For the World is Hollow and I Have Touched the Sky

Осень в «Белой Роще», по словам Вортигонтов, в основном представляла собой не что иное, как долгие, холодные недели густого тумана и серых красок — математическое множество чисел, описывающих все колебания влажности. Гордону Фримену потребовалось целых два дня, чтобы убедиться в правильности их оценки. В тот вечер он съел столько жареного хедкраба, что хватило бы до конца света — снова — или до конца жизни… в зависимости от того, что наступит раньше. Утолив голод, Гордон принялся расхаживать по периметру базы, как тигр в зоопарке Франклина. Накануне днем отгремел холодный фронт; воздух весь провонял канализацией и илом. Лес промок до корней: тропинки покрылись склизкой грязью, патрульные насыпи превратились в засасывающую обувь трясину. Стоящие вдоль путей низкие хранилища и оружейные склады походили на обнажённые кости — зубы в черепе. В самом северном углу территории стояла пустая хозяйственная постройка. Она располагалась на стыке с каменными воротами для вылазок, окруженными бочками с горючим. Сложно было назвать это сооружение сараем: больше оно походило на бетонный мавзолей. Гордон направился прямиком к нему. Ночь билась медленным, размеренным пульсом, плеск шагов напоминал Гордону капающую со сталактитов пещерную слизь. Физик сильнее укутался в куртку с капюшоном. Его отражение в лужах было сутулым и мрачным. Бледные черты смотрели на него с солоноватой поверхности: узловатая фигура, нерешительная поза. Немодная, запущенная борода, подчеркивающая острые скулы и длинный нос. Очки с толстыми стеклами, которые каким-то чудом все еще целы, хотя и потерты и измазаны Бог знает чем… Подойдя к постройке, Гордон заметил горящий на крыше свет, частицы тумана, плавающие во флуоресценции, как рассеянные атомные орбитали вокруг ядра. Гордон промокнул очки от дождя. На фоне тумана он различил силуэт женской головы; он мог только разглядеть изгиб ее затылка под убранными назад темными волосами. Он уперся одной ногой в ржавую водосточную трубу, а другую поставил на груду ящиков. Ухватившись за водосточный желоб, он начал карабкаться вверх. Что она сказала ему тогда, в «Восточной Черной Мезе»? Пребывание внутри вызывало у нее клаустрофобию… Гордон перевалился через край крыши. Аликс Вэнс укрылась от дождя под листом гофрированной жести, подтянув ноги к груди и положив локти на колени. Она носила фонарик, прикрепленный к повязке на голове, как у спелеологов. Рядом с ее правым ботинком стояла коробка со стеклянными катодными трубками; на глазах у Гордона Аликс опустила руку в коробку, поднесла катод близко к лицу и начала отсоединять катушку электрода от алюминиевого колпачка с помощью крошечной ювелирной отвертки. Она не замечала Гордона; ее карие глаза показались ему нехарактерно серьезными — настолько сосредоточенными на объекте своего внимания, что она была слепа почти ко всему остальному, включая Фримена. Он не спешил отвлекать ее. Гордон стоял неподвижно, положив руки на крышу, почти не заботясь о том, что дождь насквозь пропитал его куртку. Он понял: Аликс настраивала катодный генератор своего многофункционального инструмента. Она удалила детрит из объемного резонатора, прежде чем снова прикрепить электрод с холодным катодом к одному концу маленькой металлической коробки. ЭМИ не будет работать без генератора сжатия потока, но Гордон знал, что у доктора Кляйнера в лаборатории пылятся алюминиевые трубки и катушки с медной проволокой восьмого калибра… Взгляд Гордона переместился с мультитула на пальцы Аликс, когда они переворачивали элементы ЭМИ, создавая завораживающие колебания мышц и сухожилий на тыльной стороне ее рук. Сильно увлекшись, Гордон покачнулся, и по закону подлости край крыши едва не выскользнул из-под него. Встревоженная, Аликс выпрямилась и повернулась на звук. Увидев Гордона, девушка успокоилась и подперла голову сжатым кулаком: — Неприлично пялиться, доктор Фримен. Гордон моргнул. Сбитый с толку, он разевал рот, как золотая рыбка. Указав на землю, Гордон сделал вид, что хочет спуститься обратно. — Ах, боже… Прости. Это было грубо. Послушай, — поправилась Аликс, — я бы не отказалась от компании. Присоединишься ко мне? Гордон поднял голову к небу, вглядываясь поверх очков, покрытых каплями воды. — Только не говори мне, что ты боишься мелкого дождя, мистер Открыватель Пути, — фыркнула она, сложив руки на груди от холода. — Может, будет немного грома и молнии. Заставит тебя выглядеть… Не знаю, драматично, что ли. Без костюма Гордон Фримен был примерно таким же драматичным, как лапша рамэн в общежитии. Тем не менее, он обнаружил, что, несмотря на обстоятельства, ему нравится атмосфера, и он ценит определенный честный нигилизм. Слово на немецком языке было Götterdämmerung… Сумерки богов или Рассвет богов. Это зависело от перевода. Придя к