господин

— Господин? — произносит удивлённо да вскакивает на постели, замирая испуганно. Комкает худощавыми пальцами край одеяла, неосознанно натягивая его повыше, подбирается весь в ожидании и смотрит широко распахнутыми глазами цвета серебра. Он почти обнажён — полупрозрачная ночная сорочка не скрывает толком плавных изгибов молочной кожи. Хрупкие плечи напряжены, на щеке след от подушки, а волосы, что на ощупь — чистый сатин, растреплены и теперь мягко обрамляют выразительные черты лица белоснежным облаком, достигая волнами острого подбородка. Прекрасен.        Невозможно красив. Подарок императора.        Совсем ещё юный мальчишка. Сын каких-то казнённых несколько месяцев назад колдунов, похищенный во время облоги дальней деревушки. Взятый в плен чужеземец.        Мой личный раб.        Стягиваю с лица защитный платок, откидываю капюшон мантии, что тихо шуршит при каждом шаге, достигая вымощенного плиткой пола. Снимаю и её, аккуратно опуская ткань на спинку массивного деревянного стула, что стоит у стены по правую руку.        Он настороженно наблюдает за моими движениями, безуспешно пытаясь подавить зевок и всё же потирая заспанные глаза, что окантованы пышными ресницами.        Я разбудил его.        Конечно же, сейчас далеко за полночь. Лишь блеклый свет луны пробивается через неплотно зашторенные окна, подсвечивая силуэты. Мой у кровати и тот, что восседает на скомканных кровавых простынях за тонкими кружевами балдахина, боясь шевельнуться.        Да что там. Вздохнуть лишний раз не осмеливается.        — Ложись, — стараюсь звучать как можно мягче. Он поспешно выполняет: укладывается ближе к противоположному краю, замирая и опуская руки поверх одеяла. На тонких запястьях тяжёлые серебряные браслеты — знак принадлежности. И мне в который раз уже думается, что они сильно стесняют движения. Не имеет ведь права снимать их. Более того, не может сделать этого без ключа, что завсегда при хозяине. Ещё есть прочная цепочка, которая при желании крепится по бокам за небольшие кольца, позволяя ограничивать свободу и «выгуливать» его на привязи. Я не делал этого ни разу. Командующий легионом, приближенный императора, боится причинить боль рабу.        Я делаю шаг к кровати, отодвигая ткань накрытия. Замечаю, насколько сильно он стискивает пододеяльник в пальцах. До побелевших костяшек. Откуда столько страха?        Страха… Мои губы невольно трогает усмешка. Здесь уместнее было бы использовать другое слово.        Это ужас. Звериная первобытная оторопь.        И нечего тут удивляться. Одно упоминание об имперском войске заставляет людей замолкать. Ходит молва средь народу, что властелин продал душу, призвав демонов из преисподней на защиту своего рода. Несомненно, многих влечёт эта сила, могущество.        Война, что прошлась катком по здешним землям, порождает эмоции в их крайнем проявлении: страх, доходящий до животного ужаса и паники, гнев — до всепоглощающей ярости, бессилие — до полного ступора. Чистая, незапятнанная боль. Отчаяние.        Осквернённые пороком души растворяются в своём превосходстве, в сражениях. В этом безумии есть что-то привлекающее. Оно притягивает и губит в себе людей. Императору нужно больше, больше и ещё больше. Земли, богатство, рабы. А я даю ему это. Прогнивший мир, населённый разложившимися изнутри людьми, ждёт бездна.        Выжженная пустыня будет простираться на тысячи лиг во все стороны. Холодный ветер будет гонять по ней пепел. Однажды ничего и никого не останется.        Человечество самоуничтожится. Погубит планету, истребит себя. Смерть. Вот что ждёт каждое существо в реалиях нынешнего мира.        И эту смерть несу я. Собственными руками жизни лишаю.        