крыша, широкий постамент, на котором стояли алтарь и каменное изваяние, безраздельно захватившее его внимание. Поэтому он подходит куда ближе, всё так же неспешно ступая по изъеденному молью и временем когда-то роскошному красному ковру, и видит перед собой уже не груды камней, по забавному стечению обстоятельств издали напоминающих фигуру, а полноценную скульптуру.       Статуя Фемиды была искусна во всех отношениях. Видимо, скульптор был действительно талантлив: мельчайшие детали её образа от складок на одежде, до механизма на весах были отличны от плоского камня, имели особенную шероховатость изделия, но глаза… Их не было попросту. На их месте находилась сгнившая и дырявая тряпка, заменяющая повязку. По всем канонам её глаза должны быть сокрыты, символизируя честность и неподкупность правосудия, но наш мир прогнил настолько, что беспристрастность в принятии решений кажется невиданным чудом. Настоящая правда — мнение того, кто имеет большую цену — данное правило он внял с детства, и будучи на самом общественном дне продолжает стоять на вершине, имея куда больше влияния, чем упомянуто в каких-либо источниках. Поэтому, взглянув на такую явную аллегорию от выеденных молью дыр, он невольно затрясся в приступе внезапного тихого смеха.       Придя в себя, он занялся настоящей целью визита в обитель Бога: молитвой за упокой грешной души Увогина. Ублюдок с цепями не говорил, что сделал с телом, но понятие души было настолько оторвано от тягот бренной земной жизни в его представлении, что вера в загробную жизнь и молитву Богу, как проводник в небытие, считались обязательным ритуалом для упокоения всех скоропостижно почивших душ членов организации. И каждый раз, провожая товарища в последний путь, он в одиночку пытался сделать что-то особенное. Сегодняшняя церемония не стала исключением.       Выросшая в бетонных джунглях Метеорного Квартала Труппа Теней всеми фибрами стремилась больше никогда в жизни не сталкиваться с бедностью и жарой. Если с первым всё решалось просто, то запах пота, мочи и гниения вместе с плывущими от солнечного удара головами и отсутствие источников чистой воды до сих пор мерещились в кошмарах. Поэтому, совершив своё первое крупное ограбление, члены организации потратили практически всё на дорогу туда, где жара их больше никогда не застанет. На Севере тогда началась осень: кое-где ещё оставались жалкие клочки жухлой травы, но с каждым мгновением ливневый дождь становился всё тише, пока в один момент внезапно не прекратился, чтобы потом ударить заново неожиданным снегопадом, который за считанные секунды покрыл всё вокруг, включая как землю, так и людей, белыми хлопьями. А следом подул промозглый ветер, занёсший в голову каждого лишь одну идею: поскорее найти место, где они смогут укрыться от всего того, что преподнесла природа.       В действительности же их скитания завершились как-то неожиданно. Будто бы из-под земли возникла эта церковь, уже заброшенная, но не настолько сильно прогнившая. Поспешив внутрь, они были загнаны в ловушку посреди бесконечных снегов, порождающих в сердцах ощущение безграничной свободы и власти божественной сути природы над мирским. Вдоволь насладившись данным чувством, вскоре каждый член организации почувствовала, что его одолевает скука, поэтому спустя малый промежуток времени всё помещение маленькой церквушки было изучено вдоль и поперёк, и единогласно сделан вывод о никчёмности места, где они вынуждены пережидать метель. Но неожиданно откуда-то со стороны окна, где витражи были наиболее треснуты и не поддавались опознанию, подул сильный порыв ветра, принёсший с собой неожиданный шелест чего-то, скрытого высокой кафедрой, в то время находившейся за алтарём, однако сейчас сваленной на пол и сдвинутой в самый дальний и тёмный угол.       