Северные цветы

Чьи-то острые когти драли ему грудь изнутри и больно царапали горло — он шёл, вжимая в тело истекающую кровью руку, и всё тряслось. Камни замка ныли от ударов ветра, люди кричали снаружи. Стерва. Проклятая тварь! Рамси сбежал по лестнице и взвизгнул, споткнувшись за восемь ступеней до конца — всего мгновение, и он уже катился по лестнице вниз. Удар. Удар. Удар. Мальчик даже не постарался предотвратить падение. Больная рука безжизненно, занемело мотылялась. Тряпичным болванчиком бастард скатился к подножию лестницы. Пол, земля, плиты под ним гудели. Всё из-за суки Бетани. Из-за неё! Рамси вдохнул с шипением, а на выдохе прошептал «чтоб ты сдохла», в сердцах ударив здоровой ладонью. Он открыл глаза: вокруг оказалось темно, факелы тлели, а не горели, и пахло едкой серой. «Ты скучаешь по ней, ведь так? Скучаешь, несмотря на то, что она всего лишь…» Нет! Нет! — Нет! — Рамси с силой ударился об пол затылком, чтобы выбить глупые, ненужные слова из головы. — Нет! «Только я и эта женщина, и ни одна из нас ни секунды не любила тебя…» Его ломало, как в жутчайшую лихорадку, когда от жара в теле кости плавятся и трещат, и тебе некуда деться, какое положение не займи. С воем мальчик ударил пол во второй раз, и ещё. Это неправда! Лживая тварь! Рамси закрыл глаза и сжал зубы. Она жива, и она дышит, и она радуется, и она смеётся: смеётся и не помнит о нём. Может даже, она родила других детей и теперь поднимает их на руки к этим идиотским цветам? Несправедливо. Несправедливо! Рамси открыл глаза, покрытые отчего-то мутной пеленой, и повернул голову к темноте, в которую упал. Рамси вскочил так резко, что всё тело прошило болью и голова пошла кругом: шагах в десяти стоял Домерик. Лицо у него оказалось вытянутое и белое, как пергамент, на котором кляксами чернели глаза и приоткрытый, как у умалишенных, рот. Рамси качнуло в сторону. Пальцы Домерика сжимали маленький ножик с коротким лезвием, руки смешно и страшно были расставлены в стороны — он выглядел, как ожившая ловушка, и молчал. Смех заледенел в горле. Из темноты, в которую скатился бастард, казалось, тени на лице у Домерика стали длинные и кривые, и сам он весь стал похожий на старое больное деревце. На голубой рубахе темнели какие-то пятна. Больной идиот. На расшиперенных ногах Домерик шагнул вперед, всё лицо у него перекосилось, а Рамси сплюнул на пол, шагнув назад. Глаза единокровного брата, выпученные и блестящие, следили за каждым его движением с извращенным вниманием. Шёл он медленно. — Иди нахер, — прохрипел Рамси, сплюнув себе под ноги второй раз. — Нахер иди ты и твоя мамаша… Бастард онемело схватился за перила и от слабости в коленях неловко отвернулся. Плевать. Мальчик стал торопливо спускаться, ощупывая поврежденную и горячую левую руку, а в голове у него ревел ветер и гудел замок. На первом этаже было людно: промокшие до мокрых грязных следов под ногами слуги сновали мимо лестницы, пряча снедь и утварь от бури. Рамси видел только их тени. Блекло и слабо. Замок стенал и бился, и прощался с ним. Плевать. Никакого больше Дредфорта, нет. «Но она не возвращается, так ведь?» — Заткнись! Он ударил стену, мимо которой проходил. Его никто не видел. Только на мгновение отмирающим сознанием Рамси подумал о ножике в пальцах Домерика и о его искривленных шипением губах, а потом он быстро пошёл туда, откуда все бежали. Бежали мужчины, трясшие головами, чтобы согнать воду, бежали женщины, державшие над головами