Who gives a flying fuck

Это, блять, невыносимо. Нет-нет, он виноват сам. Не стоило предлагать свою помощь, не стоило ловить на себе ответный взгляд — и тут же хотеть за щеку схватиться, как будто ударили. Такой этот взгляд быстрый. Так смотрит человек, который не помнил, что ты всё ещё здесь. Мол, о, да? Неожиданно. Тем не менее, Вилбур не отказался. Они не сказали друг другу ни слова. Попрощались со всеми, Вилбур приобнял пару человек, и — тишина. Пока шли к машине по каменной дорожке большого загородного дома, пока Шлатт доставал ключи из кармана, звякая бесцеремонно, неловко. Сегодня он проебался ещё: вместо своей старой любимой машинки, которая была не в настроении заводиться, взял батин минивэн; белый, с неестественно высокими потолками — в таком только детей похищать. Вилбур залез и захлопнул за собой дверь. На переднее сиденье сел. Самый смелый, что ли? Шлатт старается не кашлять. — Тебе куда? — говорит он громко. Показать, что тоже смелый. Показать, что не боится этого маленького пространства между ними, которое так легко занимает голос или рука. Для друзей это нормально. Для них это нормально. Получается вякающий выкрик. — Мне до Джунипер-лейн. — знакомое название знакомым голосом вливается в его уши аккордом вместо набора карточных координат. У него сегодня плохо выходит сосредоточиться из-за… всякого, — Это влево… — От церкви, я помню. — перебивает он Вилбура быстро. Тут же жалеет. Потеряв Вилбура, Шлатт потерял привилегию перебивать его вот так, запросто, и видеть только солнышко улыбки в ответ. Вилбур смеряет его холодно. — Прости. Теперь ему приходится извиняться. — Поехали. — снисходит Вилбур. Он не поднимает голову: вжикает ремнем, щелкает замком, разбирается с застрявшими в широкой полосе ремня его несносно голубыми наушниками. Они как будто не хотят его отпускать. Шлатт быстро отводит взгляд, всё-таки кашляет — вот дурак, почему он кашляет? — и зажимает коробку сцепления. Включает кондиционер. Машина трогается сразу. Шлатт помнит своё «Просто представляй, что меня не существует» в ответ на Вилбуровское «И что мне делать?» не потому, что соплями переживал расставание, а потому, что бессонными ночами обдумывал свои собственные слова. Находил в них червоточины и изъяны. Недостатки находил, перефразировал, расшифровывал, забивал в новый шифр. Вилбур вот сказал всё правильно. Вилбур испытывал эмоции, и разрывался от чувств, и не заплакал — разве что от нервозности проделал дырку в нижней части своего свитера. Как делают возлюбленные. Вилбур сегодня в свитере другом. — Ты будешь разговаривать со мной сегодня? — спрашивает Вилбур с вызовом. Он задирает голову, когда хочет казаться Шлатту выше. Сегодня он задирает голову. Сегодня он задирает голову много. Сегодня он парил над толпой, как фантом, и когда говорил, всё время чуть-чуть задирал голову. Шлатт на него не смотрел. — О чём ты хочешь поговорить? — говорит Шлатт спокойно. Он дышит, как надо было дышать по инструкции, когда ты волнуешься. Он делает вдох на четыре секунды, задерживает на два, и делает выдох — тоже на четыре. Он тут же жалеет. Со мной, нормальный человек сказал бы «поговорить со мной». — Обо мне. — говорит Вилбур прямо, без обиняков, — О том, как ты не хочешь меня видеть. А потом смотришь на меня. Шлатт четыре секунды вдыхает. — Ты никому ничего не докажешь. — говорит он. И жалеет. И жалеет. И жалеет. Вилбур наклоняет голову к плечу. — Чудной ты, Шлатт. — говорит он звонко и блестяще. Он говорит так только о тех, кого ненавидит. А потом добавляет грубо, совсем по-мальчишески, — Себе докажи сначала. Вилбур живёт слева от церкви. Церковь видно из его окна, церковь бросает на его крышу неосязаемую чёткую тень. Тень идёт вверх и вниз, ласково, кругло очерчивая купол, стены и крест. Что с Вилбуром, с таким, можно сделать, кроме как оставлять? — Я знаю, чего ты добиваешься. — говорит Шлатт со злобой глубоко в его забитой золой душе, — Ты привлекаешь к себе внимание. Там не напривлекался, и теперь продолжаешь. — он даже вытаскивает из себя притворный, усталый выдох, — Ну давай я спрошу как у тебя дела. С Вилбура сходят все краски. Шлатт смотрит, как он хочет что-то сказать, но не может вымолвить ни слова. Он втягивает в себя воздух по глоточкам, как будто боится обжечься: его зрачки тонкие и напряженные, буравят Шлатта. Потом — отступает. Непонимание. Беспомощность. Шлатта захлестывает. Шлатт тонет. Вилбур шепчет испуганно: — Необязательно вести себя… как мудак. И отворачивается к окну. Шлатт чувствует, как к щекам приливает жар. Ему стыдно. Ему, блять, стыдно — Вилбур сгорбленный и тонкий, голубые мягкие плечи подтянуты ему к ушам. Шлатт заставляет себя сконцентрироваться на дороге силой. Нельзя его обнять. Нельзя его обнимать. — Ну, ты меня знаешь. — он пытается усмехнуться, но даже не может; потому что ему, сука, стыдно, он беспомощный, он тупой, — Серьёзно, Вилбур, прости. — он хочет сказать «прекрати», — Я больше не буду. — «Больше не буду»! Да кто так говорит! — Мне