На тот момент он уже был очарован религией и всем, что с ней связано, поэтому возлагал особые надежды на эту таинственную книгу, нашедшую приют в старой заброшенной церквушке. Однако реальность была сурова ровно настолько, чтобы разрушать последние надежды, при этом оставляя внутри гнетущее чувство разочарования. Книга, которая по его представлениям являлась Священным Писанием, оказалась не больше, чем реестром церковных дел, включающих в себя воскресные службы, уход за фасадом здания и одни единственные крестины двадцатидвух летней давности. Странным было то, что в отличии от остального текста, всем своим видом напоминающим строгий список дел, крестины были отмечены неровными подчёркиваниями, а напротив дрожащей рукой была написана небольшая заметка:       «Дитя сие приняло обличье дьявола. Отец и Мать его молили Господа Бога об очищении души младенца. Господь Бог не внял их молитвам, ибо дитя их не было ещё представлено светлому его лику. Тогда Отец и Мать повели дитя в церковь принять крещение, в надежде исцелить его уродства. Но даже так душа дитя была полна грехов. Поэтому и имя ему дали соответствующие — Увогин, созвучное с убогий.»       В тот момент книжонка неожиданно обрела смысл, а он впервые увидел замешательство на лице друга. Действительно, всё это происходило настолько давно, что многие детали просто стёрлись из памяти, но этот потрясённый вид Увогина, его смутная радость и необоснованная печаль, застывшие уродской гримасой на лице, почему-то запомнились. Хотя, если вспомнить, в тот день кем-то из пауков (он был уже не в силах вспомнить кем именно) был найден секретный проход, ведущий в подземные кельи. На тот момент ветер начал стихать, поэтому они поспешили уйти прочь, но в будущем он будет жалеть о том, что не осмотрел эту находку.       Незаметно на кончиках его губ появилась слабая ностальгическая полуулыбка, пока взор был затуманен печальной пеленой прошлого. И в этот самый момент, когда тишина достигла своего предела, когда удары сердца были подобны смятению стихающего ветра, когда душа его покинула пределы смертной оболочки, оказавшись на расстоянии долгих годов, когда последним издыханием умирающей метели были отворены двери, на сцену незамысловатого театра жизни был приглашён ещё один актёр. Однако его присутствие даже не было замечено многоуважаемой публикой, поскольку та была слишком занята не то молитвой об усопшем, не то миражом приятных воспоминаний. Сам же актёр попросту игнорировал прихожанина церквушки, интересуясь лишь тем, как побыстрее заполучить желаемое и покинуть это гиблое место.       В такие моменты Судьба, иронично посмеиваясь где-то на перекрёстке пересечения белой и чёрной полос Жизни, порывается внести свою лепту, нарушив тем самым иллюзию спокойствия встречи двух людей, которые отчаянно молили Бога о её невозможности. Следуя за элегантным взмахом кисти Судьбы, метель словно обретает силы, неожиданно завывая всё громче и громче. И потому старая едва прикрытая дверь внезапно закрывается, оставляя после себя содрогнувший даже стены хлопок. Оба действующих лица рефлекторно оборачиваются, и, ловя взгляды друг друга, пугаются ещё сильнее, чем от недавнего удара.       Забавен тот факт, что их реакции друг на друга совершенно противоположны. Если на лице прихожанина отражается чистейшее благоговение перед светлым ликом неожиданного спутника, как будто бы тот был его личным божеством, заставляющим тело возбуждённо дрожать и желать преклонить колени ниц лишь от одного случайного взора, то на лице актёра паника. Выражение ужаса, которое спустя мгновение сменяется на гнев. Божественный лик пропадает, когда глаза наливаются кровью, и его личный ангел пополняет ряды дьяволов, при этом становясь только более соблазнительным, звучащим как синоним к слову порок, как отказ от веры в Господа Бога, Высшие Силы и Судьбу. Всё ради интереса к какому-то там мальчишке. Глупо, аморально и будоражище.       