Маки под рёбрами

      Ионийская болезнь разгорается в Билджвотере как чума в осаждаемых ноксианцами городах, знает Сара: вспыхивает одномоментно и выкашивает слабых. Самое любопытное, что только из простых горожан: что рыболюды, что Бухру не заболевают, как здесь считается. И если в иммуность рыболюдов, как родственников вастайя, красивых заокеанских крыс, эту заразу в город переносящих, самая юная капитан во всём Билджвотере верит — в невосприимчивости Бухру к этой нездешней дряни она ой как сомневается. Как бы ни пели островитяне о том, что Нагакейборос их охраняет.       Нет, Сара думает; самое верное лекарство от ионийской болезни для них — ментальность (этому слову научил её в своё время Рафен). Дети Нагакейборос не умеют держать слова любви у себя внутри, потому что любовь есть жизнь. Дети Нагакейборос стоически переживают удары судьбы, потому что все непростые препятствия для живущих выбирает лично Богиня, а если ты не справляешься — попроси у верховной жрицы провести Испытание. Выживешь — сильный, достойный, болезнь обломает об тебя зубы, цветы, сжирающие тебя изнутри, завянут. Не выживешь — успокоишься в ласковых объятиях Матери Жизни и, по крайней мере, не будет больше мучительно сосать и цвести под рёбрами.       Сара об этом знает, потому что мальчишка из Бухру был одним из немногих, кто посмел ей в любви признаться.       Сара Фортуна не создана для лишней скромности: она понимает, что хороша, и бессовестно этим пользуется. Совестливость — плохое подспорье для будущей королевы пиратов, которая нацелена забрать титул, перерезав глотку сжигая всё что дорого перебив всю команду помочившись напоследок выбрасывая труп морским змеям на корм прошлого короля в отместку за мать… Дыши, Сара. Не вспоминай, Сара — дыши, говорит ей Рафен в моменты, когда так накатывает.       Сара Фортуна так хороша, что Билджвотер начинает пахнуть не только разлагающейся рыбой и порохом — Билджвотер начинает совершенно неуловимо благоухать под всем этим цветами. Из Демасии и из джунглей к югу от Серпентина, из Ионии и даже из Фрельйорда, где цветов почти не растёт — Сара не знает этих запахов, потому что никогда не бывала за пределами Билджвотера, Сара не знает, про какие оттенки безнадёжной любви каждый из ароматов (Рафен говорит, что разные цветы означают разное), но прекрасно знает, о чём говорит сам факт — о том, что Билджвотер видит своего нового, самого молодого капитана. Пока что как милую куколку, завидный трофей, пусть и опасный…       Пока что.       Недоступный трофей, убивающий своей красотой других капитанов и их помощников и свободных наёмников, которые за хорошую плату встали бы против неё под чужие знамёна с радостью — вот что важно.       Сара знает: рано или поздно все они умрут, потому что она, пока у неё есть силы, пока у неё есть власть, никому не достанется. Они захлебнутся кровью от того, что лёгкие им пробьёт изумительными шипами, они задохнутся, потому что их горла во сне рано или поздно забьются удушающе пахнущими лепестками — и те, кто на них работают, найдут их под утро мёртвыми, счастливыми от избавления, избавленными наконец от боли, похожей на счастье. Фортуне где-то радостно, а где-то всё равно — она жестока, как и полагается госпоже Удаче.       Если Фортуне и жалко какого-то билджвотерца, умирающего от цветов в горле — то только его. Может быть.       Не потому что он хорош собой, ухожен и иногда выглядит так, будто создан для постели (хотя не без этого). Не потому что с ним весело, интересно или опасно как в танго со смертью (этим в билджвотере может каждый пятый похвастаться). Он просто один из немногих, кто может проскользнуть к ней в каюту мимо Рафена, готовый продать информацию, о которой даже её первый помощник пока не слыхал — и она уже не вскинет на него свои ручные бомбарды, потому что узнаёт его по шагам, вежливо-вкрадчивым. Он один из немногих гостей досок охотников за головами, которого она если поймает и сдаст, то только живьём — потому что он всё равно сбежит, как и в первый раз, и кракен возьми, охотиться на него весело ужасно. Он, пожалуй, единственный, кто может подсесть к ней за стол в корчме, сияя улыбкой и картами — и она не попытается его прогнать, потому что это значит, что к ней не посмеют соваться вусмерть пьяные нахалы и компания на ночь (пусть и просто на поболтать) будет что надо. Он… забавный. Он видел весь Валоран от края до края, говорит на шуримском и демасийском, может чирикать как птиценогий вастайя, знает, когда говорить и когда молчать, отличает стекляшки от артефактов с первого взгляда — но даже это не самое главное.       