очень стыдно. — Тебе? — Вилбур дёргает плечами, его голос беспомощный и глухой, — Не смешно. — Я серьёзно. — он даже кивает для уверенности, — Повернись. — «Пожалуйста, повернись». Вилбур поворачивается. Он опять не плакал. На большом пальце у него царапка от содранного заусенца. Он крутит этот лоскуток кожи между пальцами во второй руке. — Нихуя. — «Нихуя» из-за Шлаттовской покрасневшей помидорной рожи у Вилбура выходит искренне удивленное и почти басистое. Шлатт тихо прыскает — не может удержаться. — Да. Как-то вот так. — Люди меняются. — Вилбур пожимает плечами, как бы говоря: «кто бы знал». Шлатту даже хочется по-настоящему засмеяться. — Я сам в шоке. — шутит он. Вдыхает быстро, набирается смелости: — Ну что, как… у тебя там дела? Плохая идея: понимает Шлатт, как только во взгляде Вилбура проскакивает холодная молния. Не стоило ему напоминать. — Ты знаешь, — он дёргает плечами, закрываясь; руки скованы на груди, оттягивают белую от пальцев кожу, — я уже перехотел отвечать. Шлатт вдыхает четыре секунды и выдыхает на две. Выдыхает ещё на две. Задерживает дыхание. Шестеренки в его голове скрипят: не подведи. Шути. Сохраняй лицо. — Тогда как твой день? Щеки Вилбура расталкивают натянувшиеся губы. Шлатт почти не верит своим глазам. — А ты хитрец. Нет-нет-нет; это просто улыбка, он просто улыбается; он сегодня уже улыбался, не меньше трех раз, потому что Шлатт насчитал только три. Шлатт иногда отворачивался, чтобы было не так очевидно, что ему это важно. Шлатт отворачивается сейчас. — За дорогой слежу. — объясняет он, и тут же жалеет, что у него не выйдет ударить себя по голове. Зачем объяснять, никто не объясняет! Отвернулся и отвернулся! — Это хорошо. — напыщенно-серьёзно кивает Вилбур, — Следить надо. Оберегай жизнь своих пассажиров. Шлатт вспоминает все шутки Вилбура про отсос за рулем и прикусывает язык. У гейских шуток есть одна примечательная черта: они очень смешные, пока ты знаешь, что они неправда. Что они описывают какой-то очень смешной опыт, отличный от твоего, пока ты, такой гордый и умный, реешь над всем этим в белом пальто. Гейские шутки не очень смешные, когда превращаются в идеи для выходных. А потом превращаются в одно очень-очень грустное растянутое на несколько месяцев воспоминание. — И не смотреть на тебя? — поддерживает шутку Шлатт, — Я думаю, если это произойдёт, ты растаешь в воздухе, как та ведьма из Волшебника Страны Оз. Только она растаяла от воды. — Не лучшая из твоих шуток. — подмечает Вилбур критически: его сгиб пальца прижат к губам, как у критика, заставляющего себя как следует распробовать поданное ему изысканное блюдо. Вилбуру такая поза очень идёт, — Но если что, не надейся, что я нуждаюсь именно в твоём внимании. — он даже плечами пожимает, и задирает подбородок, опять, — У меня ещё есть кандидаты. На Шлатта он преувеличенно не смотрит — как ребёнок, который пытается скрыть преглупую ложь. Только у Шлатта всё-таки колет в груди — что, если это правда? — Да ну. И кто? Фраза выходит по-военному отрывистой и по-бумажному смятой. Вилбур явно наслаждается вернувшимся к нему вниманием. — Может, тебе ещё список имён дать? — усмехается он, — С телефонами и адресами? Чтобы завтра я проснулся к новостям о районном маньяке, вооруженным девятнадцатым «глоком» и упаковкой закаменелой жвачки «Ёрл Роу», снятой с продажи уже как пять лет, потому что кое-кто всё никак не способен отпустить прошлое? Шлатт сглатывает. Четыре секунды. Четыре, блядские, секунды. Дорожные полоски мелькают как вспышки. Нужен вдох. Пошёл он нахуй. Почему Шлатт не имеет права его перебивать, а Вилбур имеет право делать… так?! — Если ты перестанешь видеть в себе приз, который нужно достигнуть, — выплёвывает он, — тебе будет проще найти девушку. — он особенно выделяет «девушку» и ухмыляется, чтобы Вилбур не видел его глаз, чтобы он сам не видел своих глаз, — Просто дружеский совет. Плечи Вилбура сводит болью, Шлатт видит. Его брови дергаются: Шлатт не называл его своим другом даже тогда, когда они по-настоящему дружили. Придурком называл, и дылдой, и глистой, а другом — ни разу. Вилбур поджимает губы, мрачно пережевывает, пытается переварить слова, переварить «что, мы теперь только так?». По внутренностям его груди больно течет желчь. Краем мозга Шлатт не может поверить. Они — из всех людей, — собачатся. С печально-мрачной решимостью Вилбур вытаскивает телефон. — Джеймс онлайн. — сообщает он размытым голосом. Шлатт смотрит, как он приходит в себя, как его лицо обретает форму: он встряхивает волосы пальцами, разглаживает свитер (или гладит сам себя по плечам), начинает улыбаться — его фирменное «легко и непринужденно», заключенное в улыбке. Он зажимает кнопку записи голосового сообщения (Шлатт не подглядывает, он смотрит) и мурлычет: — Привет, Дже-еймс. — тянет он, — Вот, выдалась свободная минутка. Решил написать тебе. Еду сейчас вот кое-откуда, — он делает в воздухе это неуловимо-Вилбуровское движение пальцами, — когда доеду, можем увидеться, если