Холодные огни Хайнессена

Костёр Мой единственный друг С рассветом потух. Лишь я знаю то, К чему он был слеп, О чём он был глух. Не дождавшись утра, Она умерла На углях костра… ©Веня Д’ркин — На Ивана Купала

Они сидели по разные стороны покрытого скатертью столика в том самом кафе, в котором когда-то Ян объявил ей о том, что остается на Хайнессене, и вели безмолвный диалог. Джессике казалось, что над их головами всплывают нарисованные облачка с репликами, как в детских книжках: «Ты мне солгала». «Я хотела, как лучше». «Я знаю». Молчание лежало между ними, как огромная заснеженная равнина — не добрести и не докричаться. «Я подвела тебя». «Нет, я сам виноват. Надо было тогда уговорить тебя лететь на Изерлон». «Зато ты летишь туда сейчас». «Да, так будет лучше для всех». — Нет, так не будет лучше, — в отчаянии сказала она, разбив замороженную тишину. — Это я облажалась. Почему на Изерлон должен лететь ты? — Джесс, Изерлон — не ссылка, — устало сказал Ян. — И я сам так хочу. Империя и Лоэнграмм не успокоятся. Я очень нужен там, и совершенно никому не нужен здесь. Тут я только… дестабилизирую обстановку. И мне надо увести отсюда розенриттеров и Тринадцатый флот. Только на этих условиях их удалось избавить от армейского трибунала. — Они были правы! — Джесс…! Она упрямо наклонила голову. — У нас был шанс покончить с этим мерзавцем Трюнихтом, смести его наконец. Такой шанс! А в итоге что? Все сели за закрытыми дверями, договорились между собой — председатель, «Альянс за мир», Гринхилл с армейцами. Кабинет уходит, но сволочь сохраняет свой пост и активы, оппозиция и партия власти хоронят взаимные обвинения и торгуются за кресла, а ты должен улететь на Изерлон, потому что они все вместе так решили! Мы все еще можем избавиться от него, неужели вы не видите? После всего произошедшего он может сколько угодно трясти фактом моих переговоров с имперцами, теперь в это просто никто не поверит. — Но это правда, Джесс! Ты действительно пыталась договориться с имперцами. Плевать на Трюнихта, политику, общественное мнение, я-то знаю правду. — Я не могла тебе сказать, просто не могла. Не после истории с Линчем. Я знала, как ты отреагируешь. Но ты сам говорил, что среди них есть нормальные, такие, как адмирал Кирхайс, например. А в партии власти нормальных нет, жадные прогнившие душенки, они убили Жана-Робера, и я не собиралась смотреть, как они убьют еще и тебя. И пусть я ошибалась, но сейчас ошибку делаешь именно ты. Как вообще можно оставлять в тылу такого врага? У нас был шанс прекратить это. — Джесс, даже если бы вам удалось договориться с Феззаном и убедить их не предъявлять проценты внешнего долга к выплатам и устраивать нам дефолт, неужели ты думаешь, что вам удалось бы договориться с Гринхиллом? Ошибаешься, не удалось бы. И дело даже не в этом. Армии нельзя лезть в политику. Когда она это делает, получается то, что получилось. Я ведь почти… — Ян осекся, мучительно покраснел и повысил голос. — Мы не Империя, в конце-то концов! Он судорожно сжал в кулаке бумажную салфетку. Джессика сверкала на него глазами из-под челки, собираясь возражать. Они сидели друг напротив друг, меряясь непримиримыми взглядами, как два… противника? Ян внезапно сдулся, как будто из него высосали весь воздух. Тихо сказал: — О чем мы говорим? Я завтра улетаю, а мы спорим о политике. Мне не надо было принимать предложение Бьюкока, это было ошибкой. «Я была ошибкой?» — подумала она, а вслух спросила, криво улыбнувшись: — И ты не боишься, что Гринхилл попробует повторить попытку уже с Одиннадцатым флотом? — Мы говорили об этом. К счастью или несчастью, Рейх не даст времени для такого. Если я хоть сколько-нибудь понимаю Лоэнграмма, он не оставит Альянс в покое и точно не оставит Изерлон в наших руках. Если бы ты сказала мне тогда… Я бы ответил, что этот человек соткан из войны, живет и дышит ею. Плоть от плоти. Поверь, я это хорошо вижу. — Потому что ты такой же? — вырвалось у нее. Лицо Яна сделалось совсем несчастным. Он замотал