Мы прибыли в гостиницу где-то на юге Швейцарии, недалеко от ее границы с Италией. Мой друг настаивал, чтобы я покинул его и немедленно отправился в Лондон, туда, где мне будет значительно безопаснее, чем в его компании. Однако я воспротивился. Мой компаньон посмотрел на меня очень грозно. Я еще никогда не видел его таким.
«Возвращаетесь», — повторил он мне и, казалось, призывал забыть его.
Полностью черный костюм делал его водянистые серые глаза невероятно темными, а взгляд еще острее прежнего, тонкие губы были сильно сжаты до посинения, длинные пальцы сжались в кулаки, худощавые ноги выпрямились до предела, а тело напряглось подобно натянутой струне. Мой друг не был похож сам на себя. Не знал бы я его ярко выраженных надбровных дуг, орлиного носа и выдающегося немного вперед подбородка, задался бы вопросом: где тот грациозный джентльмен, который превосходно знал химию, читал людей только по внешнему виду, околдовывал превосходной игрой на скрипке и поражал своими точными и верными выводами насчет любого дела? Передо мной, казалось, стоял совершенно незнакомый мне человек. Противиться я ему больше не мог и начал уходить, а он не спускал с меня глаз, пока не убедился, что я преодолел между нами минимум 330футов (≈100м). Его пронизывающий взгляд вызывал во мне предчувствие чего-то ужасного, так как он никогда не обращался ко мне таким тоном даже при ведении самого опасного расследования. Теперь я мог смело заключить, что меня ожидает нечто более страшное, что могу себе представить. Серые глаза на меня еще смотрели, когда ко мне подбежал мальчишка-швейцарец и вручил письмо. Оно было адресовано мне. Бегло прочитав его, я прибавил шаг и скоро потерял друга из виду.
Директор гостиницы был удивлен моему приходу, и выяснилось, что это письмо — западня; предлог, чтобы разлучить меня с моим товарищем. Быстро вооружившись, я полетел к тому месту, где в последний раз виделся с мистером блестящим теоретиком, как о нем отозвался Лестрэйд, когда мы расследовали пропажу сокровищ Агры.
Прибыв на место, я не увидел моего друга. Однако на земле лежали его черные пальто, пиджак, шляпа, трость и трубка. Позади себя услышал выстрел, а потом фразу «Это я, мистер Ватсон». Ко мне подошел директор гостиницы. Мы вдвоем обследовали место. Ничего, кроме черного плаща мы не нашли. Значит здесь было двое людей. Но кто был с моим другом, я не мог и подумать; и вот в мою голову влетела страшная мысль: дорогой мой товарищ попросил меня удалиться в Лондон, чтобы скрыть от меня нечто страшное — его… Смерть?!
Кровь отлила от лица, я стал бледным как мертвец, ноги не держали меня, голова ушла на грудь, а из глаз покатились слезы. Случайно нащупав портсигар моего друга, хотел закурить, но в руках оказалась бумага, которая была сложена пополам. Разгладив ее на коленях, я прочитал. Прочитанное вонзило кинжал в сердце, и я взревел от душевной боли. Директор, оказавшийся давним знакомым и однокурсником моего друга, тоже был в отчаянии.
Теперь я был одинок в этом мире. Судьба-злодейка отняла у меня самого дорогого мне человека, без которого я теперь не видел смысла жить и был готов спрыгнуть, если бы не слова сэра Томаса Оливера о том, что я гениально писал о делах моего великого друга.
«Он будет жить вечно на страницах моих произведений», — твердо решал я для себя, немного оправившись от утраты; а позже, забрав его вещи, вернулся в гостиную.
***
В Лондоне меня дожидалась квартира на Бейкер-стрит 221b, где в одиночестве осталась наша добрейшая домохозяйка миссис Хадсон. Я превозмог себя и радостно улыбнулся ей. Женщина поспешила меня накормить и напоить, заверив, что моя комната, как всегда, готова. Я отужинал, принял горячий душ с целью смыть негатив и хоть как-то облегчить мои душевные муки и лег в постель. Она мне показалась холодной без присутствия моего друга. Когда он был в этой квартире, мне было спокойно на душе, если даже мой друг не спал ночами и мерил шагами свою спальню и гостиную. Я просто знал, что он здесь; что, проснувшись по среди ночи, услышу странные звуки его скрипки; знал, что музыка утешит меня, и мной снова владеет сладкий сон. Но теперь этого ничего не будет.
***
День сменяла ночь. Так проходила неделя за неделей. Так прошло уже 2 месяца с того злополучного весеннего дня, похоронившего мою душу заживо. Отражением моего состояния была дождливая погода, и я был рад этому по той причине, что тучи напоминали мне серые глаза моего друга, их чернота — остроту взгляда, гром — негодование, когда моего товарища перебивали, выставляли за дверь и не внимали советам; сверкание молнии — блеск глаз, когда моего Гения озаряла мысль, которая была истиной, сутью, ключом к раскрытию тайны; периодические удары напоминали скрипку друга.