ты захочешь. Я же знаю, какой ты занятой. — он сбивается на воркование, но тут же как будто одергивает себя, — Ну ладно, не буду затягивать сообщение. Пока-пока! Куда делась грусть? Куда делись непролитые слезы в голове, дрожащие руки, оттянутый в отчаянной попытке антистресса край свитера, издерганные петли на джинсах? Вилбур расслабился: похорошел цвет лица, опустились плечи, поселилась игривая ямочка на щеке. Вилбур закидывает ногу на ногу и выдыхает довольно, как налакавшийся сметаны кот. «Дзынь» уведомления у Вилбура из рук отдаётся у Шлатта сразу в мозгу. — Он ответил! — удивляется Вилбур со спокойностью человека, который знал, что ему ответят, — И так быстро! Ну ты посмотри. Шлатт не хочет смотреть. Вот вообще не хочет. Чтобы сделать Шлатту хуже, Вилбур включает это сообщение в своих голубых, голубых наушниках. Если бы Шлатт слышал его голос, ему бы хотелось разбить Джеймсу лицо. Теперь Шлатту хочется убить его. Когда Вилбур заканчивает слушать сообщение, он достает наушники и встряхивает волосами. Руль дёргается у Шлатта в руках, но он выправляется очень быстро. Ему просто нужно не смотреть в сторону Вилбура. Делов-то! Он ведь просто… — Да так, у Джека собрались. — Вилбур откидывается на автомобильном кресле, что в принципе должно быть невозможно, потому что автомобильные кресла изобрели не для этого. Их изобрели для комфортной поездки с прохладным кондиционером, где он должен быть расслаблен; расслаблен, спокоен и охлажден, — Было довольно скучно, если так подумать… — он делает паузу и улыбается смущённо, — Очень не хватало тебя. — он бормочет эту часть в улыбке, свой палец чуть ли не кусает. От кондиционера нога Шлатта становится вся ледяная. Шлатт богом клянётся, он Джеймса убьёт. Вилбур отправляет своё второе сообщение. — Посмотрим-посмотрим. — бормочет он под нос сам себе. Наверное, видит себя дирижером, сводящим сложную постановку. Кого он этим развлекает? Джеймса? Себя? Шлатт в рот ебал такие развлечения. Когда Вилбур включает свой второй ответ, его губы растягиваются в улыбке медленно, с наслаждением, с дьявольской искрой под пушистыми ресницами. За что он там уцепился? Как Шлатт ни напрягает слух, из наушников он может услышать только далекое бормотание человеческого голоса. Не знай он, что это Джеймс, он бы не угадал. Желание выхватить у Вилбура один из наушников и послушать что говорят про… Вилбура, просто Вилбура, никак не связанного с ним отдельного человека, жужжит и колыхается в его мозгу, как пчелиный рой. Шлатт одёргивает себя нечеловеческим усилием. Не надо тянуть руки к тому, что не твоё. Третье сообщение. — Ох, — тянет Вилбур, польщённый, — Ну что ты, Джеймс, не стоит. Мне, наверное, даже неловко. Я, правда, не такой красивый, чтобы девушки… Как ты сказал? Ты подобрал какое-то очень подходящее слово. — Вилбур почти извивается на сиденье, якобы смущённый, от того, что забыл так затронувшую его фразу. Да к чертям. Нет у Джеймса затрагивающих фраз. Шлатт послушал его как-то — конченный хохочущий долбоёб, — Но если ты хочешь рассказать мне больше… У Шлатта в голове — средневековая комната пыток, залитая кровью до потолка. В рассохшемся дереве, лезвиях, присохших к шипам кишках. Кровавое пятно. Шлатт едва распознает мелодию в воздухе. — Он позвонил мне! — Вилбур всплескивает руками, — Прежде, чем я успел отправить сообщение! — он качает головой в шуточном полуосуждении, — Такой нетерпеливый. «Хорошо», — думает Шлатт той частью своего мозга, которая ещё не совсем затянута жгучей слепящей яростью, — «Хорошо, что не успел». — Привет Дже-еймс! — растягивает Вилбур с удовольствием, а потом хихикает, притворяясь ошеломлённым количеством собственной детской радости. — Я так рад, что ты позвонил! Честно говоря, я и сам хотел… Шлатт перестаёт видеть дорогу. Шлатт теперь видит белое. Он разворачивает руль так, что Вилбура почти кидает на оконное стекло, и, как может, борясь с собственными одержимыми тряской руками, как капитан с кораблем посреди бури, паркует машину на обочину дороги. Ещё пыль не ложится, когда он вырывает у Вилбура телефон. От неожиданности Вилбур даже не протестует. — Привет. Джеймс? — скулы сводит от улыбки. Он знает, что голос его выдает: холодный, равнодушный, дикий. Улыбка висит на нём как драная штора, не защищающая Джеймса от задувающего в трубку льда, — Вилбур? — голос торопливый, язык мелет, что придётся: в своей голове он сжимает этот телефон в руке как консервную банку, — Да. Он пьяный. Налакался пиздец. Надеюсь, он тебе ничего не наговорил лишнего? — Джеймс, кажется, пытается протестовать, но Шлатт хуй клал на его желания, — Я забрал у него телефон. Довезу его до дома и дам ему воды. Всё будет хорошо. — фраза, неожиданно серьёзная и важная, бьёт в грудь так, что на секунду ему приходится остановиться, чтобы вдохнуть. Но отмирает, — Бывай. — заканчивает он и сбрасывает звонок. У Шлатта в ушах стоит дикий звон. Телефон летит в бардачок, а Шлатт с наслаждением человека, почесавшего там, где давно