Молча опускаюсь на край постели, подбирая одну ногу. Мальчишка вздрагивает и едва не шарахается, но всё же сдерживается. Лишь губы поджимает в тонкую линию.        Думает, мне нужна его смерть или боль? Считает, что я смогу причинить ему вред?        — Юнги, — зову вполголоса да тут же исправляюсь: — Мин Юнги. — Господин, — шепчет так, что интонации не разобрать, и глядит этими своими глазками столь зашуганно, что сердце моё едва ли выдерживает вглядываться в их звёздную пыль. — Дай мне руку, — прошу, протягивая ему ладонь. Он послушно вкладывает в неё заметно дрожащие пальцы, задерживая дыхание. — Ответишь мне на один вопрос? — уточняю, слегка склоняя голову к плечу. — Д-да, господин, — кивает моментально в ответ. — Я хотя бы раз сделал что-то против твоей воли? — так и держу его ледяную руку в своей, невесомо поглаживая большим пальцем тыльную сторону ладони. — Нет, господин Чон, — говорит на выдохе, разрывая зрительный контакт и опуская взгляд. — Не бойся меня, — прошу тихо-тихо. Глупо, возможно. Особенно учитывая то, что при нём на костре умерли родители. Я был там. Руководил операцией по захвату его земли. Видел застывшие слёзы на стеклянных светло-серых глазах. Видел засохшие кровавые подтеки на гордо вздёрнутом подбородке — один из моих подчинённых наотмашь ударил его по лицу. Это я тот приказ отдал. Я велел убить, сжечь заживо, единственных близких и дорогих его сердцу людей.        Таковы реалии этого неправильного мира. Таковы законы нашей гнилой империи. Людей, что подозреваются в способности мистического воздействия, истребляют.        Отродье колдунов. Проклятый.        Мин Юнги в тот день был похищен да оставлен в живых только по моей милости. Пожелал ни в чём неповинного мальчишку, ссылаясь на отсутствие доказательств. Так я и заполучил столь драгоценный подарок. Император не посмел возражать. За те считанные месяца, что Юнги принадлежал мне, я брал его всего пару раз. И ни разу он не сопротивлялся, ни разу даже не дёрнулся от боли. Только лишь цеплялся судорожно за простыни, тяжело, хрипло дыша… И от каждой ласки вздрагивал, словно от удара.        Как я могу делать что-то против воли этого милейшего создания? Как можно мысль допустить о возможности лишить его жизни?        Навредить ему или боль причинить? Просто непозволительно.        — Я могу снять их, — провожу пальцами свободной руки по оковам на запястье, взглядом за движением прослеживая, и добавляю, в глаза заглядывая: — Хочешь? Он резко вскидывает голову, смотрит неверяще. Его губы приоткрываются, с них срывается прерывистый вздох. А я жадно наблюдаю за быстро мелькающими эмоциями. Но вслух мальчишка говорит только одно: — Если вам так угодно, господин Чон. Хмыкаю, достаю из-под ворота верёвочку с ключом. Второй экземпляр, запасной, в моём кабинете. Этот же всегда при мне, как и положено. Только вот оба на видном месте. Стоит пожелать, тут же на свободе окажешься. Захочешь — на волю вырвешься беспрепятственно. Одного слова достаточно, всего одной просьбы или незамысловатого действия. Юнги протягивает неуверенно руки, когда я снимаю грубую нить с шеи, для моего удобства выворачивая кисти, которые я подхватываю бережно. В следующий момент друг за другом щёлкают браслеты. Оковы падают, открываясь, на пуховое одеяло. А он на это смотрит обескураженно, шокировано. Бегает взглядом от стёртых кистей до моего лица. Ощупывает запястья, где кожа повреждена до крови. Почему не сказал, насколько мучительно было их носить? — Спасибо, — выдыхает благодарно, но сразу же, спохватившись, добавляет: — Господин. — Хосок, — исправляю, приподнимая уголок губ. — Просто Хосок. Юнги молча опускает голову, а я вдруг думаю о том, что он никогда не надевал ни одного украшения, которые полагаются наложникам. Считается же, что чем больше таких украшений, тем больше уважения нужно проявлять к рабу. Даже альтернатива браслетов существует — аккуратное короткое ожерелье, которое плотно прилегает к шее. Есть и без замка, и без возможности прикрепить поводок. Это отнюдь не ошейник, а знак роскоши. И я приносил множество украшений. Из каждого похода, каждого задания новое.        