Северные цветы

Снаружи небо разревелось новым плачем и с силой ударило землю молнией. Пальцы Рамси, вымазанные чужой кровью, разжались — мертвое тело глухо стукнулось головой о низкую скамью, но страшный звук этот не затронул в душе мальчика ни единой струны. В ушах шумело, или то был ливень, — он не знал. Весь дом скрипел, каждая подъеденная гнилью половица, казалось, издавала надрывный отвратительный звук. Как вой. Мертва. Она мертва. Но он думал… Рамси не понимал. Обрывки мыслей, желаний, чувств раздирали самую суть его изнутри. Никто не сказал ему. Почему никто никогда не говорил?! Влажные волосы налипли ко лбу, грязные рукава к плечам, вода хлюпала в сапогах. Грязно, сыро и отчего-то больно. Почему?! Пять зим, она сказала, пять зим. Рамси попятился назад, к двери, словно неведомый кукловод вновь настойчиво потянул за нити. Нет, она не могла быть мертва, нет. Если бы была, Бетани сказала бы ему! Она бы… Или нет. Она сделала это специально. Бастард нагнулся над убитой жертвой и с резким хлюпающим звуком вырвал из тела стрелу. Начавшая густеть кровь толчком вышла следом, тёмная, пахнущая солью и железом. Рамси глубоко вдохнул, до тошноты, а с этим вдохом каждую часть тела, каждый участок кожи захватило острое бессилие, такое, что захотелось… Капли дождя бились о ставни, желтый безжизненный свет красил внутренности дома в коричневые и рыжие тона. На столе осталась глиняная тарелка с похлебкой: пятна жира расплылись у краёв, темный след остался под крупной деревянной ложкой. Снаружи раздался грохот и рёв. Толкнув дверь, мальчик выбежал прочь. Где её закопали?! Рамси крутнулся на месте, а ветер хлестал его по щекам и трепал волосы. Где?! Он ехал за ней, он должен был сделать это. Только он! Всего лишь бесполезная, глупая, уродливая шлюха. Всего лишь безответственная, недалёкая… От злости, переполнившей разум, бастард ударил ногой лужу. Одежда покрылась грязными брызгами. Несправедливо. Где её закопали? Он должен знать, он должен… В мгновенном порыве Рамси кинулся к пожратому бурей кустарнику и ноги сами подогнулись. Пальцы врылись во влажную кашеообразную землю с жутким, почти неестественным остервенением. Он не понимал, что он делает и зачем. И не совсем даже осознавал, кто он сам. В голове и всём теле метались обрывки слов, старая песня — остались только звуки, мелькали лица и руки, а бастард терзал черную землю и жмурился от отлетавших в лицо комьев грязи. Рамси не знал, что хотел найти и что сделать. Из груди просился наружу жалкий вой. Каждый крик ветра — как крючок в тело рыбы, тянущий прочь из воды. Воздуха не хватало, нос заложило, ему было плохо. Слышишь пение в роще, сынок? Все идеи и мысли вдруг вырвались вон из головы. Всё вырвалось — осталось только тело, грязное и мокрое, в крови и в слезах. Тело, не принадлежащее ни похожему на зверя замку, ни мельничным лопастям, заранее завещанное огню и холоду. Ему было сыро, зло и тускло. Он сперва не заметил ничего странного: над поломанным в щепки лесом Дредфорт, как и всегда, щерился отливающими красноватым мерлонами, потемневшая Рыдающая плескалась с прежней буйной силой, мутно-зелёные холмы покрылись потеками, но всё так же гордо поднимали замок над ухабистой равниной. Рамси утёр нос, шмыгнув. В голове у него словно зияла набитая чем-то влажным и липким дыра. Мальчик, заскользив на пятках, спустился с холма и едва сумел притормозить, коленом таки угодив в лужу. Штаны на нём потяжелели от впитавшейся воды и будто были готовы вот-вот сползти напрочь. Бастард тихо выругнулся и продолжил идти. Лучи рассвета, каждый из которых стал тонким, как волос, просвечивали насквозь воздух, ещё пахнувший дождем и влагой. Кто-нибудь заметил пропажу, и его наверняка искали, а уж если кто увидел Домерика в том коридоре… Рамси закашлялся, мельком подумав о той взбучке, что устроят ему Уолкан, лорд-отец и Бетани по возвращении. Бетани… Мальчику подумалось, что теперь