корзины, бежали дети, смеясь и прижимаясь к рукам матерей. Крупные и тяжелые капли одна за другой с яростью вонзались в лица, размоченную землю, покисшую от влаги траву, пористое небо стало неоднородной кашей из обрывков туч и черного полотна, всосавшего все звёзды. Ноги мальчика вязли в липкой грязи и тут же намокли. Ледяная вода текла за шиворот и по лицу, ветер пробил до дрожи и щеки закололо от холода. Мерзкая тварь. Всё из-за неё! Из-за неё! Бастард не знал, что вместе с дождем по щекам катятся слезы, потому что их не чувствовал. Веки щипало от ветра и холода. — Иди к мамке, мальчик! Какая бу… — Какой-то мужик схватил его за плечо, проходя мимо, и Рамси с отчаянным рыком вывернулся. — Э, да ты…! Конюшня. Шум немного стих, лошади беспокойно вертели головами в своих стойлах. Рамси знал, на какой лошади ездил Домерик, и знал, куда поедет сам. Сейчас же. Нельзя ждать до утра, не то он передумает, и всё пойдёт заново. Взрослая, гнедая с белым пятном на груди, послушная и не пугливая. Сесть на неё было легко. Рамси остановился только у неприбранной оружейной стойки, ворота ещё не закрыли — вроде как ждали какую телегу, и стражники только гаркнули что-то друг другу, когда, погоняя лошадь, бастард их лорда выехал в разыгравшийся снаружи хаос. Никто его не остановил. И Рамси знал, никто не будет его искать. Он знал, куда ехать. Огромное сооружение с четырьмя лопастями. Маленький дом с кривой трубой. Шиповник. Дуб рядом на холме. Там повесили мельника. *** Мёртв? Домерик отошёл, а потом снова подступил к сползшему по стене телу, губы его сами собой что-то шептали и повторяли. Он присел рядом, протянул подрагивающие, двоящиеся перед глазами пальцы, и тут же отнял руку обратно. И протянул снова. Провёл перед остановившемся взглядом брата. Рана темнела у него на лице и кровь выходила из неё толчками. Тёмная. Грязная, проклятая кровь. Пальцы вдруг натолкнулись на мягкую и теплую кожу чужой щеки, и Домерик от испуга упал на локти. Ему что-то… Надо проверить… Что-то… Письмо. — Где письмо? — Сипло произнес юноша, с непониманием глядя в лицо бастарда. — Рамси, отдай мне… Почему он не отвечает?! Он кому-то его отдал. Домерик рассвирепел так же резко, как оторопел мгновениями ранее и вскочил на ноги. Кому?! Он прокрутился вокруг себя, рыща глазами по темноте коридора, и она показалась гуще всего у лестницы: там кто-то был, кто-то следил за ним из темноты. Домерик внимательно посмотрел в бледное некрасивое лицо с ручейками крови, а потом медленно перевёл взгляд на то темное место, где прятался скрытый соглядатай. Они все смотрят на него. Что-то мокрое покатилось по щеке. Мать всегда всё знала, ничего от неё не скрыть — сейчас соглядатай из темноты побежит к ней и расскажет… Он расскажет. Домерик пошёл вперёд на прямых, как палки, и негибких ногах. Он чувствовал, что в спину ему смотрит волчонок и мерзко лыбится. Что-то потекло по виску. Жарко. Тихо, как когда уши заложило под водой. Темнота шарахнулась в сторону, когда Домерик добрался до неё — это соглядатай кинулся к хозяйке. Алый. Алый снова вспыхнул перед глазами. Ему нужна она. Никто не отберёт. Ему надо написать письмо, только вернуть это, буквы, крылышки прозрачные и тонкие, завиток, «С», болото, голубая, белая, колется на груди, охристая… Раз. Два. Три. Кто за дверью, посмотри! Четыре. Пять. Будем вместе мы опять! Шесть-семь. Ты другим, мой цвет, не верь! Восемь… Он перепрыгивал через две ступени, и они кончились. Давно. Сколько