Даже преподнёс однажды замену оков — несколько различных колье. Но всё это так и осталось в своих шкатулках на столе. Он, словно демонстративно, никуда не убирал их. Даже не дотрагивался. Не смотрел, не перемещал, не интересовался. А я никогда не спрашивал напрямую. — Почему ты не носишь украшения, Юнги? — ныне пришло время знак принадлежности выбирать более подходящего уровня, чтобы был достойный наложника, фактически мужа. — Я не женщина, господин, — отвечает тихо, поднимая на секунду глаза, и снова опускает голову. — Мне не положено. Я всё ещё пленник, даже будучи любовником добровольно. — Только это? — удивлённо интересуюсь, не сразу осознавая, к чему он клонит. Любовник. Похищенный порабощённый мальчишка. Неужели не понимает, что занимает роль возлюбленного? — Почему ты принижаешь свою значимость, мальчик мой? — получается чуть громче, чем прежде, из-за чего Юнги вздрагивает да взгляд из-под чёлки бросает настороженный. — Принижаю? — переспрашивает дрогнувшим голосом. Я чувствую, как он боится. И как старается заставить себя перебороть страх — тоже. — Да, — уверенно. — Ты глубоко заблуждаешься, думая, что пол здесь имеет значение. Наложник — это пленный, вынужденный стать любовником. Наложница — жена из рабынь без брачной записи и обручения. Глупый-глупый драгоценный мальчишка. — Я не могу сделать тебя законным супругом, — поясняю, слегка усмехаясь. — Но я сделал тебя любовником, — глаза в глаза. — Не просто сексуальным партнёром. Ты мой избранник. Юнги округляет рот, хлопая ресницами. Комкает пальцами одеяло и слова из себя выдавить не может. Я же протягиваю руку, чтобы осторожно убрать белоснежные пряди за ухо, нежно провожу костяшками по скуле и щурюсь пытливо, меняя заданный вопрос. — Тогда что мне тебе дарить, мой возлюбленный мальчик? — Ничего, господин, — отзывается он после короткой паузы немного задушено. — Лучше просто… Просто возвращайтесь, — добавляет на грани слышимости, отводя взгляд. А у меня на секунду исчезает дар речи. Мальчишка ждёт меня? Несмотря на страх? — Не обязательно каждый раз добавлять «господин», — говорю, приподнимая подбородок и скользя подушечкой пальца по его искусанным губам. — Можно просто Хосок. — Да, господин, — выговаривает поспешно, глядя завороженно, и тут же осекается, дрогнув. А я всё смотрю на него да диву даюсь. Обдумываю сложившуюся беседу. Кое-что ещё есть. Кое-что, что обозначит его место. Кое-что, что без слов покажет безграничное доверие. Чуть хмурюсь, руку убираю да поднимаюсь, ловя на себе растерянный взгляд. — Господин Чон? — подрывается, не скрывая панических ноток в голосе. Приподнимаю уголок губ, забирая мантию, молча ухожу, оставляя его ненадолго в одиночестве, смятении и непонимании. Когда я возвращаюсь, Юнги сидит поверх одеяла, нервно перебирая пальцами ткань ночной сорочки. Поглядывает с опаской, кусая губы. — Что-то не так, гос… — начинает негромко, тут же сводя брови на долю секунды. — Что-то случилось? — пробует он ещё раз, чуть меняя формулировку вопроса, а я лишь хмыкаю. — Посмотри сюда, — прошу, подходя ближе и убирая ткань балдахина. — Если не берёшь украшения, возьми это, — да протягиваю ему на раскрытой ладони кинжал в ножнах. Дорого украшенный, с только что высеченными инициалами на рукоятке. Вышло «my jh», но изначально: «m» — Мин; «y» — Юнги; «j» — Чон; «h» — Хосок. — Я ведь раб, — выдавливает, выходя из ступора, и руку протянуть не решается. — Я не делал тебя рабом, — возражаю твёрдо, без малейшего промедления. Он мнётся, сомневается да всё же решается. Тянется робко, принимая дарование и стискивая в руке. Ничего не отвечает, всё внимание отдает кинжалу. Проводит кончиками пальцев по выцарапанным буквам, вынимает его с ножен — проверят. Лезвие заточено.        