Маки под рёбрами

      Когда они встречаются через полтора года, Фэйт всё та же любопытная крыса — но она уже королева пиратов, власти которой не признавать опасно. Он знает, что она выросла — но то, насколько же она выросла, он понимает лишь болтаясь кверху ногами, как дохлая морская змея. И, если честно, она ему рада, несмотря на то, что сейчас во второй раз в жизни отправит его на верную смерть, и он тоже рад, потому что за первый раз уже вроде как простил, а о грядущем пока что не знает. Она сразу говорит: мне нужен не столько ты, сколько Малкольм Грейвз, расслабься. Он, что характерно, не расслабляется, только делает вид что расслабляется — и начинает расспрашивать её обо всём (капитан Фортуна понимает: думает что, когда выберется из передряги, сможет продать информацию), улыбается той улыбкой, которая в девятнадцать продырявила ей сердце насквозь, но, когда висит на крюке и не может сосредоточиться, выглядит даже забавно…       Настроение вечера, полного добрых воспоминаний, неуловимо меняется, когда он закашливается — и кровь начинает бежать чуть ли не по его глазам, а к ногам капитана Фортуны приземляются три лепестка, под кровавыми каплями просто кричаще-алых.       Сара смеривает его взглядом, с которым Гангпланк отправлял провинившихся пройтись по мосту. Он поднимает (опускает) руки и заискивающе улыбается.       Сара только замечает, что он выглядит гораздо более счастливым и здоровым, но в то же время и гораздо бледнее и неуловимо неважно. Прикидывает: к этому моменту у него цветы-под-сердцем расцветают примерно половину его не такой уж и короткой для билджвотерца жизни.       То ли это Рок его, то ли его и правда хранит какая-то серпентинская магия.       — У тебя было полтора года. На избежать верной смерти, Твистед Фэйт. И ты до сих пор не признался. Несмотря на то, что он твой напарник, который за тобой и в огонь и в воду, говорят, — всё не может она переварить полученную информацию. — Вот с хуя ли?       Он отводит смущённо глаза.       — Не хочу Малкольма тревожить. Ему нет дела до мен…       Дверь в доки не даёт ей услышать нытьё речной крысы как следует — с таким грохотом она отлетает. Первым, что показывается в дверном проёме, становятся дула двуствольного дробовика.       — Отойдите-ка от моего напарника, дамочка, — рычит на неё матёрая билджвотерская псина по имени Малкольм Грейвз. — И Тобиас, какого хера она сделала тебе с ебалом?!       Фэйт (Тобиас?) не успевает ответить: Фортуна переводит на него взгляд, видит в его руке каким-то чудом не замеченную ей карту (где он их прячет, в заднице?) — и заряжает ему локтем прямо в солнечное сплетение, так что он охает от вмиг закончившегося дыхания и карту роняет. И теперь он, в целом, обезоружен, но всё ещё хитрая живучая крыса, поэтому Сара в перерывы между обменами любезностей на языке пуль и дроби обеспокоенно на него поглядывает.       И, Богиня ей в свидетели, она бы без труда справилась в одиночку даже с двоими, будь они нормальными наёмниками — но это волшебная речная крыса и бешеный пёс, которого не удержал на цепи даже знаменитый заунский Локер, конченые аватары первородного хаоса. Какой-то магией и какой-то матерью они зажимают её в угол; к счастью, в тот, где она планировала, если всё пойдёт не так, оказаться зажатой. Она пять лет до сего момента знала Фэйта не для того, чтобы забывать: когда он в игре, самые невероятные исходы становятся самыми вероятными.       — Итак, поздравляю, — говорит она, поднимая руки и весело смотря на двух мужчин, — я ваша добыча. Но у меня вопрос: ты когда ему о цветах-под-сердцем расскажешь?       Фэйт на неё смотрит так, будто она только что на его глазах прикончила с десяток билджвотерских крысят возраста, когда они ещё выглядят ласковыми и забавными; Сара удовлетворённо чувствует себя отомстившей за то, что произошло прямо перед тем, как она свергла Гангпланка…       — Я тебя в первый раз в жизни вижу, дамочка, — ворчит-бубнит под нос Малкольм Грейвз. — Ты откуда вообще нахуй знаешь?       