ступеней? Он стоял перед дверью, а стены вокруг неё плыли и змеились, как будто внутри них ползали огромные черви. — Мама! — Крикнул Домерик в замочную скважину. Его мучила духота и душила злость: ей всё уже рассказали! Она не разрешит, не разрешит ему… — Мама! Ему нельзя было убивать брата. В бессильной ярости Домерик пнул дверь и не почувствовал боли, а потом со всей силы схватился за кольца-ручки и дернул на себя. Голова закружилась от душащей волны запаха: можжевельник и лаванда, на лицо словно набросили полупрозрачный шёлк — мутная пелена застила взгляд. Взвизгнули струны и набатом задробили барабаны. Домерик шагнул. Он замотал головой и взлохматил волосы, пытаясь сбросить шёлк. Мать смотрела на него темными глазами с запавшими и почерневшими веками. Мутное окно покрылось коричневыми разводами от стекающих по нему капель крови — крови, не воды. Раз-два-три. Что там, цвет мой, посмотри! — Домерик, — прошипели покривившиеся губы матери. — Домерик. Как дыхание змеи, пугающее и тихое в визг струн и барабанов. Зачем здесь музыка? Домерик приблизился к матери и упал возле кресла на колени, ноги подогнулись и руки перестали слушаться. В уголках её рта темнела подсохшая кровь. — Мама, — простонал юноша, жмурясь. Ему внутрь напихали что-то мокрое и противное, и это нельзя было вытащить. Зачем здесь арфы? Зачем барабаны? — Я… Он хотел сказать, что убил его. Убил его. Домерик открыл глаза и на короткое мгновение он увидел перед собой только распластанное в кресле безжизненное тело и розовую пену на губах. Он моргнул — картинка исчезла. Темные волосы лежали исхудавшими змеями на материнских плечах. На её лице… Слёзы, теплые и жгущие кожу, потекли по щекам Домерика. В её лице было презрение. — Мама, — прошептал он. — Я не хотел… Но там, там был волчонок, и он… Она отвернулась. Отвернулась от него! Домерик рывком приподнялся и схватил мать за ледяные щеки, пальцы тряслись, мысли сбились. Почему? Почему. Почему. Почему она не рада? Он сжал неподатливо-твердую, словно закоченевшую кожу. — Мама! Там был волчонок, он весь был… Он с ним… Она глянула на него искоса потемневшими глазами с синеватыми белками и опухшими веками. Домерик медленно опустил руку и вслед за рукой опустил глаза, а потом всего лишь мгновение — и он вновь почувствовал кровь во рту и бессильную злобу во всём теле. Нет! Сухие и тонкие пальцы матери держали желтоватый пергамент. Узкие буквы с длинными завитками, зачеркнутые слова, чернильное пятнышко в конце. Нет! Она теперь ненавидит его, ненавидит! Ненавидит, ненавидит… Полупрозрачный шелк на лице кто-то затянул туже, воздуха перестало хватать. Домерик захлебывался кровью во рту, трясущиеся руки снова потянулись вперёд, мёртвые глаза посмотрели в его лицо с отвращением. Пальцы сомкнулись на чём-то пульсирующем и холодном. Что-то захрипело. Что-то взвизгнуло. Что-то грохнуло. Красный. Домерик захлебнулся. *** Их занесло пару раз, и проклятая лошаденка всё порывалась развернуться обратно, а Рамси уже смирился с тем, что в какой-нибудь раз точно слетит со своего седла. Из-за темноты и прозрачно-бледной пелены дождя мальчик мог видеть только фута на три перед собой. Ему было холодно и мокро, но лишь снаружи: внутри языками пламени душу лизала ненависть. Он взял только три стрелы. Земля ходила ходуном, это ветер заставлял кобылицу путаться в ногах, и они мотылялись из стороны в сторону, как плохонькая лодчёнка в шторм. У него болели ноги, руки и всё тело, обещая