Юный ангел, преисполненный пороком, замирает на пороге. Все черты нежного лица будто бы становятся жёстче, смертоноснее. Вот только в театре жизни, в этой забавной мизансцене, уже лицедействовал Дьявол-искуситель. Весь его образ будто бы был детально собрал талантливым гримёром, чего только стоили серые, казалось бы, совершенно незаметные глаза. Будто бы он был скульптурой, скрупулёзно отточенной где-то в аду, а после забытой из-за ничтожного сходства с человеком, и поэтому брошенной всеми на произвол бесконечного сценария, без предусмотренного перерыва на антракт, где один только акт занимают бессмысленные разговоры с примитивными инвивидумами, кичащимися своими фанаберичными выссказываниями о Боге, о его лицемерии и собственной значимости. Поэтому и имя он заслужил соответственное, отмеченное в афише жирным шрифтом — Люцифер.       А эмоции на лице актёра неумолимо быстро сменяли друг друга, мгновения растекались по холсту акварелью времени, пока наконец не достигли кульминации, приводя заступорившийся спектакль в движение. Злость с перемешку с отчаяньем, плескавшимся где-то на глубине кристально чистых водоёмов-глаз, берет на себя главную роль. В тишине заброшенной церкви раздаются быстрые шаги. Мгновение, и на горло прихожанина опускается рука, другое, и его же затылок отнюдь не мягко врезается в стену.       — Куроро Люцифер, — доносится вкрадчивый голос, — Ублюдок, что ты здесь делаешь?       Игра Судьбы насквозь прогнила иронией ещё с момента сотворения мира. Возможно именно поэтому перед прихожанином сейчас находится тот, чьё лицо из миллиарда возможных, он бы предпочёл не видеть именно в этот день. Но человек не достоин права выбора своего собственного пути, из-за чего смирение кажется единственным верным вариантом. И всё же взгляд невольно останавливаться на парне напротив, разглядывает его пристально и заинтересованно.       По правде говоря, за прошедший месяц в нём мало что изменилось: быть может круги под глазами стали чуть больше, чёлка длиньше, а традиционное одеяние, придававшее ему хоть каплю индивидуальности, было заменено на официальный костюм. И глаза. Они при всей своей яркости цвета выглядят безжизненно, так, будто бы их обладатель давно мёртв. Возможно, что данный исход событий обрадовал бы многих, но, к сожалению, в первую очередь самого Люцифера, человек, стоящий перед ним, всё ещё влачит своё жалкое и бессмысленное существование.       — Какой неприятный сюрприз, — ту же отвечает он с поганой «доброжелательной» ухмылочкой, — из всех людей на планете, ты, Курапика Курута, единственный, кого бы я предпочёл не видеть в этот день.       Чужая рука на шее чуть дёргается, пока в глазах борются отчаяние и раздражение. Да, весёлый однако наборчик. Хотя, не в его прерогативе было устанавливать причинно-следственные связи между злостью и усталостью, особенно если объектом наблюдений являлась неожиданно появившаяся угроза нарушения планов на спокойное прощание с усопшим.       — Я задал вопрос, отвечай, — повышая голос от ледяного шёпота дыхания смерти до на первый взгляд безэмоционального тона, который скрывает в себе ту ещё дьявольскую пляску, практически рычит парень.       На это же человек, называющий себя Куроро Люцифер, устало хмурится, словно его пронзила неожиданная головная боль и на выдохе, содержащим в себе всё негодование мира, ровно отвечает:       — Панихида.       В ответ парень лишь непонимающе хмурится и забывает о необходимости держать на лице маску злости. Эмоции качелями приходят в движение от агрессии до скрытого любопытства. Всё же, несмотря на показную браваду, внутри Курапика казался Куроро ещё незрелым ребёнком с жаждой к новым знаниям и наивной уверенностью в безупречности своих действий. Поэтому он не капли не удивлён, когда в воздухе повисает ответное:       — Панихида?       