болело, хватает Вилбура за свитер на груди и тянет, почти швыряет его к себе. Вилбур не протестует и теперь. Только теперь Шлатт не уверен, играет ли в этом какую-то роль неожиданность. Свитер в его руках очень мягкий, клубничной жвачкой тянется под пальцами. Опять кашемир. — Тебе нравилось с ним разговаривать? Глазами-локаторами, сливовыми, большими, Вилбур сканирует его лицо. — Не особо. — наконец тихо признаётся он. Отводит глаза, сам собой недовольный: не нравится, что приходилось врать. Не жалеет других. Не любит врать самому себе. Пиздец, как же Шлатт его любит, пиздец, пиздец какой-то. — Отлично. — Шлатт почему-то шепчет: а шепчут только дураки, только придурки совершенные. Вилбур от него на расстоянии миллиметра: если зажмуриться, Шлатт сможет почувствовать его нос, — Потому что если тебе нравится, я хочу, чтобы ты забрал у меня этот ебанный телефон и позвонил ему; но разговаривал с ним по-человечески, а не как продающая себя шлюха. Вилбур наклоняет голову к нему. Прядь волос с мягким шелестом скользит ниже его лба. — Ты слишком много болтаешь. — говорит он. И Шлатт перестаёт подбирать слова. Когда их губы находят друг друга, это так же, как в первый раз, а вроде кажется, что в тысячный. Ни то, ни другое неправда — но они тянут руки друг к другу одновременно и сталкиваются пальцами: сжимают все четыре, ладонь к ладони, в замки, как будто дерутся неумело. Вилбур отодвигает голову, и сразу же тянется к нему с удвоенной силой, и Шлатту кажется, что целовать его — всё, что ему будет нужно. Что нахуй церковь. Что можно просто послать нахуй церковь. Но потом Вилбур отсаживается. Отсаживается от него, как будто они поссорились за одной партой. Целомудренно складывает на коленях руки. Оттаскивает свой собственный взгляд за шиворот, как будто сам боится не удержаться и накинуться на него. Шлатт смотрит на него шокировано и совсем не соображает. Хочется спросить: «что-то серьёзное?», как в больнице спрашивают у докторов. — Ты сказал мне забыть о тебе. — он помнит. Он помнил всё время, ни на секундочку не забывал. Он крутил это ночью, пока засыпал. Шлатту надо было сказать тогда по-другому, он знает, он уже придумал три других разных способа, надо было использовать их, — Я забыл о тебе. Тогда что ты делаешь? Шлатт сгибается в спине. Тыкает голову ему в грудь, в сгиб шеи и плеч, как большое копытное животное. Они так привязанность показывают. Они тыкаются головой, и издают свои звуки, и ждут, когда их простят. — То, что хочу. — бормочет Шлатт искренне, — Очень сильно хочу. Больше хочу, чем быть хорошим человеком. У Вилбура в горле застревает вдох, поэтому всхлип не выходит наружу и остается там, внутри. — А делать мне больно… делает тебя хорошим человеком? — Оно делает меня уродом. — он признаётся; он во всём ему сейчас признается, дай только шанс, — Я не знаю, как иначе. Мне очень страшно. Спустя секунду Вилбур кладёт свою голову на его. — Тогда трахни меня и покончим с этим. Шлатт вздрагивает. В его сердце плещутся боль и надежда, волнами сталкиваются, сбиваются, борются. — С чем? В странно грубоватом жесте Вилбур похлопывает его по голове. — Решишь, когда закончим. Шлатту нечего терять. Он уже потерял. Поэтому он кивает головой и засовывает обе руки ему под свитер. Есть что-то интимное в касании человеческой кожи с кожей, в прикосновении туда, где его не трогал ещё никто. Всё, что под одеждой, всегда нужнее, всегда интереснее; некстати Шлатт вспоминает, как цензура в виде двух точек на сосках и двух палочек между ножек заставляют слюнявых анимешников часами перерывать архивы в поисках оригинала. Когда он касается Вилбура под одеждой, каждая часть тела — даже сгиб локтя, даже живот, — становится закрытой, запрещённой, запрятанной, доступной только ему. Вилбуровский свитер и майка висят у него на локтях — только он решает, как высоко он их поднимет, только он. Он даже не знал, что у Вилбура под свитером майка, и только теперь, теперь он знает, только он, он знает, наощупь. Шлатт Вилбура очень боится — того, как много кожи у него под одеждой, какая она мягкая, как всё это сладко, и очень запрещено, и совсем нельзя, и церкви: белого камушка, запрятанного в углу глаза, от злости пучащегося, как ячмень. Шлатт закрывает глаза. Вилбура хочется ближе. — Сядешь ко мне на коленки? Его смущение, расползающиеся слова Вилбур не судит — он льнёт к рукам ближе, опирается на его бедра прежде, чем сесть сверху. Ему, кажется, сейчас даже легче. Пока он отодвигает сиденье назад, мозг Шлатта нещадно тормозит: рука Вилбура слишком близко, здесь они ещё не оказывались, на такое они не договаривались; надо смеяться, надо бежать. Его бёдра тёплые, даже сквозь их две пары джинс: Вилбуровские чёрные потёртые «левайсы» седлают его голубое бесформенное нечто с верхней полки. Ладони Шлатта радостно находят знакомую выемку на его талии — как будто он всегда был здесь, как будто никуда не уходил. Как будто Вилбуру не пришлось флиртовать не с ним. А ведь ему пришлось, конечно. Сам бы