лихорадку по окончании пути. Рамси зажмурился. Тупое упорство. Вихрь крутил дождь над землёй. Всё ревело и разрывалось в неистовом плаче. »… знаешь, Рамси, если бы мы оба были иными…» Что дальше?! Из него вырвался какой-то отвратительный потерянный вой. Лошадь занесло в сторону. Что она сказала дальше? Он видел, он видел раньше ту мельницу, он увидит её и теперь. Бастард приставил ладонь над глазами: сквозь дождь нихера не разобрать. Вокруг было мокрое море травы и кустов, дорога утопилась в грязи и воде. Мальчик упрямо направил лошадь вперёд. Он учил, он учил карту. Это недалеко. Среди черных, зеленых и бурых волн показались невысокие холмы крыш и домов. С горем пополам они въехали на холм, и Рамси почувствовал, как что-то оторвалось внутри вместе с очередным грохотом неба: немного в стороне он увидел крест мельничных лопастей. Бастард со всей силы ударил пятками под ребра лошади. Та ринулась вниз, поскальзываясь на мокрой траве и заносясь в сторону. Всё горело. Он уже не видел дождевой пелены, дрожь распространилась по всему телу. »… я всегда была бы на твоей стороне» Рамси тряхнул головой, со страхом и каким-то тянущим чувством в груди глядя, как медленно, но верно они приближаются к высокой мельничьей башне со складным домиком в основании. Мальчик съежился. — Видишь? Что это? Цветочек… — Он тянет палец к унизанной шипами-иглами ветви, и мать отодвигает его руку своей. Пахнет листьями и травой, и солнцем, и весной, и хлебом. «Ты получил бы мать, которая никогда бы…» Окна были закрыты ставнями, а в щелях светилось жёлтым теплом. Рамси почувствовал, как занемевшие губы скривились. Проклятая тварь. Жёгшая пламенем ненависть вскипятила кровь, и та забурлила в венах. Он оглянулся, чтобы увидеть терзаемый ветром дуб там, за мельницей, на тонущем в грязи холмике. Ледяной ветер хлестнул Рамси по щеке, почти отвернув голову в другую сторону. Она должна отплатить ему. Должна! Голос Бетани в голове, этот голос, который стал тише и мягче, вкрадчивый голос ненавистной мачехи не умолкал, дергая бастарда за нити, как умелый кукловод дергает свою игрушку. Он снова видел её глаза и почему-то снова силился вспомнить лицо матери. Желание разодрать что-то росло, волнами обивая сознание. Рамси схватил лук, надел отмокшую тетиву, и сунул три стрелы в правый сапог. Она должна отплатить ему! Лес стонал и вскидывал листья и ветки там, где-то позади. Небо сверкало. Громады туч шли друг на друга, неся жестокий бой и смерть. «Видишь, Рамси?.. Видишь, как глубока пропасть? Он соскочил с лошади, подъехав совсем близко. Мальчик пошёл вперёд, и каждый шаг возвращал его то в стыд за то, как он упал перед Бетани, то в ненависть, когда ему вспоминалась мать, то в ужасный, омерзительный страх. Ноги вязли. Он чуть не оставил свой сапог в глубокой луже. Ещё одна ледяная пощечина — в левую щеку вдруг врезался мокрый шершавый лист, и мальчик повернул голову, зная, что увидит. Порыв ветра, такой сильный, что почти сбил его с ног, пригнул гибкие колючие ветви и содрал лепестки со светло-розовых цветков, в темноте казавшихся белыми. Пальцы до онемения, до дрожи сжимали лук, когда Рамси смотрел, как отрываются и, крутясь в бешеном танце бури, улетают прочь изувеченные бутоны. Она заплатит ему за всё. Он подошёл к самой двери. По неровным доскам катилась вода. Мальчик положил ладонь на скользкую поверхность и хлопнул один раз — раздался влажный звук. Что она скажет ему? Ничего. Она ничего не должна сказать! Он