он действительно мог бы убить её. Теперь всё равно. Пусть все сдохнут. Пройдя ещё десяток дюймов и чувствуя, что ноги скоро подкосятся, и он свалится прямо в траву, Рамси поднял взгляд на высокие дредфортские башни. Черные флаги реяли на них, а вокруг вились восемь черных птиц. Стиснув зубы, мальчик с тупым упорством принялся шагать дальше, а потом вдруг остановился. Его качнуло от усталости. Черные флаги. Черные? *** Мать прикладывала к глазам расшитый платок, но не говорила ни слова. Пока что. Линн молча глядела на неё, тоже не в силах выдавить из себя хоть звук, пока не устала и не отвернулась. Ей казалось, все вокруг осуждают её: от вон той половицы до чардрева в Богороще — и особенно ужасное чувство вызывал вид заплаканной матери. Как будто она одна была виновна во всех смертных прегрешениях. Линн чувствовала, что лицо у неё опухло, но ей дали макового молока, потому и боли больше не было. Остались только воспоминания и врезавшиеся в сознание картинки. Робб видел, как плачет мать, и как во дворе собирают всадников, чтобы искать Линн. Как проснувшаяся от шума Санса растерянно глядит по сторонам, глаза у неё красные, как септа Мордейн кудахчет над ней, как на бледном лице мейстера Лювина появилось сожаление. Робб сдерживал слёзы, потому что большие мальчики не плачут, а в голове у него непрерывно звучали одни и те же слова: «я тебя ненавижу». И он ненавидел, теперь горячо ненавидел свой голос, выкрикнувший эту мерзость, и свой язык, с которого эта мерзость сорвалась, и свои зубы, не задержавшие ужасные слова во рту. Робб слышал, как кто-то сказал кому-то, что в такую бурю поиски безнадежны, и по посеревшему вмиг лицу отца он понял, что и тот услышал. Робб опустил глаза в пол. Это от того, что они не взяли её с собой. — Мы найдём её, я сам поеду. Я обещаю тебе… — Снова и снова повторял отец, а мама снова и снова хватала его за руку. В зале нынче горел едва ли один десяток свечей, и этот полумрак, и холод, и треск и вой бури, и слезы матери и служанок, и беспокойство на лице у всякого, кто стоял здесь — всё это казалось Роббу не более, чем страшным сном. Он чувствовал, что тоже должен сделать что-то, и потому вскочил с места: — Я тоже поеду. Я буду помогать! — Блестящие и как бы заволоченные пленкой глаза матери тут же с ужасом посмотрели в его лицо. — Я должен был защищать сестру. Я не справился, я винов… — Нет! — Воскликнула мать, и во всем её облике отобразился смертельный ужас, куда больший, чем прежде. — Нед… Отец подхватил её за локти и тихо что-то сказал, Робб не услышал. Санса хныкала в руках септы Мордейн, глядя на брата мокрыми от слёз глазами. «Виноват», говорило её лицо, «ты виноват», говорил строгий взгляд отца, и Робб ничего не мог сказать в ответ, только краснея и чувствуя вязкий ком в горле. Мальчики не плачут, повторял себе он. Спустя какое-то время, наказав из замка никого не выпускать, отец выехал из Винтерфелла вместе с пятью своими воинами, возглавленными сиром Родриком, в ночь и порванный на лоскутья лес. Только кони испуганно ржали, а буря пела свою смертоносную песнь там, где-то в вышине. *** Он сидел за арфой и мысли текли со скоростью капли смолы, ползущей по коре древа. Кудри упали на лоб, подсвеченные солнцем, что настырно пролезло сквозь бордовую завесу. Пальцы бессильно прошлись по струнам, издавшим невнятный, тусклый перелив — Домерик прислонился лбом к плечу арфы, прерывисто выдохнув. Он помнил, что хотел чего-то, и хотел что-то сказать и что-то крикнуть, и отчего-то хотел страдать — и не мог уже понять, почему. Мир поблек, но Домерик никак не мог поймать причину. Предплечья у него были перевязаны: при взгляде на руки какой-то смутный образ появлялся в сознании. Домерик чувствовал слабость и неизъяснимую тоску, неизбежную, как надвигающийся ураган. Он хотел читать, но теперь отчего-то не мог, хотел достать из стола шкатулку, но её больше не было, хотел закрыть глаза и