Мальчишка был странен: то он по наитию хоронит врага под песками, а не оставляет гнить на солнце пищей для воронов, то мнит себя посланником Фемиды, карающим неугодных без суда и следствия, следуя лишь собственному обстрённому чувству справедливости, то задаёт наиглупейшие вопросы. Сколько ему лет, около восемнадцати? Тогда почему он не знает простейших церковных устоев. Решив, что так продолжаться больше не может, Куроро берёт на себя ответственную роль просветителя, незаметно подначивая на разговор:       — Ты не знаешь что это такое, верно? Если будешь хорошим мальчиком, то, так и быть, этот недостойный пройдоха тебя просветит, дитя.       — Иди к чёрту, педофил, — слишком ожидаемо, но на это и был весь расчёт. Противно усмехаясь, он продолжает объясняться, совершенно не обращая внимания на возражения. Однако слова совершенно противоположны мимике: тембр чуть приглашён для создания особого эффекта таинства, манера речи витиевата, а слова звучат спокойно, медленно и вкрадчиво.       — Панихида — это служба по усопшему, его отпевание, служащее проводником души покойного к Господу Богу. Обычно службу ведут священники в храме, за усопшего ставят свечу и поминают добрым словом. Панихиду служат в день похорон, а после на третий, девятый или сороковой день. У нас же ситуация немного необычная, никто не знает, где Уво родился и где похоронен, поэтому я пришёл нести сороковины именно сюда, в место, где он впервые познал себя и Бога.       И в тот момент, когда Куроро слышит приглушённое и задумчивое «Почему именно сорок дней?», он по-настоящему улыбается толи тому, что всё прошло в согласии с его планом, толи тому, что этот ребёнок наконец перестал строить из себя невесть что.       Курапика же от собственных мыслей и слов приходит в ужас. «Нет, нет, нет, он убийца. Не слушай его! » — набатом стучит в голове. «Глупый, ничтожный, следи за собой» — всё так же на подкорке мыслей. И, еле заметно вздрагивая, он пытается убрать с лица то самое невинное любопытно, смахивая чарующее наваждение и надевая на себя маску серьёзности. Быстро метает взгляд в сторону Куроро, лишь бы убедиться, что он ничего не заметил, но встречает ласковую и снисходительную улыбку.       — Сука.       Люцифер встречается с ним глазами, смотрит пристально, будто бы держит под прицелом, а после намеренно тихо, спокойно и непринуждённо, будто бы это беседа об утреннем чае с давним другом, произносит:       — Надеюсь, что ты всё понял. Был рад объяснить.       В шутливом поклоне склоняет голову, невинно улыбаясь. Курапика стискивает челюсти: от этой показательной доброжелательности зубы сводит ещё больше, чем от сахара. Внутри закипает гнев, грозясь выплеснуться через край алым цветом глаз. А Куроро будто только этого и ждёт: довольная лыба, будто у сытого кота, расползается по лицу, глаза ехидно щурятся, а в мыслях проскальзывает желание продолжать спектакль, которому, повинуясь душевному порыву, он и следует.       — Может быть тебя интересует что-то ещё? Можешь спросить у меня любой волнующий тебя вопрос. Не стесняйся, Курапика, — шепчет с глубоким придыханием, пока названный взвешивает в голове все «за» и «против», чтобы убедить себя не бить по этой самодовольной роже. Проигрывает сам себе в неравной схватке разума и сердца, воспевает оды рационализму и с мыслью, что возможностей придать этой белоснежной коже новых красок-кровоподтёков будет ещё предостаточно, отступает на пару шагов назад и вновь думает. На этот раз о том, что его явно провоцируют, намеренно стремятся вызвать гнев и другие сильные эмоции ради того, чтобы увидеть алые глаза.       «Что ж, я принимаю правила твоей игры, Куроро Люцифер», — думает, чуть усмехаясь. Решает, что подыграть будет проще, чем спорить. Понимает, что из этой ситуации можно извлечь для себя выгоду. Смиряется со своей участью непосредственного объекта действа. Поэтому и примеряет новую маску: разжимает кулаки, поправляет складки пиджака, перестаёт хмуриться, широко распахивает глаза, и смотрит на Люцифера своим самым невинным и чистым взглядом небесно-голубых очей. А после, чуть задержав дыхание, в полголоса шепчет:       — Что же такое Бог?       И на лице его личного антагониста расцветает удивление. Причём не та наигранно-снисходительная эмоция, которая появляется на лице Люцифера каждый раз после приторно дружелюбной беседы, а настоящее удивление. Живое выражение лица. Чуть больше, чем обычно расширенные глаза, приподнятые брови, сжатые уголки губ. Он молчит намного дольше, чем положено для человека, полностью контролировавшего ситуацию.       «Есть!» — Мысленно вскрикивает Курапика, —«Я наконец застал тебя врасплох!»       Вскоре, взяв себя в руки, Куроро прокашливается, надевает на лицо всю ту же приветливую улыбку священника и упоённо глаголет истину, превозмогая над тяготами земными и не понимаем его слушателя, пускается в увещевания о Боге, Судьбе и Предназначение.       — Что такое Бог? На этот вопрос каждый должен ответить сам. Бог — это вера, религия, а её предмет определяется человеком. Ты можешь верить во что угодно, а можешь и не верить ни во что, но всё же нужно помнить, что Бог стоит за всем, что происходит с человеком. И даже для меня, человека глубоко верующего во все аспекты религии, включая существование души и загробной жизни, Бог, в первую очередь, символизирует предел человеческих возможностей. Бог един и все равны перед его ликом. Я верю в Бога потому, что он совершенен, настолько далёк от человека, что предельно близок к его душе. И от того Бог существует, что человек не может выбрать верный путь сам, в его руки не следует вверять и права на предопределение собственной жизни, чтобы потом весело наблюдать за тем, как он всячески пытается прожить её так, как хочет того сам, не следуя велению Господа. И всё это один бесконечный цикл, в котором человек либо отрицает Бога, чтобы потом обратиться к его воле в самые греховные моменты своей тяжкой судьбы, либо следует Его велениям, лёгкой рукой превозносясь над мирскими суетами. Так к какой же категории людей относиться ты, милый Курапика?       А что Курапика? Он поражён. Поражён настолько, что пропускает подкол мимо ушей. Мысли заняты совершенно иным. Доселе прежде ему ещё никогда не приходилось слышать монологи о слепой и вдохновенной вере в абстрактное понятие, о вере в само существование Веры, о вере в конце концов в Бога. Ему казалось всё это абсурдом, сюром, иронией. Злой насмешкой человека над другим человеком. Потому что люди — высшие существа. Зачем же им ставить во главе себя какого-то там Бога, которого никогда в помине и не существовало, чтобы потом слепо следовать за ним? Всю свою жизнь тратить в пустых стремлениях к свободе, при этом добровольно себя порабощая и вручая в руки неизвестного существа. Даже звучит глупо и неестественно.       Куроро стоит напротив, внимательно рассматривая выражение лица собеседника. В таком личном разговоре, как разговор о религии, в первую очередь важно следить за эмоциями и жестами, как своими, так и чужими: в изломе губ, в складках меж бровей, в подрагивании кончика носа — везде может быть скрыта тайна человеческого мироздания. Но сегодня Люцифер развлекается: наблюдать за мальчишкой, ломающем голову над происхождением и источником веры — забавно до такой степени, что доставляет удовольствие.       