слышал тяжелый стук шагов. Сверкнуло: мир на мгновение вспыхнул синеватыми красками. Предчувствуя грохот грома, гнедая лошадь пугливо заржала и встала на дыбы, а когда воздух взорвался от удара с неба, понеслась в сторону. Рамси слышал, как с двери снимают засов. Его трясло и что-то катилось по щекам, и он не помнил такого холода, какой был теперь. «Ты скучаешь по ней, ведь так?» «… всего лишь глупая шлюха, безответственная и жестокая…» «Она не возвращается…?» Она не вернулась. За мгновение до того, как свет из-за двери осветил его и бурю у него за плечами, Рамси перехватил лук, вытащил стрелу из голенища, и за долю секунды натянул тетиву. «И я любила бы тебя. Больше, чем Домерика. Сильнее, чем всех остальных.» Ветер взвыл, дождь с новой силой ударил о крышу. Что-то грохнуло. Скрип. Дверь раскрылась, на желтом фоне — черная фигура. Голос Бетани стал криком, пульсацией в висках. Свист — Рамси отпустил тетиву. Что-то взвизгнуло. Что-то захрипело. Вой, рокот, шум дождя — всё вдруг закончилось, и мальчик застыл, словно оглушенный, глядя в медленно расширяющиеся, чужие глаза, которые он не помнил. *** Ощущение воды, текущей по лицу, было первым, что Линн почувствовала. Второй пришла боль — копясь у носа и лба, она распространялась жаром по всему телу. Потом девочка поняла, что не может дышать, а следом — что лежит в луже травы, листьев и грязи, и над ней трещат мучимые ураганом ветки. Но почему…? Думалось больно, а потом осознание полыхнуло бело-алой вспышкой. Она всё ещё здесь. Она думала, всё окажется сном. Вдохнув ртом, Линн тихо простонала от заново накативших ужаса и боли, и слёзы защипали на веках, но она не могла плакать. Держать глаза открытыми тоже было тяжело. Пожалуйста, пусть это закончится, пожалуйста! Она пошевелила заледеневшими пальцами, а потом попробовала двинуть ногами. От шума леса вокруг, высокого, старого и страшного леса, некуда было деться, некуда спрятаться. Как она попала сюда? Линн приподняла голову и сразу же опустила обратно от появившегося в горле кислого комка и вспыхнувшей с новой силой боли. Она украла ту кобылку… Кобылку… Ей надо найти её. Падавшие на лицо крупные капли почти причиняли боль. Надо встать. Выдохнув, девочка собрала все оставшиеся силы и перевернулась на живот, лицом угодив в разжиженную грязь. Беззвучные слезы текли по её лицу. Впитавшее влагу платье показалось невозможно тяжелым, неподъёмным, ноги не слушались и плохо сгибались. Ей надо встать — Линн упрямо подтянула колени, с трудом поднявшись на четвереньки, а кислый ком вновь подкатил к самой глотке. Она умрёт здесь, она здесь умрёт, если не встанет. Она не могла больше думать ни о чем — только о смерти и грязи, и крови, и том, что нужно найти лошадь. Пальцами хватаясь за мокрый, скользкий ствол дерева, к которому свалилась, дюйм за дюймом девочка поднимала непослушное, будто ставшее чужим, тело. Ноги задрожали, когда она уже почти выпрямилась, а перед глазами всё заскакало. Уши вдруг заложило. С трудом подняв руку, сделавшуюся невыносимо слабой, Линн вытащила из распутавшейся косы почерневшую ленту и бросила себе под ноги — поднять руку выше и сделать хоть одно лишнее движение она не могла. Куда дальше? Она почти не слышала шума ливня и ветра и не помнила, с какой стороны приехала. Подумав лишь мгновение, девочка не рискнула оглядываться, чувствуя, что только дерево держит её от падения. Пальцы скользили по коре. Она высмотрела следующее дерево поближе и, качнувшись