представить что-то славное, но не мог собраться с мыслями. Он слышал, вечером им грозит буря. Домерик хотел пойти к матери, навестить, рассказать об этих мутных призраках ночи, но почему-то понимал, что не может. Понимал, но никак не мог вспомнить, почему. Он видел себя со стороны: как руки опускаются и глаза матушки блекнут, как он пятится и спотыкается о свою же ногу, как оборачивается. Служанка смотрит на него с ужасом и сожалением. Его кожа ему не принадлежала — по чьим-то чужим щекам катились слезы, чужие глаза смотрели на ползущую изо рта матери багряную змейку и светлую пену за искусанных губах, чужие руки вслепую хватались за дверь, чужой рот что-то говорил. Домерика здесь не было. Домерик вышел из покоев, а следующим, что он увидел, была шкатулка в руках и опутывающие запястья ленты: белая, охристая, голубая. Как щупальца страшного чудовища из морской бездны. Потом — только пятна, смазанные буквы на пожелтевших страницах, как сухие пятна выженной травы в зеленом поле. Камин горел в его покоях, и огонь принял каждую жертву изорванной жутким недугом души. Почернели ленты, обласканные языками пламени. Съёжились письма, не раз взлелеянные, буква за буквой исчезли, изошли дымом и пеплом слова. Домерик не моргнул ни разу. Заледеневшие, выпачканные кровью пальцы его дрожали. Он не хотел отдавать неведомому богу огня свою шкатулку, но тот требовал. Он звал его. Он обещал ему. Сжечь всё, и тогда всё повторится, и тогда… он не сделает ошибок. Шкатулку Домерик не выпускал до последнего. Выпустив, обжёг пальцы до покраснения и продолговатых вздувшихся пузырей. Пламя жадно заталкивало красное дерево в раскаленную глотку. Атласные ленты скукожились черной гарью, готовясь превратиться в пепел. Домерик не моргнул ни разу. Он ждал пробуждения. И он проснулся. «Белый шиповник, дикий шиповник Краше садовых роз. Белую ветку юный…» Домерику слышалось пение, вылетавшее из губ. Но пожелав продолжить, он вдруг обнаружил свои зубы плотно, до хруста сомкнутыми. Пальцы занемели, ныли предплечья — зря они с Рамси кинулись друг на друга: бешеные глаза бастарда вдруг привиделись отголоском страшной бури. Домерик не смог бы вспомнить, когда это было. Рыцарь. Что-то мелькнуло и пропало вспышкой тревоги, белой, как снег на солнце, и горячей, как попавшая на кожу искра. Прожегшая до крови. Оставившая след. Рыцарь. Всегда ли он был там? Домерик медленно встал, суставы заныли, и он подошёл к гобелену, покрывавшему всю стену. Ведь вот он. Пальцы потянулись к стежкам, роившимся словно пчелы, лезущим друг на друга, рельефным, цветным. У рыцаря лицо то ли испуганное, то ли… — Пялишься на лес? А настоящего боишься, что ли, а? Белый шиповник, дикий… Нет, это не голос в голове. Мейстер Ар… мейстер Уолкан сказал ему пить отвар можжевельника, и Домерик старался, хоть и было сложно, у него всякий раз начинало щипать глаза, и туман появлялся, и сдавливало горло, и по ночам ему являлись рыцари и красные короли, и приходила она… Но он не хотел быть позором. Отец сказал, ему должно быть стыдно. Стыдно. Стыдно. Сты… — Я на днях ободрал лису… Отцу понравилось. Наконец-то, правда? Разве на предплечьях не должно было быть бинтов? Не мигая, Домерик смотрел на покрытое тонкими шрамами запястье — ведь правда, мейстер Арпар снял все повязки вот на днях. На днях? А сколько дней прошло? Он забыл выпить настой. Домерик кинулся к столу. Трясущиеся пальцы схватили дурно пахнущий кубок. Домерик сморщился. Там, сбоку, темная тень с бледным лицом настырно улыбалась ему. Он закрыл глаза и единым глотком выпил горчащее варево. В груди с ударом что-то сжалось. — Все говорят, ты свихнулся. Бедный братик… А какие письма! Я прочитал… Жаль, ты уже не сможешь написать таких же… Нет. Нет. Нет. Мейстер Арпар сказал, у него бред. Домерик не верил, никто никогда ему не верил. У него забрали всё! Они забрали, отобрали, вырвали из рук, обманули! Ему нельзя видеться с матерью, ему