Он мягкий, как кошка, которая в следующий момент перережет тебе горло когтями. Он безобидный на вид, но его оружие всегда висит у него на поясе, руку протяни — только не бомбарды, а карты. Да и, на самом деле, можно ли считать безоружным того, чья улыбка смертоносна как пуля в сердце? И безопасно ли, если учесть, какая боль по временам поднимается из глубины небесно-голубых глаз, будто со дна океана.       Сара в такие моменты всматривается в глубину его глаз будто в своё отражение после того, как всю ночь от боли и безысходности лет в десять проплакала. Их в этом месте связывает что-то чуть большее, чем везучесть и умение разбивать сердца, чем забавно, почти удивительно похожие и разные имена: Рок и Удача.       Однажды ночью она задумывается о том, что к королеве Билджвотера, будь она хоть трижды по девочкам, по-любому попытается прибиться король, зная эту помойку — поэтому, пока она юна и неопытна, может потребоваться консорт. И так ли удивительно, что на ум ей в виде первой кандидатуры приходит тот, кто неизменно вежлив и, когда не сбегает из Билджвотера, знает всё что творится вокруг почти так же хорошо, как Рафен?       Где-то в этот момент она впервые замечает то, от чего её сердце, как назло, пропускает удар.       У Твистед Фэйта в груди расцветают маки.       Только боги знают, как он умудряется не закашливаться кровью, как все остальные, посреди часами длящихся разговоров обо всём и ни о чём, посреди пьяных потасовок, посреди игры — но однажды Сара замечает, что у него на поясе две фляжки, и одна из них даже пахнет то ли пилтоверскими, то ли заунскими химикатами. Он каждый вечер делает из неё один или два глотка. И однажды, как она узнаёт потом, он извиняется посреди напряжённой и обещающей добрый куш игры, выходит из трактира, забыв о выигрыше, останавливается у края пристани. Вокруг ни души, даже попрошайки-крысята не шныряют — только на углу, на её удачу, притаился отлить полупьяный юнга из её команды. И тогда, в этой одинокой тишине, Твистед Фэйт падает на колени и закашливается не как больной ионийской болезнью — как почти от неё умирающий. Сара оказывается на месте через час — и там, чудо какое-то, всё ещё плавает кровь вперемешку с кроваво-красными, ярче чем её волосы, лепестками билджвотерских маков.       — Недолго ему осталось, — устало ухмыляется Рафен.       — Недолго ему осталось, — слабо повторяет Сара, согласная, часто моргая. Сама даже не зная, почему; её семьёй всегда были Рафен и команда, и она почти придумала, как засадить нож в спину Гангпланку, осталось только дождаться, чтобы карты сложились правильно, а он — чужак, опасный обманщик, дикий кот, который, ласково мурча, раздерёт твоё горло, если ему заплатят достаточно, и даже не моргнёт глазом… но почему-то этой ночью у неё не получается спать.       А ближе к рассвету она внезапно закашливается — и, наверное, целую минуту не понимает, откуда в воздухе взялся нежный васильковый запах. Пока не нашаривает языком обрывок от лепестка.       Ей нужно не больше недели, чтобы решиться; болезнь можно остановить, пока она в настолько зачаточном состоянии, но нужно действовать быстро; цветы-под-сердцем могут убить и за месяц, и лет за пять. И на исходе этой недели она пускает через своих ребят слух о том, что ей нужен Твистед Фэйт. Не требование притащить его на палубу её корабля, связанного, с матросским узлом поверх — вежливое приглашение. И он это ценит, появляется на закате у дверей её каюты, которые никто сегодня не охраняет:       — Звала?       Сара, даже не думавшая прихорашиваться, кивает на небольшой стол, на двоих накрытый: немного фруктов, немного вина. Он смотрит так, будто уверен, что этим всем его попробуют отравить, но послушно присаживается и устраивается поудобнее, на неё вопросительно снизу вверх глядя. Но не приглашая её усесться напротив. Не пытаясь отнять власть над ситуацией. Сара уважает это уважение — поэтому глубоко вздыхает и берёт быка за рога:       — Я знаю, что у тебя в груди расцветают красные маки, Фэйт. Ты знаешь, что я не совсем по вашему брату — но тебя терять будет неприятно. В Билджвотере навряд ли можно найти ещё одного такого хорошего собеседника. Особенно если он может стать соратником. Поэтому я предлагаю тебе сделку: ты живёшь — и считаешь меня своим капитаном. Как тебе?       