на ватных ногах, шагнула к нему. У неё совсем промокли ноги, а туфельки от влаги разъехались и спадали с пяток. Ей нужно идти. Падать нельзя. Сглотнув вязкую горькую слюну, Линн тихонько посмотрела вперёд — спустя десяток таких деревьев как то, к которому она жалась сейчас, синел небольшой просвет. «Если я дойду до туда, то на рассвете буду дома», — загадала девочка и хрипло выдохнула перед новым рывком. *** — Мейстер Уолкан! — Запыхавшаяся служанка ворвалась в мейстерскую комнату, и Уолкан нехотя поднял голову от записей предыдущего дредфортского целителя. Было кое-что, что он никак не мог понять… — Мейстер Уолкан! — Подхватив мокрый подол, служанка метнулась к нему. — Там миледи Болтон поплохело, а мы даже не знаем, что и… Бетани. Он надеялся, их муторная история кончена, хотя, конечно, этого следовало ожидать… Уолкан устало прикрыл разложенные на столе записи черным полотнищем. Маковое молочко, ланцет, настой эхинацеи, настой… — Мейстер Уолкан, — всё продолжала девица, и в этот раз голос её зазвучал иначе. — Ещё мальчик пропал… Раздражение притушить не удалось, и Уолкан резко спросил, торопясь к покоям леди Болтон: — Что за мальчик? — Ну, — недоуменно ответила служанка, а продолжила громким шёпотом, — ну тот, мальчик… Час от часу не легче. *** Женщина в светло-коричневом платье завалилась набок, пораженно щупая пальцами древко стрелы, торчащее меж ребер под грудью. Рот её был раскрыт и только невнятный скулёж доносился оттуда. Отпустив тетиву, Рамси так и застыл, вытянув одну руку с луком вперед, и искрами злости, страха, ненависти, обиды напряжение разбухало в венах. Выпученные глаза смотрели на него с ужасом. Заплетшиеся ноги женщины сделали два шага назад. Багряное, темное, блестящее пятно под грудью разрасталось, и ощупывающие рану пальцы покрылись красным. Словно во сне, ведомый нитью кукловода, Рамси вошёл внутрь, и собственная занемевшая рука закрыла дверь. Он не понимал. Собранные в косу прямые, невозможно прямые волосы были неуместно светлыми — не седые, а цвета сухой травы по осени. Рамси бросил в сторону лук, со страхом глядя в то бледнеющее, то загорающееся румянцем лицо. Женщина зашевелила губами, точно хотела что-то сказать, брови её нахмурились, и она только протяжно застонала, дыша тяжело, как раненое животное. Бастард, мотая головой, отступил назад, глубже в дом, пальцы его хотели что-то нащупать в воздухе, но ничего не нашли, и он снова замер. Это не она. Это не она! В голове зазвучал ехидный хриплый смех Бетани, перед взглядом возникло её лицо — она смотрела с жалостью и отвращением. Губы женщины снова зашевелились. — Что… Ты… к-кхт… — Давно здесь живешь? — Неожиданно для себя рявкнул мальчик. Ладони сжались в кулаки, ненависть раздирала его вены на части. Пытаясь найти оправдание, объяснение, решение, он как бешеный зверь заметался из стороны в сторону. Нет! Он не мог, он не мог так позорно… — П-пять-хк… — Она стала задыхаться. — Пять зим… Рамси подскочил к хрипящей женщине. Её мутные стекленевшие глаза, появившаяся на коже испарина, прерывистое дыхание с иссохших губ. Его всего прижгло изнутри, и руки мальчика, и его тело в едином порыве набросились на последнюю виновницу этого жжения: тонкие пальцы вцепились в горячую влажную шею, под своими ладонями Рамси чувствовал, как бьются две жилы. Нет. Нет-нет-нет! «…как глубока пропасть?..» Заткнись! — Где…? — Он вдруг осекся, и надавил сильнее, ощущая, как брызжет с губ слюна. Женщина медленно