нельзя заниматься, нельзя перетруждаться, из стола вытащили всё, что осталось от мечты, украли даже ножичек для писем, спрятали его бабочек и птиц… Даже!.. Это он во всём виноват. Нет, постой! Его здесь нет, он мертв, он мертв, его хоронили утром… Горло словно распухло, дышать стало трудно. Домерик схватился за шею, пытаясь ртом захватить побольше воздуха — ставшего вдруг горячим, как пар. Нутро сжималось. В глазах потемнело, как будто шоры накрыли веки. Нос забился колючей трухой, по щекам потекли слезы, и Домерику хотелось заорать от отвратительной режущей боли. Нет! Мама!.. Повлажневшие пальцы — не его, чужие, скользили по шее. Жали, причиняли боль. Голова стала тяжелой. Всё сдавилось изнутри, словно стены сжались. — Не… Кх-кха… Не надо, — выдавил Домерик в свой последний вздох. На стене висел гобелен, прибитый со всех сторон: тысячи тысяч стежков, наложенных друг на друга, десятки слоев. Только лес, залитый лунным светом, да сверкающий белёсый ручей были изображены там. Рамси выскользнул прочь из покоев. *** В звенящей пустоте остались два слова, выцарапанные на подкорке. Она мертва. Рамси не верил тому, что слышал, а меж тем, каждый звук оказался правдив. Черные флаги, бледные лица, мельтешащие шаги — леди Болтон скончалась. Наконец-то? Бастард смотрел только вперёд, чувствуя на себе взгляды. Вода хлюпала в сапогах с грязью напополам, мокрая грязная рубаха висела на плечах. Плевать. Какая-то девчонка попалась ему на пути, и он зло выглянул на неё исподлобья, сверкнув глазами. Та вдруг улыбнулась. Рамси едва не споткнулся. Неважно! Теперь на всё плевать. Нет. Так не могло быть. Его самое большое желание, самый излюбленный сон, его мечта. Всё впустую. У него больше не было цели. Неужели она мертва? Когда Рамси поднял голову вверх, по телу пробежала дрожь: Дредфорт словно смотрел на него сверху-вниз, непомерно высокий и неприступный. «Второй великий дом Севера», вспомнилось мальчику. Он закрыл глаза и только на мгновение представил себя им. Он недостоин. Рамси вдохнул посвежевший воздух, сырой и разгустевший. Пустота, мягкая, как перина на кровати идиотца-брата. Всего четыре медленных шага, и чья-то мясистая рука схватила его за локоть. Потащила за собой в пропахший горечью трав кабинет. Уолкан. Щеки его тряслись и взгляд скакал по перемазанному грязью и кровью лицу Рамси, то и дело меняя выражение. Бастард смотрел со слабой усмешкой. Уж теперь-то плевать. — Где ты был? — Быстро и на удивление тихо спросил мейстер, перехватив мальчика за плечи. Рамси молчал, с интересом разглядывая подергивавшееся левое веко Уолкана. — Где… — … ты был? Нигде. Реденькие брови мейстера сошлись на переносице, и он как следует тряхнул бастарда, глядя на этот раз только ему в глаза. — Когда я спрашиваю — ты отвечаешь! — А я ответил. — Тускло выговорил Рамси. — Руки убери. — Да что здесь происходит со всеми! Клянусь, я не видел детей хуже…! — Он отпустил его плечи так резко, что уставший за ночь бастард чуть качнулся. — Иди прочь и не высовывайся из своей комнаты, если не хочешь попасть в неприятности, мальчик. Ступай, ну! Взгляды провожали его, уходящего вглубь коридоров. И Рамси знал, что будет делать дальше. Тропинку назад завалило снегом, только и возвращаться он не хотел. Он хотел… большего. Рамси казалось, теперь всё должно измениться: как в сказке, когда злая колдунья повержена. Что-то внутри вскинулось. Нет, Бетани не была ведьмой. И я любила бы тебя. Сильнее, чем всех остальных… *** Шла вторая неделя после возвращения, когда отец, постояв у двери, прошел к кровати и тяжело присел рядом. Прогнулась перина. Его профиль был бледен, а под глазами залегли темные пятна. Линн неловко кашлянула, изо всех сил постаравшись сесть прямее, заерзала на горе подложенных подушек: слабость, оставшаяся во всем теле после лихорадки, ещё прошла не совсем — девочка едва ли могла держать глаза открытыми. — Тебе рассказывали про твою