Они с Фэйтом медленно, почти синхронно поворачиваются к нему, глядя во все глаза, так, что следующие секунд десять Фортуна воспринимает как мастерски поставленный судьбой фарс. Малкольм Грейвз моргает, будто сам осознавая, что только что сказал. Потупливается. Сплёвывает.       У него в слюне два малюсеньких цветка. Нежно-весёлых. Бесстыдно-васильковых. Они, кажется, демасийские. Кажется, незабудками называются.       Первым отмирает — взрывается — Фэйт:       — И ты, кобелина, молчал?!       — А тебе попробуй скажи, — огрызается Грейвз в точности с его интонацией. — Ты сделаешь вид, что ручной, трахнешь, трахнешь в мозг и слиняешь совсем навсегда. А я тебя как бы всю жизнь под боком видеть хотел и долго жить всё равно не планировал. Так что не наезжай на меня будто, я не знаю… Стоять, я чего-то не знаю?       Фэйт, конечно, пытается что-то ему сказать — но его душит кашель; Сара уже поняла: Фэйт способен удерживать его почти бесконечно долго, пока не расслабляется или не начинает волноваться. И, кракен их всех возьми, в том, что он начинает волноваться сейчас, нет ничего особенно странного.       Фэйт пачкает Грейвзу плащ, дробовик и рубаху кроваво-маковой кашицей. И это, наверное, самое романтичное и самое тупое на всей Рунтерре в любви признание. От людей, взаимно больных ионийской болезнью лет семнадцать, по крайней мере.       — "И ты, кобелина, молчал"... Это как бы моя реплика! — орёт на него секунды через три, придя в себя, Грейвз. — Тобиас, мать твою речную, ты же подыхаешь!       — А ты как будто нет, — беспомощно огрызается Фэйт.       И с этого момента два придурка окончательно перестают обращать на Фортуну внимание (как будто они обращали последние секунд пятнадцать). Голос, что примечательно, не снижают — поэтому Сара узнаёт, что развитие цветов-под-сердцем замедляет промискуитет (так вот почему Грейвза себе в команду настолько хотел Гангпланк), курение и ненависть, и она болезнь как бы убивать должна — но, как только они друг с другом обратно сошлись, у Грейвза изо рта опять стало вонять "ёбаными фиалками". Полезная, в общем, информация на случай, если в кого-нибудь несчастливо втюрится её слюнтяй-интендант.       Когда они летят в любезно приготовленный Сарой на случай, если её загонят в угол, железом окованный ящик, они не особо обращают на это внимание и продолжают переругиваться о том, как ни один из них не заметил, что с напарником что-то не так. Очень быстро договариваются до того, что заметить замечали, но особого значения не придавали, потому что необходимость свой секрет от другого скрыть почитали главной задачей.       Когда она обменивает их жизни на жизнь своего слюнтяя-интенданта, а жрица Нагакейборос угрожает им всеми земными и подводными карами, они задорно, до хрипоты спорят, кто первым двадцать лет назад выебал того злосчастного вастайи с кроличьими ушами — и Сара не знает, плакать ей или бессовестно ржать. Самая высокая любовь в Билджвотере идёт рука об руку с самым глубоким долбоебизмом на всей Рунтерре. Двадцать лет невзаимной взаимной любви, охереть.       Сара знала, что Фэйт забавный — но не знала, что вместе с напарником он просто ходячее представление. И теперь, когда она в курсе, она не может оставить Билджвотер без настолько занимательного шоу. Особенно… так.       Фортуна просовывает между досок грубо сколоченного ящика красную — взрывающуюся — карту и кивает своему интенданту: валим.       Жрица не поймёт, что произошло. А если и поймёт, отомстить капитану Фортуне не посмеет; не только потому, что Сара теперь королева — потому что не так давно она прошла испытание Нагакейборос, а в глазах любого культиста это даёт некоторый кредит на эпически проебаться.       — О чём вы думаете, капитан? — осторожно спрашивает интендант, когда через пару минут со спины до них доносится взрыв, а следом за ним — вопль старой ведьмы, похожий на агонию десятка морских тварей разом. Отлично, Фэйт, как более умный, всё-таки заметил карту.       — Надеюсь, что хотя бы теперь они потрахаются. Хотя бы в течение ближайшей недели, — глубокомысленно отвечает Сара, понимая, что больше не держит ни на одного из придурков зла.