он никогда. Шлатт его. Это была вынужденная мера. Пряча голову у него в шее, Шлатт не то мурлычет, не то бурчит щекотно: — Тебе обязательно было разыгрывать этот цирк? Вилбур испускает горделивый смешок, довольный своей искусной театральной проделкой. — Ты всё ещё об этом? — улыбка прижимается к левой его щеке, — А что, если я продолжу? — Тогда, — бормочет Шлатт низко и грубо, едва узнавая свой голос, — я покажу тебе, почему так делать не стоит. В следующую секунду всё происходит стремительно быстро. Потому что Вилбур тянет руку за телефоном, но Шлатт перехватывает её и прижимает ему к спине. Вилбур ахает, притиснутый ближе, и его бедра, теплые греющие его сквозь ткань, слишком близко, они почти вплотную, и о боже — это почти секс. Будь они без одежды, это был бы секс. — Продолжай. — голос Вилбура — дрожащий, горячий и хрупкий; улыбка на нём колыхается, — Ты почти убедил меня. И до Шлатта доходит: Вилбур тоже понятия не имеет, что со всем этим делать. У него, Вилбура, тоже церковь стоит за окном. У него, Шлатта, тоже огромное запрятанное от чужих глаз тело с огромными площадями неисследованной кожи. Больше, чем футбольное поле. Больше, чем океан. Вилбуру нужно слишком много. Вилбуру всегда нужно было слишком много. Вилбур хочет за руки держаться в вагонах метро, целоваться, как только отвернутся все остальные, хочет, чтобы слова «мой парень» у Шлатта вообще не слезали с языка. Когда-то Вилбур сам называл его «мой». «Мой Шлатт». А Шлатт, он… не совсем так, если мягко. Вилбур видит цель и настигает ее в два огромных прыжка. А лучшее, что может пообещать ему Шлатт — лечь и лежать по направлению к цели. Где цель — это ну, вы понимаете. Отношения. Признания. Шлатт «люблю»-то так и не набрался смелости ему сказать — конечно, пока не стало слишком поздно. Из-за него самого, между прочим, стало. Сам виноват. — Вилбур… — покачивая его имя в безопасности своего рта, Шлатт кладёт руку на его тонкий дрожащий бок, — Ты, если что, кричи. Ладно? Первый смешок Вилбура похож на спазм. Второй — на фырчок. А потом Вилбур запрокидывает голову и смеётся — пусть недолго и тихо, но по-настоящему. — Это ты к чему-у? — хихикает он. — Просто чтобы ты расслабился. Шлатт для него — открытая книга. Шлатту хочется быть для него открытой книгой. У него, кроме обложки, еще и страницы есть — посмотри. Для него. — Ты же расслабился? Вилбур кивает. — Не буду врать. — Ну тогда не ври. — говорит Шлатт как-то обиженно. И тут же его целует, чтобы это замять. Он не обижен. У него, на коленях, такое — как же может он, дурак, обижаться? Вилбур, с колен, смотрит на него сверху. В Вилбуре это наименее страшная часть. — У тебя есть вообще идеи есть о том, что со мной делать? Шлатт улыбается, закрывая глаза. Когда он улыбается, он в порядке, и совсем не боится, и совсем не сожалеет ни о чем. — Ни малейшего понятия. Вилбур вздыхает и перекладывает руку Шлатту на грудь. — Тогда придётся делать всё, что ты хочешь. Шлатт жмурится, довольный. — Ты не сужаешь круг. Вилбур подцепляет воротник своего свитера пальцами. Есть что-то притягательное, что-то очаровывающее, что-то сводящее с ума в тонкой линии его длинной шеи, его нежных плеч. — Ты можешь начать отсюда. Шлатта не нужно упрашивать. Он прижимается, ненасытный, губами к нему: ему кажется, что его рот грубее кожи, натянутой для него между Вилбуровской линией челюсти и ключицами. Его руки, привычные к порно, где гениталии будто обведены красной мишенью с точкой посредине, лезут к его бедрам: раздвигают их, оглаживают, и внешне и внутри. Вилбур вскрикивает, охает и шепчет: слова срываются с его губ, как радужные мыльные пузыри. Во рту у Шлатта — кожа, пена, слово на «л»: не вмещается, растягивает губы. — Вилбур. — говорит он, отрываясь, серьёзно, — Слово на «л». Вилбур моргает. — Лесбиянка? — говорит он. Когда Шлатт шлепает его по бедру, чтоб не выебывался, Вилбур стонет. И Шлатт сразу вспоминает о том, что ни разу не слышал этот звук. Только раз — когда Вилбур, уставший после пробежки, растягивал спину. Только другой — когда Шлатт, в шутку пытаясь его побороть, слишком активно прижал его к стене. Они поцеловались в первый раз после этого — залезли языками друг другу в рты, неумелые до жути, оба, и довольные до жути: с улыбками в обе щеки выбирались из туалетов. Сейчас он, выворачивая, кладет свою ладонь поверх той части его паха, которую вообще может захватить. Выдох Вилбура тяжелый, горячий и мокрый. У Шлатта по-идиотски краснеют уши. — Ты меня с ума сведешь. — жалуется Вилбур шепотом: голос у него такой, как будто он может только дышать, и в то же время дышать не может вовсе. Он приподнимается, чуть кренясь на одну ногу, как будто у него кружится голова; ему приходится стоять, согнувшись над Шлаттом, и нависать у Шлатта над головой. С глазами широко раскрытыми Шлатт смотрит, как Вилбур расстегивает пуговицу на своих джинсах, слушает, как вжикает молния. Солнце, закатное, рыжее, как апельсин, сквозь окно машины печет его щеку нещадно. Он