тетушку? — Вдруг спросил отец хриплым, словно залежавшимся голосом. — Про Лианну? Про Лианну? Ей слишком тяжело думалось, чтобы вспомнить так сразу. Линн отвела взгляд, не зная, что сказать. Эти ужасные ощущения копились внутри и тлели в ней. Зачем он говорит это? Разве он не должен её утешать, разве все они не должны жалеть её и любить сильнее? Но теперь все молчат. Она убийца. Убийца! — вот что кричит ей в ухо их траурное молчание. Потому её больше никто и не любит. Но ведь она не хотела, совсем не хотела!.. — Да, — шепнула Линн. — Рассказывали. Она думала, отец начнёт новый рассказ, но он ответил только: — Хорошо. Линн всей кожей ощутила, что взгляд лорда Старка направился ей в лицо, и не посмела поднять глаз: с каждым тянущимся мигом, с каждым часом и с каждым днем она уверялась всё больше, что всем им стало ещё неудобнее быть с нею. Но ведь отец пришёл. Пришёл! Потому девочка торопливо выпалила, пока его внимание не утекло от неё прочь: — Мейстер Лювин сказал, я сломала нос! И останется след… Это плохо, да? Ей было очень больно, когда мейстер Лювин вправлял его, и было больно, когда он мазал чем-то ободранную щёку и проверял, сильно ли она ушиблась головой — но Линн даже звука не издала! Все смотрели так, словно у неё не было права плакать. Сансе нельзя было приходить к ней, Робб не приходил сам — одиноко до воя. — Нет, конечно, не плохо. Когда воин сражается в битве, он получает раны… Знаешь, сколько у меня шрамов? — Много? — Да, много, — отец улыбнулся чуть шире. Линн ощутила от этого простого взгляда удовольствие, теплом прокатившееся по телу. — Едва ли я мог думать, что эти вопросы станет задавать моя дочь. — Мама тоже так не думала… — Да, верно… Но она очень переживала за тебя, Линн. — Потом он вдруг остановился. Девочке почудилось что-то нехорошее в этой остановке, словно отец готовился сказать нечто важное и неприятное. — Ты знаешь, твой дед Хостер Талли из Риверрана давно зовёт тебя в гости… Что? Линн неверяще смотрела в серые, цвета стали и совсем похожие на сталь глаза: вот для чего он пришёл? Для этого. Чтобы прямо и без лишних слов сказать ей о том, на что только намекала мама. Мама говорила, помолвка с Домериком… Их договор потерял силу — ничего не будет. И что на Юге она научилась бы большему, чем когда-нибудь смогла бы понять здесь. Линн почувствовала застывшие в глазах слёзы. Они прогоняют её. Прогоняют за плохое поведение — ей захотелось броситься на пол перед отцом и просить, умолять его! — Но я не хочу в гости!.. — Тебе понравится там, — рука отца потянулась, чтобы погладить её по волосам, но девочка отодвинулась в сторону, сполна расплатившись за резкое движение болью в голове. Они всё решили. Не Домерик, так другое. И снова она будет одна, совсем одна. — В Риверране тепло и красиво… Тебя там научат всему, что может потребоваться леди. Они оба замолчали. Линн опустила взгляд на свои сплетенные пальцы и прикусила щеки изнутри: плакать нельзя, отец ведь смотрел на неё. Он и без того любил её меньше, чем Робба — нельзя, чтоб разлюбил совсем. Она глубоко вдохнула. Отец продолжал рассказывать ей, как рос вместе с королём Робертом в Орлином Гнезде, как они с мамой хотели отправить её к тетушке Лизе, но передумали, как… Домерик, стрельнула в голове мысль. Они… Всё для того… Линн вдруг снова вспомнила, как он обещал всегда-всегда любить её, но если бы он узнал про лошадку? Теперь из них двоих это она была плохой и недостойной. Даже хорошо — чувствуя слезы, вставшие в горле, думала Линн — хорошо, что он не женится на ней. Стиснув одеяло в пальцах, она тихо выговорила, ненароком перебив отца: — Ты послал забрать лошадку? Он замолчал и отвел взгляд. Его пальцы тоже сжались. — Лучше ей оставаться там, Линн. Там Старые Боги ей послали смерть. …И она не могла уснуть: перед глазами стоял многолапым чудищем лес, зловещие ночные птицы истошно кричали, падая на острые, словно колья, ветки, а посреди