моргнула, шире раззявив рот. — Где прошлая хозяйка?! Он найдёт её. Ещё две стрелы. Если она теперь живёт в новом, тёплом доме побольше, он найдёт её, найдёт, если она стала нищей потаскухой и предлагает себя на дороге, если нянчит новых, хороших детей, если пьёт вонючее пойло в кабаке, если торгует гнилой рыбой, если штопает чужие портки за три медяка, если обворовывает приезжих на постоялом дворе, если живёт знахаркой в лесу, если спряталась у самой Стены… Он её найдёт. — Так… — Он немного ослабил хватку и склонился ниже, чтобы точно расслышать. Чтобы больше не вышло ошибки. — Так поме… Рамси вскинулся и тряхнул свою жертву за плечи. Глаза у неё начали закатываться, и мальчик тряхнул ещё раз, для верности вдавив глубже древко стрелы — женщина засипела громче. — Померла. — Выдохнула она и заглохла. Нет. Бетани сказала бы ему. Сказала бы. Нет. Она прячется, прячется где-то. Рамси ковырнул стрелой меж ребер, шире раздирая рану. Ткань треснула. — Когда?! Когда померла? — Давно. — На грани слышимости. — Сын был… Поме-поме… По… Глаза, темные, застывшие, наконец совсем закатились. Из разверзнутых губ с хрипом вылетел последний болезненный вздох, а Рамси долго ещё тряс, как тряпичную куклу, безжизненное остывающее тело, и спрашивал, и злился, и кричал, и дёргал стрелу. И что-то текло по его влажным щекам. И что-то всё больше от него отдалялось, отлетало всё дальше, путаясь в колючих ветвях шиповника и проносясь над размытой деревенской дорогой. *** Её мутило и сил совсем не осталось, когда Линн, жмурясь и дрожа, добралась до своей цели. Небольшой просвет оказался крохотной опушкой, а в темноте из-за пролившейся на землю воды казалось, будто в самой середине этой опушки зияла крупная лужа. Ветер словно стал стихать. Линн устало прижалась к своему последнему дереву, зубы у неё стучали от холода. Горло болело от того, что девочка дышала через рот, вся верхняя часть лица занемела, но продолжала болеть и пульсировать. Наверное, уже начался жар. Нужно дойти. Она не знала, куда, но знала, что нужно. И только в последнее мгновение передышки, когда Линн собиралась с силами, чтобы без опоры двинуться вперёд, в её сознании мелькнуло: там что-то плохое. Там что-то плохое. Раздался вдруг ужасный громкий звук, словно вопль. Ей надо найти лошадь. Сначала она отняла от ствола только одну руку. Качнуло в сторону, тошнота подкатила к горлу. Девочка сделала короткий шаг, другой, и только потом убрала и вторую ладонь от коры. Ещё один шаг. Она не смогла полностью раскрыть глаза, глядя только под ноги и немного — вперёд. Линн со стоном вдохнула воздух вместе с залетевшими в рот каплями, а когда решилась пойти чуть быстрее и поднять взгляд, то захотела, но не смогла закричать. Она бы кинулась со всей силы вперёд, но не могла даже сделать лишний шаг. Там, в четырех футах, на боку, странно изогнув ноги, лежала её бедная кобылица. Нет. Нет! Из живота её торчал обломок заостренного и широкого сука, на который она, видно, напоролась и теперь придавила его своим телом. Вывернутые узловатые ноги казались сломанными. — Нет. — Прохрипев, Линн упала на колени, её затошнило сильнее прежнего. — Нет! Она горько захныкала, и вскоре от рыданий стало ещё хуже. Тяжелые капли давили, пригибали к земле. Цепляясь обессилевшими пальцами за мокрую траву, вырывая её, девочка поползла тяжело дышащему животному, которое умирало по её вине. Это она виновата. От плача её затрясло и боль в лице и голове стала