Настоящий. Не впечатлили ключи в открытом доступе? В таком случае… — Сможет ли это убедить тебя? Юнги задумывается, даже мрачнеет как-то, а потом подползает по кровати ко мне на коленях, откладывает новообретённый способ защитить себя — от меня в том числе — к ненужным нынче браслетам и замирает на расстоянии вытянутой руки, поджимая губы. Я не успеваю ничего спросить. Опускаю взгляд на протянутую между нашими телами ладонь с дрожащими пальцами, где вмиг вспыхивает призрачное белесое пламя. — Так у тебя есть дар, — и выдыхаю поражённо, силой воли не отшатнувшись от шока. Он упрямо молчит, лишь на долю секунды заглядывая в моё лицо, оценивая как бы реакцию на произведенный фурор. Прикрывает глаза, надрывно вдыхая, и размыкает уста. Аккуратно касаюсь его запястья, невесомо провожу самыми подушечками по ребру ладони и подбираюсь к пламени, закрывая его с двух сторон. Холодное и почти осязаемое. А Юнги продолжает губами шевелить, пока на бледной коже от мизинца да вокруг кисти по несомкнутому кругу проявляются, словно вырезанные ножом, знаки и символы. Клятва на древнем языке. — Отныне и во веки веков обрекаю себя на добровольное рабство, — произносит он сипло, разлепляя веки. — С этого момента и до последнего своего вздоха я ваш, господин Чон. Клеймо, метка, свидетельство принадлежности. — Мальчик мой, — шепчу едва слышно, наблюдая за выступающими капельками крови. Глупый-глупый драгоценный мальчишка. Поднимаю взгляд к сияющему звёздной пылью серебру его глаз, что будто изнутри светится, постепенно убавляя яркость да возвращая цвет в норму. Он смотрит в ответ всё ещё боязно, очень пристально и явно выжидающе… А я не могу найти нужных слов для благородных речей. Всё за нас сегодня сказали наши поступки. Добавить просто нечего. Перехватываю запястья чуть ниже свежих ранок, отвожу его руку в сторону и резко сокращаю расстояние, чтобы накрыть пересохшие губы своими. Юнги привычно дыхание задерживает да замирает. Целую с нажимом. Он подчиняется, приоткрывая рот и позволяя мне скользнуть языком глубже, по ряду ровных зубов, по его языку, ещё глубже — по нёбу. Я перемещаю ладони на стройную талию, комкая полупрозрачную ткань, подбирая её, да притягиваю ближе, теснее, буквально впечатывая в себя. Юнги дрожит, задыхается. Сам снимаю с него ночную сорочку, слегка отстраняясь, и толкаю мягко, заставляя улечься. Избавляюсь от одежды, пока он укладывается на живот, упираясь локтем левой руки, чтоб не задевать подсохшую кровь, и лбом в одеяло. Опускаюсь рядом, глажу его по спине, прослеживая пальцами позвонки вдоль хребта да скользя подушечками по тонким, уже зажившим давно, белым полосам. Оставлены, наверное, плетью.        Глупо спрашивать, за что могли высечь сына колдунов.        Небольшой флакон с маслом всегда стоит у кровати. Я дотягиваюсь до него, лью слабо пахнущую какими-то благовониями жидкость на ладонь, прохожусь пальцами меж ягодиц мальчишки, чуть надавливаю, массирую и начинаю не спеша растягивать. А Юнги лишь раздвигает ноги сильнее, позволяя делать всё, что заблагорассудится. Один, два, три внутри. Размеренный темп. Ёрзает, не сдерживаясь и подвиливая бёдрами, прогибается. Я всегда трахал его именно так. Лицом вниз. Никто ведь не запретит мне изменить обычное положение дел. Убирая руку, легко переворачиваю Юнги на спину. Веду пальцами по внутренней части бедра к колену, безмолвно прося раздвинуть, что тут же выполняют. Пристраиваюсь между его ног, опираясь у головы и нависая сверху. Он отворачивается, дышит тяжело.        