кишащей травы и черных листьев изнывающая в муках лошадь превращалась в гниль и труху, истекала гноем и зеленела, распухала и опадала, и стекала куда-то вниз вместе с грязной водой. И скелет её, постепенно освобождающийся от мяса, белел уродливой клеткой. В клетке заперта была девочка. Лицо у девочки было злое, а платье порвано. Ребра клетки раззявлены, но девочка не могла выйти и только кричала, трясясь, хватаясь за влажные кости. Линн проснулась, с ужасом узнав в девочке себя. *** Слуги, она слышала, уже собирали её вещи. Назначенный срок неумолимо приближался, заставляя Линн становиться молчаливее прежнего. На той неделе она вдруг получила весточку из ушедшего года — Домерик почему-то решил написать, но девочка, не раскрыв нового письма, забросила его под кровать. Старые она, чувствовавшая всё это время глупую обиду, завязала под крупный пергамент и отправила обратно в Дредфорт. Не зная того сама, она всё же ждала ответа. Успеет ли получить? Линн осторожно завязала нить с изнаночной стороны, докончив вышивку, которой занималась уж который месяц явно в наказание за проступок. Ей до сих пор было стыдно. Если бы она могла сама себя съесть, как змея из сказки, то обязательно это сделала бы. — Ты нарочно это сделала? — Тихо спросила Санса, не глядя ей в лицо. — Ты хотела обидеть маму? Потом септа Мордейн сказала, что та бедная лошадка долгие годы принадлежала её матери… Как подарок. Линн тогда расплакалась, просила прощения, и никто не смог успокоить её до самой ночи, пока мейстер Лювин не принес макового молока. «Она стала совсем неуправляема», — вот что услышала Линн однажды, когда все думали, будто она спит. Неуправляема… Девочка снова разревелась, только перед глазами виделась изнывающая кобылица. А после одна из служанок шепнула своей товарке, мол то не к добру, и что ей грозит несчастливая судьба. Линн сжимала крепче зубы, а по ночам просыпалась с криком от того, что ей чудилось, будто щекой она вновь прижимается к остывающей груди. И вот, слуги уже собирали её вещи. Линн пальцем провела по краю вышивки: Лесной Царь смотрел на неё светло-зелеными глазами. — Леди Линн, — сказала ей септа Мордейн, сидевшая сбоку, — не стоит так… Она осеклась. — Позовите леди Сансу на урок. Линн послушно встала. Помедлив мгновение, она схватила вышитый отрез ткани, и, скомкав его в кулаке, поспешила прочь. Коридоры Винтерфелла размылись слезами, ноги дрожали от каждого шага и девочке казалось, точно она тонет в болоте. Она не хотела в Риверран. Никуда не хотела! Разрыдавшись в голос, Линн свернула в темный закуток. Упала там на пол и в сердцах отбросила расшитого Лесного Царя. Зеленые глаза сверкнули из темноты. Впереди у Линн был звенящий колокольцами смех, риверранское солнце и долгая, изнурительная война. Лесной Царь, принявший жертву, смотрел на неё из мрака. *** Снова строчки, снова буквы и запятые. Как будто ничего не случилось. Как будто никто не смотрел на него со страхом, и не про него от самой деревни гуляли слухи. — Бред. — Рамси отбросил перо в сторону. Уолкан вдруг посмотрел на него с такой готовностью и даже радостью, словно давненько не общался с человеком, способным к речи. — Что ты называешь «бредом»? — С интересом спросил мейстер. — Пекло. Пекло — это бред. — Причмокнув губами, отозвался бастард. — В чём толк пытать после смерти, тела-то всё равно уже нет? — Отчего-же… — Тут написано, «мучается душа». Как душа должна мучиться от пыток тела, не находясь в нём, а? Люди гниют, когда умирают, вот и всё. Пытать надо при жизни. Конечно, некоторым стоило бы поучиться придержать язык за зубами… Идиоты. Словно пропустив мимо ушей его последние слова, Уолкан воодушевленно спросил: — Тогда что, ты полагаешь, может быть пыткой для души? Рамси промолчал. Он почему-то вспомнил, как рыл тогда скрюченными пальцами влажные комья земли, и как желтый свет сочился сквозь потрескавшиеся ставни, и лопасти мельницы, и как тряс