острее. — Нет-нет-нет, — зашептала Линн. Она добралась до лошади. Заляпанные кровью, бока её быстро и неглубоко вздымались, ноги безжизненно подогнулись, а глаза смотрели так влажно и жалко, так тоскливо и с такой невыносимой болью, что девочка зарыдала в голос, бросившись к мучавшейся кляче. Грива у неё свалялась, и всё тело было мокрым и горячим. Девочка, не понимая смысла того, что делала, прикладывала ладони к ране, пачкаясь в горячей крови. Если бы не она! Если бы не она, бедная лошадка умерла бы в теплой винтерфелльской конюшне, и не страдала бы, и не…! Линн гладила дрожащими пальцами влажную морду, и целовала отнимающимися губами. — П-прости меня! Прости, прости, прости!.. — исступленно повторяла она, обнимая лошадь за шею. — Пожалуйста, прости меня! П-пожалуйста… Она вся сжалась, забыв даже о себе. Лошадь захрипела и завозила двумя задними ногами. На губах у неё выступила пена, а Линн дрожащими руками стала снимать уздечку. Она умрёт. Они обе умрут здесь. Красивые, большие темные глаза под длинными ресницами закрылись, а бока стали вздыматься всё чаще, из груди слышался непрерывный хрип и стон. А потом, спустя пару мгновений, когда уставшая девочка прислонилась лбом к покрытой дождем и испариной шее, начались судороги. Раненое животное со страшной силой задергалось и закричало не своим голосом, пробирающим до дрожи. Кровь с новой силой потекла вниз по тощему боку, от неё шёл горячий пар, а ноги кобылицы задергались с новой силой. От боли в проткнутом боку она исступленно закричала и вывалила язык. Всё тело её дрожало и покрывалось пеной. Линн зарыдала в голос, упав в сырую траву. Страшные, свистящие и клокочущие звуки мучительной смерти никак не утихали. Ей стало так страшно, что Линн закрыла уши руками. Водянисто-черные, круглые глаза кобылицы смотрели ей в лицо и казалось, точно из них катились крупные слёзы. Линн казалось, что в голове у неё что-то с треском разрывается и болью давит изнутри, она зарылась пальцами в волосы и больно сжала, и не замечала, что сама в ужасе кричит вместе с лошадью. Её трясло и ей хотелось убежать, спрятаться, только никогда не видеть и не слышать этого. Каждый визг, каждый стон умирающего животного кидал в ещё большую дрожь. И девочка визжала тоже, распахнутыми глазами глядя на судорожно надрывающуюся лошадь. Агония выворачивала её наизнанку. А потом, с последним резким движением тощего тела, конвульсивно дернувшись, бедная кобылица замолкла. Красивые глаза её безжизненно блеснули. Линн, выкрикнув последнее бессмысленное «нет!», бросилась к ней, ещё горячей, а ливень дробил по листьям и шумящим веткам, ветер выл там, в вышине меж ними, сбившуюся с пути птицу занесло в бурелом. Темненькая грудка её угодила на сук. Раздался крик. Она во всём виновата. Вода текла и смывала с светло-серого бока присохшую вязкую кровь. Дура. Страшные вопли смолкли, остался только лес и вымокшая девочка в изодранном платье. Безнадёжная дура, лучше ей тоже умереть. Сжавшись рядом с испустившей дух безымянной кобылицей, самой лучшей, самой хорошей, самой милой и славной, вцепившись обеими руками в снятую уздечку, истекая слезами и мучась от боли во всём теле, Линн подумала, что умирает. Лучше ей тоже умереть! Это будет справедливо. Что-то прогремело где-то в лесу. Все страдания, сомнения, метания и желания оказались пылью. Беззаботное детство в Винтерфелле в одну ночь стало далёким воспоминанием. Линн закрыла глаза, щекой вжавшись в грудь своей мёртвой лошадки.