впервые понимает, насколько же сильно, блять, у него стоит. Это не внезапный стояк. Это не «грудастая телка примерещилась из-за жары»-стояк. Это «у меня стоит на моего друга». Это пиздец. Из этого не выберешься. Как закурить сигарету и полюбить это, как прыгнуть в лаву, как впервые услышать «пидорас». Ты уже другой человек, если позволишь себе принять это близко к сердцу. Или — если позволишь продвинуться дальше. Вилбур не выдерживает. — Мне одеться? — спрашивает он с растерянностью и раздражением. Шлатт осознает, что пялился сквозь него, с лицом задумчивым и тупым, пока Вилбур избавился и от джинсов, и от рубашки. Кожи сейчас намного больше, а он упустил самое интересное. Когда еще будет такой шанс? — Всё снимай. — просит Шлатт, — Мне нужно тебя видеть. Быстрым взглядом Вилбур оценивает обстановку снаружи машины: июнь, середина нигде, и если машина откуда-то и возьмется, она промчится быстрее, чем сможет зафиксировать людей внутри. Он стягивает боксеры быстро, чуть ли не выпрыгивает из них, стукается о потолок машины, а потом стоит, согнутый, и комкает их в руке. Другой ладошкой он прикрывает член. И Шлатту очень интересно, и любопытно, и жадно, и жарко. — Пожалуйста, — Шлатт сдаётся. Он опять — скулящее слюнявое животное, он ничем не лучше тех фанатов аниме-грудей, — пожалуйста, Вилбур, можно мне тебя потрогать? Вилбур шагает ближе. Он оказывается между его коленей, почти еще ближе, весь такой тонкий и красивый, как тростник. Когда Шлатт тянет к нему свои нетерпеливые неумелые руки, Вилбур вкладывается: подставляется под ладошку и от удовольствия почти мурчит. Так далеко они не заходили, даже когда больше, чем целовались; Шлатт осторожно исследует каждую выемку, каждую кромку, каждое пятнышко на его теле. Когда Шлатт вытягивает шею, чтобы оставить маленький поцелуй на его выпирающей бедренной косточке, Вилбур, кажется, почти тает: такой тонкий, такой весь в закатном меду, такой отдающийся. — У тебя был опыт? — интересуется Вилбур просто — у него всё просто. Дышит он тяжело. Шлатт может видеть, как от вдохов раздвигаются его ребра, его грудь. — С женщиной — был, — поясняет Шлатт; его руки с талии Вилбура никуда не уходят, — С мужчиной — нет. — То есть ты трахал женщину? Шлатт едва передергивается. Коротко отвечает: — Да. Глаза он, конечно, лучше бы не поднимал. Взгляд у Вилбура прищуренный, осуждающий. Ой-ей. Точно заметил. — Ты чего передергиваешься? — Да так, случайно. — ворчит Шлатт. Вилбур окатывает Шлатта своим фирменным всезнающим взглядом. Этот взгляд говорит: а я ведь всё вижу. Вижу настолько хорошо, что могу облечь в слова. Слова у меня такие складные. Я могу их высказать, а ты потом лежи, Шлатт, и ворочайся, и крути мои слова в голове. Как в тот раз, Шлатт, помнишь? — когда на твоё «Тебе нельзя со мной быть» я спросил «А что мне тогда вообще можно? Чего ещё я от тебя хотел?». Заснуть не мог из-за этих слов. Я и про это тоже знаю. — И мне не сказал? — слегка смещает Вилбур тему. В его голосе появляется слой чего-то раздраженного, режущего, рыжего. Как наждачка. — Не сказал. — подтверждает Шлатт без особой вины, — Не знаю, почему-то тогда показалось странным делиться этим с тобой. Вилбур прищуривается. — Значит, женщину трахал? — говорит он с каким-то тайным внутренним запалом, как у пожара, — Хорошо. Тут то же самое. Пальцы у тебя есть. — он абсолютно голый, когда ставит на его ногу коленку. Взгляд Шлатта поднимается по этой коленке, до груди и выше — до его окруженного ореолом волос и покрытого возбужденным румянцем до чертиков решительного лица. Вилбур кивает, — Приступай. — Можно я тебя смажу? — уточняет слегка прихуевший от такого Шлатт. Вилбур соглашается, но строго. — Нужно. Шлатт из-за бока Вилбура тут же лезет в бардачок. — Ты положил сюда смазку? — интересуется Вилбур, слегка потерявший спесь. Коленка стоит всё ещё там, где она стояла. Шлатту хочется её придержать. И трахнуть его. Всего его хочется. Шлатт поправляет: — Я знаю, где она лежит. Вилбур не сдерживает смешка. — Твой батя возит с собой смазку? — Ну а чего ты хочешь. — посмеивается Шлатт, доставая наконец всё ещё тяжелую бутылочку, — Завидный мужик. Недавно Тиндер себе скачал. Снова вышел в свет. Вилбур кажется отвлеченным, поэтому Шлатт ладонью проводит по внутренней стороне его бедра. — Заскучал? Вилбур награждает его довольной улыбкой. Шлатт чуть не тает. — Уже нет. И, как награду себе, Шлатт наконец обхватывает его член. Он крупный и идеально ложится в руку: одуревший от возбуждения, с глупой улыбкой Шлатт трогает его головку, толкается ладонью по стволу. Вилбур совсем как он, но другой совершенно, а ещё — жутко сексуальный. Шлатт напуган, но счастлив, и это — как солнце во время дождя. Каким-то образом Вилбур перехватывает у него смазку и сжимает его руку в своей, пока трясет бутылочкой, чтобы скорее капало. Джинсы Шлатта, голые бедра Вилбура все-все оказываются в смазке. Он почти-сидит почти-близко, и Шлатту хочется установить эту близость как факт, обязательный