желтоволосую тетку с закатывавшимися глазами. А потом вдруг — ножом, отсекшим воспаленную часть сознания, сочившуюся гноем, — потом он вдруг снова вспомнил лицо матери в ореоле смоляных кудрей. Он стал думать о ней слишком часто. — Рамси? — Не знаю. И он принялся до тошноты, до боли под веками вглядываться в буквы бесполезной «Семиконечной звезды». Голос, вдруг вспомнившийся, прижёг рану. «Тш-ш-ш! Видишь, всадники скачут? Они однажды приедут к тебе…» У Рамси впереди были сгущающиеся от ужаса облака, надрывные вопли и чужие, не его руки в погребальном костре. — Мейстер Уолкан, — вдруг раздался голос из-за приоткрывшейся двери. — Лорд Домерик просит вас подойти к нему. Он говорит… Ему… Стало хуже. *** — Мне страшно. Я не знаю, — тихая речь оборвалась. — Я не помню, что случилось со мной. Тяжело дышать, тяжело есть, тяжело спать… Я падал, мейстер Арпар? Уолкан осторожно кивнул. Бедный мальчик. Его волосы, прежде блестящие и аккуратно приглаженные, теперь посерели и истончились, кожа стала бледной и тонкой, на красивое юношеское лицо легла печать недуга. Как извилисты пути Семерых! Этот мальчик мог бы стать прекрасным лордом, думалось Уолкану, он мог бы отправиться на Юг в качестве пажа и пришёлся бы к месту, он всюду пришёлся бы к месту. Любимый и единственный сын несчастной леди Болтон. Уолкан слышал шепотки об обрушившемся проклятии, дурной крови и злой судьбе. Он сам даже вспомнил давнюю притчу… Не имевшую смысла, конечно. У мальчишки дурной нрав, но едва ли он приносил богам кровавые жертвы. Воистину, Север был страшным местом. — Это потому мне плохо? Всё путается, — жалобно протянул лорд Домерик, гладя пальцами пустую столешницу. — Леди Старк не пишет мне писем? Скоро наша свадьба… Могла бы быть. Сколько дней прошло, сколько недель? Для мальчика всё теперь было едино. Уолкан не мог не чувствовать жалости, хотя в Дредфорте это едва ли было уместно. То, что он видел, напоминало ему то страшное явление, которое ему удалось наблюдать во времена обучения в Цитадели, когда Уолкану доверили вскрывать погибшую женщину, отягощенную бременем. Один плод будто высосал жизненные силы другого: мертвый и синий, но крупный, словно опередивший своего собрата на недели развития. И другой… Тогда Уолкан едва сдержал рвотный позыв, он был молод и неопытен. — Конечно, леди Старк пишет вам, мой юный лорд. — Он сделал паузу, осторожно подойдя ближе. В последнее время участились вспышки злобы. — Письма теперь идут долго… Позвольте. Уолкан обхватил ладонями бледное скуластое лицо и слегка оттянул пальцами нижние веки. Он всё решил верно, думал мейстер, это лечение должно помочь. — А мама? — Вдруг спросил лорд Домерик, а взгляд его стал мягким и просящим, как у ребенка. — Отчего она не приходит ко мне? Я выучил новую песню, я хочу, чтобы она послушала! Постойте, ничего не говорите… Я… Я вспомнил, она ведь родила мою сестру. Вы… Вы тогда скажите, чтоб она потом пришла, обязательно скажите! И отцу… скажите отцу, я уже готов упражняться с мечом! И я обязательно научусь стрелять, лучше чем… Передайте, что мне жаль! Я не хотел его убивать, правда! Это вышло случайно, случайно… Лорд Домерик уселся за стол и уложил подбородок на руки. В пальцах он вертел засушенный цветок багульника, светлые глаза его блестели, уста слагали неслышные слова. Впереди у Домерика был туман, прохладный и мягкий, и тихое спокойствие — вечное, неразрушимое. Вечером следующего дня, на исходе тринадцатого лунного месяца со страшной бури, служанка, принесшая ужин молодому лорду-наследнику, вдруг страшно закричала, едва приоткрыв дверь. Серебряное блюдо и кубок с грохотом упали на пол. Сверху упал поднос. Спустя несколько часов дредфортский мейстер трижды ударил в темную дверь покоев лорда Русе. Наутро над замком вновь взвились черные флаги, и в стороны кинулись чёрные вороны. Юный лорд Домерик, любимый всеми, погиб в возрасте пятнадцати лет по неизвестным причинам.