Курапика ему нравится. Нравится уже не так, как мнимое божество, бесконечно далёкое и отречённое от бытия, а нравится как человек. Забавно наблюдать, как он пытается одновременно слиться с толпой и выделиться из неё. Сам по себе, когда он не одержим непреодолимой жаждой мести, Курапика интересный собеседник. Возможно, при других обстоятельствах, они бы стали если не друзьями, то хорошими знакомыми со множеством тем для разговоров. Возможно. Но Судьба распорядилась иначе. Хотя с другой стороны: будь они друзьями, довелось бы ему когда-нибудь узреть гримасу праведного гнева и проблески кровавых разводов сквозь лазурные океаны?       Кстати, об алых глазах, ему всегда было интересно, что именно подразумевают люди, говоря, что они пробуждаются, только под воздействием сильных эмоций. Что именно значат сильные эмоции? Только ли это гнев и страх? А могут ли они проявился под действием иных чувств?       И, конечно же, раз выдался такой шанс, то почему бы не спросить?       Усмехаясь придуманному в попыхах плану, он подходит ближе к всё ещё задумчивому мальчишке, который рассеянным взглядом следит за его действиями, одной рукой обвивает талию, а другой берёт его за руку.       — Ч-что ты делаешь? — рассеянно вопрошает Курапика. В первые секунды в глубине его взгляда только невинное любопытство, но спустя пару мгновений оно сменяется тяжёлым мерцанием страха и неприкрытой ненависти.       — Ничего, — весело усмехается Куроро, — Я просто хотел задать тебе пару вопросов, ты же не против?       — К чему такая поза? — парень всё ещё растерян, и неловко пытается оттолкнуть Люцифера второй рукой. На что тот легонько щипает его за бок и наклоняется ближе, почти к самому уху, шепча:       — Просто потому что мне так хочется, милый Курапика, — и отстраняется с луковой полуулыбкой, хитро сверкая глазами. Щёки Курапики заливаются пунцовым, а глаза быстро-быстро бегают по чужому лицу. Из-за этого нехитрого действия, линза голубого цвета чуть сползает, приоткрывая его собственную радужку на несколько тонов светлее с небольшими вкраплениями зелёного.       Куроро с каким-то садистским наслаждением ловит краем глаза этот момент. Ловит, а только после наконец понимает что к чему: понимает, почему, несмотря на всё эмоции, явно чересчур льющиеся из Курапики, до сих пор не проявились алые глаза. В голове тут же по кусочкам собирается новый план. Он нежно прикусывает раковину чужого уха. Прислушивается. Тут же слышит испуганный и лёгкий вдох, после чувствует разъярённый и гневный взгляд чужих глаз на себе, и только теперь так же камерно и интимно шепчет:       — Твоя линза съехала.       Курапика сперва вздрагивает от шёпота прямо в ухо, а только потом осознаëт смысл сказанных слов. На автомате подносит руку к лицу, пытаясь поправить линзу. Потом задумывается: зачем он будет скрывать глаза, если их уже заметили, тем более из-за постоянного ношения у него уже пересохла вся внутренняя среда и ужасно болит склера. Только теперь он думает над тем, что не снимать линзы несколько дней было ошибкой, только теперь, когда стало поздно. Поэтому он так и застывает в этой чересчур нелепой позе: сам Курапика стоит чуть ли не посередине церкви, лопатками упираясь в холодные изящные и давно треснувшие колонны, одна из его рук всë ещë сжата рукой Люцифера, пока вторая нерешительно поднимается и опускается в направлении лица, в конечном итоге замирая на плече стоящего рядом мужчины, отталкивая его, в тоже время Куроро, издевательски ухмыляясь, медленно вëдет одной рукой вдоль талии, другой крепко сжимая его собственную руку, и при этом наклоняясь ещë ближе (хотя казалось, что это уже невозможно), шепча уже где-то на грани слышимости:       — Сними их.       