головой так, что с нее свалился берет, попытался подхватить его и чуть не смел со столика локтем сахарницу. — Я ненавижу войну, ты же знаешь. Просто она — это то, что у меня хорошо получается. В отличие от политики. Он опять сидел с самым виноватым видом, ссутулившись и буравя глазами стол. «Ну да, а добрым словом и пистолетом усадить за один стол и заставить договариваться людей, ненавидящих друг друга, — это был, разумеется, не ты. Почему, почему ты все время себе врешь, Вэньли? Ты не понимаешь, что это намного хуже, чем врать другим? На самом деле именно поэтому я тебе ничего и не сказала». — Джесс, я люблю тебя — печально и как-то беспомощно проговорил Ян. Джессика замерла, поедая его глазами. «Скажи, пожалуйста, просто скажи это. Скажи, что ты хочешь, чтобы я полетела с тобой на Изерлон. Что мы можем попробовать снова. Что есть еще какие-то «мы». Но Ян глухо молчал. «Не даешь вторых шансов, правда? — горько подумала она. — Нелояльный один раз — нелояльный навсегда, вот оно как у тебя. Любишь, но прощать не собираешься. Просто не можешь». Джессика вспомнила, как она сидела в этом самом кафе на седьмом небе от счастья, глядя в это самое любимое лицо, и ее просто скрутило от боли и обиды. Смертельно захотелось заорать, достать, сделать хоть что-то, что заставит его поднять глаза. Увидеть, как расширяются черные зрачки, да хоть бы и от боли, и еще хоть раз поймать в них свое отражение. Выпрямившись, фальшивым светским тоном она сказала: — Юлиан еще вчера упаковал и вывез остатки ваших вещей. Мне правда жаль. Ему лучше было бы на Хайнессене, на Изерлоне ведь для него возможна только военная карьера. Ян резко вскинул голову, словно его ударили, и наконец-то затравленно посмотрел на нее. «Что ты творишь? — завопила она в ужасе. — Просто остановись сейчас же. Он делает тебе больно, и ты лупишь в ответ. Ты так хочешь попрощаться?» — Джесс, прости меня — тихо сказал Ян. Поднялся, неловко просунул под чашку с нетронутым чаем смятую купюру. Чашка сдвинулась, плеснув темной жидкостью на скатерть. Чтобы не смотреть, как он неуклюже топчется рядом со столиком, не решаясь уйти, Джессика гипнотизировала взглядом расплывающееся на скатерти коричневое чайное пятно так, будто это самая интересная вещь на свете. «Уходи, просто уходи прямо сейчас. Иначе я сделаю какую-то бесполезную некрасивую глупость, например разревусь, повисну у тебя на шее и как-то еще потеряю лицо, и все будет только хуже и больнее». И, как всегда, он услышал. Джессика почувствовала, как будто качнулся воздух, и пространство рядом, которое секунду назад заполнял этот человек, внезапно опустело. Она продолжала сидеть, опустив голову, и смотреть, как на белой ткани одно за другим расплываются другие мокрые пятна, на этот раз светлые и поменьше. «Ничего, это пройдет, — думала она, яростно шмыгая носом. — Сейчас посижу немного, вызову такси, поеду… нет, только не на квартиру, только не это, — куда-нибудь. Можно будет снять номер в гостинице. Потом поменять служебное жилье на новое, опять поменьше, лучше вообще в другом районе. И начать думать, как разбираться со всем этим дерьмом в партии. И встретится и пообщаться с Фредерикой, пока ее не прибрали к рукам наши деятели, очень интересная и перспективная девушка. Мне так и так придется начинать свой проект после всего произошедшего, и она — просто то, что нужно со старта». Джессика с трудом поднялась, нашарила на соседнем стуле сумку, и медленно побрела к стоянке автотакси. Работа вытащила ее один раз, вытащит и во второй. Тем более, подниматься заново будет сложно. Ничего, политика хороша тем, что по-настоящему из нее можно уйти только ногами вперед. Все поправимо, кроме смерти. Джессика остановилась, задрала голову и посмотрела на высокое синее небо над Хайнессеном, которое время от времени прорезали белые следы стартующих шаттлов. «Он жив», — строго напомнила она себе. «Нечего реветь. Где угодно, с кем угодно, лишь бы был жив». До битвы при Вермиллионе оставалось почти два года.