и непреложный, чтобы даже не думал, даже не смел отодвигаться, чтобы был точно близко; чтобы ему, Вилбуру, да и ему, Шлатту, стало точно вместе хорошо. На вдохе Вилбур привстаёт, оставляя на Шлатте одну коленку, открывает к себе доступ его пальцам и рукам. Пока Шлатт его гладит, на Вилбуре остаются полосы и разводы блестящей смазки; когда Шлатт проскальзывает в него один палец, Вилбур почти стонет. — Сме… лее. — подбадривает он. Вторым закапанным пальцем Шлатт проводит ему между ягодиц и пропихивает внутрь. Теперь ему труднее двигаться: Вилбур тёплый и тесный, Шлатту дурно от этого; дышать тяжело и тяжело думать. Пока это пальцы, это не гейство; пока это пальцы, он может трахать его, как только хотел бы, но сам бы не смог. Вилбур, дышащий судорожно от переполненности, кивает ему головой. — Мне продолжить? — спрашивает Шлатт тихо. — Ты ещё даже не начал. — шипит ему Вилбур как облитая печь. Шлатт вводит в него пальцы медленно, до упора, пока лишняя смазка с его костяшками не издаёт уверенный чмок. Он торопился раньше, а вот теперь — теперь торопиться некуда. Вилбур уже здесь, он его сучка, он его. Он на нём, на его пальцах, насаженный, никуда не сбежит. Шлатт не видит его лица, запрятанного и уложенного в шлаттовские плечи, но целует его в край красной, почти жгущей губы щеки, и Вилбур издаёт просящее тонкое мычание. Его пальцы вцепляются в плечи его футболки. Шлатт медленно, растягивая удовольствие, вытаскивает из него пальцы, собирает на подушечки смазку вокруг, пока Вилбур скулит на каждое прикосновение. Вопросы в голове Шлатта — как огромные тропические бабочки. Неужели так мало, неужели так быстро, неужели — всё это ему? — О-о! — когда Вилбур давится стоном вот так, совсем рядом с его ухом, это для Шлатта отрава. Ему будет нужно еще. Он вставляет пальцы внутрь и он растягивает, раздвигает его «ножничками», а Вилбур ахает низко и тяжело. Вилбур, изнутри — горячий, снаружи — шумный, весь сопротивляется его пальцам, весь подставляется, совсем голый, растрепанный, близкий. Кивает головой так, что волосами елозит Шлатту на плечо, — Да-а, мне вот так очень нравится. Шлатт не способен заткнуться. — Ты этим сам занимаешься? — он начинает двигать пальцами с амплитудой: чувствовать, как Вилбур растягивается буквально на его руках, сводит его с ума. Вилбур поднимает с него голову: глаза у него стеклянные, как у аквариумной рыбы, и Шлатт, не сдержавшись, целует его в приоткрытый соленый рот. Между ними тянется слюна. Вилбур на вкус еще слаще. — Да, я… сам. — выговаривает он, — Ещё, пожалуйста. Шлатта не нужно просить дважды. Он проталкивает пальцы глубже, разводит и сводит, толкается снова и снова разводит. Бёдра Вилбура крупно вздрагивают. — Один? — мысли Шлатта крутятся по кругу, снова, и снова, и снова. Нужда в Вилбуре и нужда в обладании идет для него рука об руку, и обе они сейчас выкручены до предела. — Да, да, один. — он почти отмахивается. И потом Вилбур встаёт. Это то ещё зрелище: обе его ноги дрожат, и каждая по-разному; мокрые бедра раздвинуты; он насажен на руку, как кукла. Однако, о каком бы возбуждении или беспомощности ни шла речь, у Вилбура всегда хватит яда в голосе на злобное торжество, — Может, хоть это тебя заткнет. Шлатт даже не успевает испугаться того, что он сейчас окажется голым. Быстрым движением Вилбур расстегивает на нем джинсы; проводит себе по бедрам, собирая оставшуюся смазку, и обхватывает член Шлатта рукой. Изо рта Шлатта вырывается короткий вой: Вилбур знает, как работать ручками. Он ничего не комментирует; только короткий любопытный взгляд выдает: он сравнил. И, судя по улыбке, он доволен результатом. Теперь Шлатту приходится за ним поспевать. Они прижаты друг к другу, потные и липкие, наверняка некрасивые, скрюченные под потолком пахнущей потом машины; но нет места, где Шлатт бы хотел быть больше сейчас. У Шлатта занимает несколько попыток нащупать простату — раз Вилбуру нравится, когда его трахают в жопу, наверняка и такое нравится, — но когда у него выходит, он наконец вознагражден таким отчаянным ахающим полувскриком, точно у Вилбура закончился весь воздух. — Просто… здесь. — он почти умоляет, — Да, здесь. Шлатту приходится чуть замедлиться, массируя нужную точку, доводя Вилбура до исступления, до слипающихся ресниц и слюны в уголке рта, снова и снова, по кругу, не останавливаясь, давая ему вдохнуть только изредка, только чуть-чуть. Он толкается пальцами ритмично и уверенно, короткими толчками, глубже и глубже, чтобы Вилбур на каждый толчок стонал. Третий вставлять страшно, но он и не просил. — Ох, Шлатт. — сознаётся Вилбур вкусно, — А ты хорош. Он весь горячий, красный и липкий, вместе со щеками и с губами. Как до икоты объевшийся сладкого очень коварный взрослый, нависающий так, чтобы его волосы заслонили Шлатту солнце. — Выеби меня. И Шлатт набирает темп. Вилбур ахает, вздрагивает в такт, давится стонами, проглатывает начала слов. Ноги не держат: он наваливается на Шлатта всем разгоряченным дрожащим телом, едва