И Курапика, словно зачарованный, повинуется чужому голосу: рука вновь неспешно тянется к глазам, грязными пальцами вынимая линзы, в голове мимолëтная мысль о том, чтобы не подхватить никакую инфекцию. А потом, когда обе линзы падают на грязный пол, приходит осознание на чьи именно слова он повëлся. Поэтому в голове судорожно прокручиваются оправдания своего поступка, причëм такие, которые оправданиями бы являлись в наименьшей степени.       — Я сделал это не потому, что ты так сказал, а потому, что у меня ужасно болят глаза от линз, — говорит он в итоге.       Куроро лишь хмыкает, снисходительно глядя сверху. В его глазах так и читается «Я понял, что ты оправдываешься». Однако он ничего не говорит по этому поводу. Лишь намеренно серьёзно кивает и со знанием отвечает:       — Я так и понял.       Однако смешинки всë ещë пляшут в этих безжизненных серых болотах-глазницах, поэтому Курапика снова вспыхивает, будто спичка.       Он часто корит себя за излишнюю вспыльчивость, но ничего поделать с этим не может. Особенно рядом с Куроро. Особенно без барьера в лице линз. Особенно в заброшенной церквушке где-то очень далеко от цивилизации. Особенно если в подвале лежат Алые Глаза соплеменников. Особенно…       Хватит.       Курапика обрывает свои мысли, все усилия прилагая к тому, чтобы глаза не засветились алым. По внимательному и хищному взгляду Люцифера понимает, что вышло из рук вон плохо.       Куроро видит, как голубые радужки плавно краснеют. Куроро внимательно наблюдает за каждым огоньком, вспыхивающим в этом кровавом море и плавно перетекающем в пожар. «Да», — думает он, —«Живые Алые Глаза прекрасны. Намного красивее тех мëртвых, скрытых за стеклом. Чистейшее благословение, ниспосланное из глубин ада.»       Замечая на себе по-настоящему хищный взгляд, который доселе он видел лишь у Хисоки, Курапике становится страшно. Очень страшно за свою жизнь. Потому что Люцифер не предсказуем. Он не может предугадать, как поступит противник. Отпустит его? Глупо. Вырвет глаза? Вероятно. Убьëт? Скорее всего.       За несколько секунд в голове мелькают сотни разных мыслей. Однако все они улетают мотыльками куда-то далеко под своды церкви, когда Куроро вновь становится ближе. Хотя казалось бы как такое возможно? Его рука мягко ложится на щеку, поглаживая еë.       — Восхитительно, — шепчет Куроро, прикасаясь своим носом к его собственному, — Ты прекрасен, — чужие губы накрывают собственные.       Куроро целуется тягуче медленно, без всякого напора, едва прикасаясь, будто бы давая возможность уйти. Курапика сперва оказывается в ступоре. Люцифер целует его?! Какого…       Конечно же, он пытается оттолкнуть его от себя, ударяя кулаками в грудь. Куроро усмехается, деланно отстраняется, давая возможность вздохнуть и наконец подумать, что всë это прекратилось, чтобы спустя короткую паузу вновь прильнуть с поцелуем, в этот раз уже далеко не нежным. Он буквально вгрызается в губы, раскусывая до крови. Одна рука всë так же продолжает поглаживать щëку, пока вторая хватает на шею, преграждая доступ к кислорода. У Курапики мутнеет в глазах.       Когда Люцифер его наконец отпускает, юноша падает на пол, жадно глотая воздух.       — Ублюдок! — кричит он, — Сдохни уже наконец! — смотрит на него со всей ненавистью, не замечая, что глаза вспыхнули.       Куроро любуется открывшимся перед ним видом. Парнишке определëнно идëт красный: с искусанных губ стекают струйки крови, пачкая воротник белой рубашки, а Алые Глаза горят смертоносным и убийственным светом. Божественно. Настолько божественно, что дьявольски пошло.       Курапика поднимается, с размаху ударяет Люцифера в живот, заставляя согнуться от боли. Рукой хватает за жëсткие пряди смоляно-чëрных волос, тянет на себя, заставляя смотреть на него.       — Пошëл нахуй со своей асфиксией.       — Тебе же понравилось, — улыбается.       Курапика не отвечает, наклоняясь ближе, чтобы точно так же впиться в губы оппонента. Грубо. Жадно. С металлическим привкусом крови.