Сара знает, как ему; это сделка из тех, от которых, если жить хотят, не отказываются. В которую зажатые в угол судьбою крысы вцепляются зубами, когтями и даже хвостами. Он смеряет её долгим взглядом — взглядом игрока, который видит равного, которому готов проиграть, он поднимается, возвышается, но не угрожающе, вежливо вторгается в её личное пространство…       Она не отступает.       Он целует сразу с языком, медленно и сладко; он так далеко за гранью, что губы его на вкус как маковая роса. Он оглаживает ласково её талию, даже не покушаясь, как нормальный билджвотерец на грудь, бёдра или задницу…       Отрывается он резко и сразу отходит на шаг. Зачем-то лезет в свой рот — зачем, Фортуна не понимает, пока у Твистед Фэйта на ладони не оказывается ошмёток синего лепестка, а сам он сочувственно не ухмыляется:       — Василёк? Хорошая у тебя любовь, девочка: чистая, хрупкая, светлая… В следующий раз расти её в сердце не ко мне, пожалуйста. Я позволяю себе ебать маленьких дурочек максимум когда это выгодно.       Что-то в Саре, кажется, умирает. Но на этот раз не от любви.       — Ты, конечно, хороша, — продолжает он, — но это не значит, что весь Билджвотер пойдёт влюбляться в тебя стройным маршем. Впредь просчитывай свои шаги, исходя из того, что всем на тебя наплевать, пожалуйста. И дружеский тебе совет — впредь не трахай вастайи. Иммунитет на эту херь в организме не вырабатывается; в первый раз тебе повезло, в следующий может повезти не так. Но, если тебе унижения мало, я склянку пилтоверской дряни оставлю; умники относительно разобрались, как рост цветов-под-сердцем замедлять, а на ранних стадиях и убивать. Очень нужная штука, если учесть, что даже смерть объекта неразделённой страсти цветы не останавливает, если уже слишком поздно. Так что ты переживай эту дрянь, девочка, а я пошёл.       Довольный собой, он снимает шляпу — и исчезает за те секунды, которые ей требуются для того, чтобы потянуться за бомбардами.       Наверное, полкорабля слышит, как она расстреливает ни в чём не повинный стол. Ближе к рассвету к ней без вежливого стука стука входит верный Рафен — и, что же, он видел её и в худшем состоянии, пожалуй, чем заплаканной и баюкающей порезанной об осколки бутылки рукой ошмётки уже мёртвого то ли от отвращения, то ли от какой-то пилтоверской кислоты василька. Ему, как обычно, не нужно лишних слов.       — От Фэйта?       Она кивает. Он присаживается рядом и ласково треплет её по волосам:       — Могу понять. Знаешь, когда здесь прошлая такая эпидемия цветов-под-сердцем была? Когда он начал себе имя набирать. Он, знаешь, совсем другим был, когда был моложе: не скрытным хищником, целящимся в тебя, чтобы укусить, обокрасть и сбежать — колючим, яростным, ярким… Казалось, станет твоим, только пальцем поманишь; много кто манил пальцем.       — И что, — невесело скалится Сара, — часто он поддавался?       Рафен пожимает плечами:       — Если это был не враг, который ещё вчера горло бы ему перегрыз — почти всегда. Но только на одну ночь. А потом всё проходило, но что он такого делал, чтобы прошло, все говорить отказывались. По Билджвотеру слухи ползли, что это такая серпентинская магия — только на него самого не действовало, вот беда.       — Он что, так давно болеет? — Сара невольно вскидывается, отчего — сама не понимая.       — Никто, конечно, не замечал, но… насколько лично я видел, не меньше чем лет пятнадцать.       — Красными маками?       — Красными маками.       — А что они значат?       — Он по пьяни говорил, что, по камаворским легендам это "любовь забвенная, похожая на сон"... А зачем ты спрашиваешь?       Фортуна улыбается, как улыбается госпожа Удача, когда решает показать, как она жестока. Той самой улыбкой, от которой отшатывается даже Рафен.       — Просто наконец поняла, как пробраться под кожу Гангпланка и как обеспечить двум ублюдкам вечный покой, пускай одному и из жалости, ведь он сам этого желает. Фэйта ещё кто-то ищет, ты мне рассказывал?       — Да. Его зовут Малкольм…       Фортуна не вслушивается особо. Ей слишком сильно хочется отомстить. Прямо здесь и прямо сейчас.       …примерно через три месяца, когда всё давно позади (а ненависть потихоньку становится благодарностью) и пилтоверские охотники за головами на всякий случай вешают ещё и на билджвотерскую доску разыскиваемых преступников портрет Твистед Фэйта и его нового старого напарника, Сара Фортуна, почти-королева-Билджвотера, узнаёт: ублюдка зовут Малкольм Грейвз.       Он выглядит как человек, любовь к которому если и набухает цветами-под-сердцем, то в виде красных билджвотерских маков.