Слегка возбуждён. Я задумчиво оглаживаю подушечками впалый живот, обвожу ямочку пупка по кругу и спускаюсь ниже. Мальчик вздрагивает, напрягается.        А когда дотрагиваюсь до члена, шепчет: — Не надо… И при этом комкает в ладонях пододеяльник, не решаясь отстранить мою руку. Но возбуждение не скроешь. Он хочет этого. Хочет лицом к лицу. Я ему достаточно опыта уже предоставил, чтобы такая поза не доставляла дискомфорта больше необходимого.        Добавляю смазки на свой член, продолжая едва ощутимо касаться его, и на пальцы, распределяя да ещё пару раз толкаясь — проверяю, достаточно ли растяжки. Наклоняюсь. — Не бойся, — касаюсь губами его шеи где-то под ухом. — Я не сделаю больно, — заверяю негромко, оставляя несколько смазанных поцелуев по линии челюсти, и подхватываю под коленями, чтобы стянуть ниже, ближе да развести ноги шире для удобства обоих. Юнги кивает и выгибается, приоткрывая губы, когда я осторожно толкаюсь. По его худощавому телу проходит волна дрожи, а по молочной коже пробегается табун мурашек.        Замираю, позволяя привыкнуть немного. Чуть погодя, ещё раз веду бёдрами, ещё и ещё… Медленно, с оттяжкой, внимательно наблюдая за реакцией и придерживая у ягодиц.        Он дышит часто, мелко, жмуриться да продолжает отворачивать лицо в сторону. — Посмотри на меня, — требовательно, недовольно. Из-за чего мальчишка тут же испуганно распахивает глаза, зрительный контакт устанавливая и закусывая нижнюю губу. Я наклоняюсь вперёд, чтобы скользнуть по ней языком. Ловлю судорожный выдох, медленно убираю руки, вынуждая сцепить лодыжки за своей спиной, да облокачиваюсь между его головой и сжимающими ткань ладонями.        Набираю темп, с первого же толчка попадая по нужной точке. Юнги давится едва сдержанным вскриком, жмурится сильно и до предела прогибается в пояснице. Осыпаю его шею поцелуями, спускаюсь на острые ключицы, слегка прикусывая кожу. В этот раз захожу дальше: смыкая губы поочерёдно на сосках, вылизываю грудь. Напряжённый член Юнги сочится предэякулятором, который я размазываю пальцами, начиная надрачивать.        Он крупно вздрагивает, мотает головой да тянет руки, пытаясь было отстранить мои, но тут же испуганно убирает их. С трудом разлепляя веки, просит сипло, на выдохе: — Не надо, господин, — и вновь в его голосе проскальзывают панические нотки. Покорный и тихий. — Я хочу сделать тебе хорошо, — получается хрипло. — Кончи для меня, мальчик мой. Он протяжно мычит, протестуя, отводит взгляд, когда я выравниваю опорную руку, чтобы видеть каждую эмоцию, мелькающую на его лице, и мечется по постели, всё-таки кончая с глухим отчаянным всхлипом. Сжимает меня в себе так предельно хорошо, теряя ненадолго связь с реальностью от удовольствия и вынуждая излиться практически следом. Из моего рта вырывается протяжный низкий стон. Я замираю, пытаясь справиться с ощущениями после оргазма, перевожу идентично сбитое дыхание да всматриваюсь в его бегающие по моему лицу глаза. Юнги сжимается, словно в ожидании… Удара? За что? Он опускает настороженный взгляд. Весь его живот и моя рука в тягучих белых каплях. Я хмыкаю, невольно приподнимая уголок губ. Наклоняюсь, целую в мокрый от испарины лоб, в переносицу, в обе щеки, в подбородок, на секунду прижимаюсь к губам. Мой личный раб. Замирает, словно мышь перед змеей. Глупый-глупый драгоценный мальчишка.