стоит на ногах, и всё пытается раздвинуть сильнее, насадиться глубже. Смазка каплями стекает у него по ногам. Шлатт жестит, не давая ему даже стоять как следует, почти без ритма, хаотично, грубо и глубоко, не спуская с него взгляда, сам толкаясь ему в кулак, когда Вилбур забывает, что надо двигать руками, потому что имя собственное забывает. Удерживая его за талию, чтобы не соскальзывал, в совершенно безумном темпе Шлатт проезжается пальцами ему по простате: тогда хныканье Вилбура делается просящим и громким. Вилбур наваливается так близко, почти грудью утыкается ему в нос, что Шлатту приходится держать его на ногах, вертикально, наощупь. Не имеет значения ноющее запястье, затекшие пальцы, волосы в глазах, пот, осевший на виски — из Вилбура хочется, нет, необходимо вытрахать даже самую последнюю, самую несвязную и пошлую мысль, последний воздух вытрахать, все до единого звуки, чтобы Вилбур продолжил сжиматься вокруг его пальцев. Когда просящее натяжение в его голосе и загнанных вздохах становится совсем невыносимым, Шлатт обхватывает пальцами его член, ритмично, быстро и как получается, подводя его ближе и ближе к оргазму. Каким-то образом, — может, потому что бог реален, но скорее всего, потому что нет (до сих пор страшно даже думать о таком), — им удается кончить почти одновременно. Он едва успевает почувствовать Вилбура: как его всего дёргает, как он выгибается и кончает, сжатый и вытраханный в его руках, пока сам не сдерживает стон и вскрик, пока хмурится, кусая губы, и кончает за ним следом. Вилбур руками выдаивает его досуха, до капли, и только когда Шлатту становится почти неприятно, Вилбур убирает с него руки. Шлатт руки с Вилбура не убирает вообще. Пальцы у Шлатта липкие и влажные, точно перемазанные в сладостях. За окнами машины теперь почти темно. — Какой ты всё-таки ревнивый. — бормочет Вилбур ему в ухо, в которое спустя секунду целует его. От смущения и счастья Шлатт готов взорваться. — Ревнивый? — голос Шлатта хрипит и потрескивает, как у старого радио, — Я? — Ну а какой же ты ещё. — у Вилбура голос усталый и хриплый тоже, а его улыбка мокрым полумесяцем отпечатывается у Шлатта на плече, как отпечатываются помадные поцелуи, — «А точно один себя пальцами трахаешь??» — передразнивает он ласково. — Если я ревнивый, тогда ты — мой. — Шлатт бормочет, как будто надеется, что Вилбур не услышит. Милосердно пропустит мимо ушей такую мелочь и глупость, — А то я иначе терпеть не могу. — Я никогда… — Шлатт на него не смотрит, и Вилбур в порыве чего-то неясного Шлатту перехватывает его кулаки своими прохладными пальцами, сжимает вместе, прижимает себе к груди, — Нет, послушай, Шлатт. Послушай. Я никогда не был против. Из груди вырывается неясный копытный звук. — Но я… Глаза Вилбура серьёзные до самого дна. — Пока ты можешь меня принять — я твой. Пожимать плечами после таких слов — преступление, но это то, что Шлатт может сейчас сделать. — В себе-то я и не уверен. Вилбур смотрит на него ещё пару секунд, с чужими руками, зажатыми в ладонях, а потом шуточно отталкивает его. — Ладно. — он всё равно улыбается; кажется, даже искренне, — Иди зажуй. От тебя воняет сексом. Кто бы говорил. Даже остывший настолько, что его можно брать в руки, Вилбур выглядит затраханным. Между ног у него влажно. На голове у него бедлам. Взгляд у него почти что пьяный. Полоска старого-доброго Ёрл Роу отправляется Шлатту в рот, пока Вилбур потягивается, насколько это возможно в тесных реалиях белого минивэна. Тайно от Вилбура Шлатт принюхивается к спёртому воздуху в закрытой машине. Пахнет Вилбуром — тонко, как духами, и сочно так, что слюнки текут. Он скучал по этому запаху. — Нет! — выкрикивает Вилбур, — Да нет, блин. Нет, ну не может этого быть! — Что такое? — меланхолично прожёвывает Шлатт. — Да трусы, блин! — Вилбур, уже на четвереньках (отличный, к слову, вид) обшаривает резиновый коврик. Шлатт, почти стараясь, оглядывает сиденье и пол вокруг себя. Трусов он не наблюдает. — Ты же их всё время в руке держал. — напоминает он дела давно минувших дней. Часов. Минут. — Без тебя знаю! — во взгляде Вилбура читаются сплошные восклицательные знаки. Чтобы утешить его, Шлатт альтруистично предлагает: — Можешь одолжить мои. Сейчас, сниму только. И они немного в конче. Вилбур хихикает и усаживается на сиденье прямо так. Выглядит он, конечно, как какая-то тряпичная ночная фея. Шлатт бы не удивился, заметив за его спиной тонкие крылья мотылька. — Тогда что будем делать? — спрашивает Вилбур спокойно. Шлатт догадывается, что это он не про одежду. Он садится покрепче и загибает пальцы. — Я довезу тебя домой. Ты поспишь. Мы сходим в парк. Я куплю тебе мороженое. Мы поженимся. — Шлатт задумчиво перебирает рукой Вилбуру по плечу. Это шутка, но это важно для него, — Потом посмотрим. Палец Вилбура сгибом прижат к его губам — явный признак того, что план он всячески взвешивает и оценивает. А потом вспыхивает улыбкой так, что Шлатта эта улыбка ослепляет. — Пока сгодится. — соглашается он.