выводу, что, как бы он ни поступил, штаны все равно промокнут, Гордон удобно устроился по другую сторону пластиковой бочки Аликс. Крыша была холодной и липкой, но прежде чем Гордон успел пожаловаться на то, что испортил запасной комплект гражданской одежды Барни, Аликс обогнула бочку и совершенно беззастенчиво прижалась к Гордону. Внезапно она наклонилась к нему, положив голову его на плечо, с ее волос капала дождевая вода на его куртку. Смутившись, Гордон поднял руки, как бы желая отстранить ее, но, похоже, не смог вспомнить, как сгибать локти. Или что он делал всего за несколько минут до того, как забрался на крышу. Или как его зовут… — Вы намного удобнее без этого костюма HEV, док. Спелеологический фонарь Аликс пах базальтом, нагретым на солнце. Она была такой теплой, прижавшись к его шее… Напряжение пропитало воздух между ними, словно плесень, проникающая в бетон. Гордон заставлял себя дышать, моргать. Легкие сдавило, напоминая ощущения от выстрела в упор в нагрудник костюма, но остальная часть его… он не чувствовал своих ног. Пальцы ног. Кончики пальцев тоже онемели. «Водород», — сказал Гордон про себя, держа руки в воздухе. — «Гелий, литий, бериллий, бор…» — Очень мило со стороны Барни одолжить тебе кое-какую одежду. Тем не менее, я уверена, что он нашел способ пошутить по этому поводу… — Аликс прикинулась бывшим охранником: — Ну и дела, Гордон, по крайней мере, позволь мне сначала угостить тебя ужином. Первое поколение — верхние и нижние… второе поколение — очарованные и странные… третье— — Хотя на твоем месте я бы присмотрела за костюмом HEV, — продолжала она, — если только тебе не нужна пара мини-пистолетов или цепной меч или что-то в этом роде. Некий Арне Магнуссон говорил о том, чтобы внести «коррективы» в дизайн Mark V… Папа говорит, что это похоже на дни доктора Магнуссона в DARPA до «Черной Мезы»… Бедный старина Джонни Рэй, по радио звучал печально; но он тронул миллионы сердец в моно… Как бы он ни старался отвлечься, Гордон не мог полностью отстраниться от ощущения жавшегося к нему тела Аликс. Он повернулся и увидел, что она искоса смотрит на него, склонив голову набок. Она одарила его легкой, почти застенчивой улыбкой. Гордон всего несколько раз видел Аликс Вэнс неуверенной в себе, но сейчас это вызывало какие-то непонятные, постоянно меняющиеся эмоции… ни одну из которых он не мог назвать, ни одну из которых он не мог, в его нынешнем состоянии ума — сердца — понять. — Ты снова смотришь, Гордон. У меня что-то на лице? «Да», — подумал он глупо. — «Веснушки. Шрам у линии роста волос. Слабое пятно моторного масла на твоей щеке. Красивая улыбка…» Глаза Аликс были намного светлее, чем его, и лишь слабый проблеск зеленого выдавал, что они не совсем карие, а бледно-золотистого цвета. Гордон отвел взгляд, совершенно смущенный. На щеках Аликс появились ямочки: она была тронута его искренностью и неловкостью. — Ты хочешь, чтобы я вернулась или— Она даже не успела закончить: Гордон так замотал головой, что чуть не сбил очки набок. Во внезапной тишине электрическое гудение спелеологического фонаря Аликс звучало назойливо и громко, его нерегулярное жужжание отмеряло небольшие отрезки времени, в которые идеально бы вписалось слово или движение… но никто, несмотря на все усилия Гордона, этого не сделал. Подобно тому, как человек с совершенной ясностью сосредотачивается на одной маленькой детали, концентрируя разум на ней в попытке блокировать все остальное, Гордон обнаружил, что смотрит на руки Аликс. Ее коротко обгрызенные ногти были черными от пепла и грязи, костяшки пальцев были скользкими от моторного масла. Маленькие бледные мозоли росли равноудаленными бугорками на ее ладонях, которые были потрескавшимися и грубыми, как большой палец моряка. Яркий белый свет ее налобного фонаря безжалостно подчеркивал каждую деталь, обнажал все до последней поры и отметины — историю жизни, сведенную к сотне линий и куче шрамов. Один из пальцев Гордона изогнулся, чтобы коснуться его ладони, и он едва понимал, что делает это, пока не осознал краткую точку соприкосновения. Кожа на его руке была гладкой, как зеркальное стекло. — К-кровь, — раздался резкий шепот возле уха Гордона, — является… и-иссключительным смягчающим средсством… Не так ли, доктор Ф-Фримен? В Голосе звучала некая понимающая ирония, которая делала риторический вопрос еще более мучительным. Гордон поморщился, тошнота вцепилась когтями в его желудок. На долю секунды появилась высокая серая фигура, присевшая рядом с Аликс, впалые щеки сжались в том, что на любом другом лице было бы ухмылкой. Она исчезла так же быстро, как и появилась, оставив Гордона покрытым мурашками под гражданской одеждой. Он тряхнул головой, пытаясь избавиться от образа этих немигающих, ярко сияющих глаз, впивающихся в горло Аликс, как пара сварочных горелок… Иногда этот Человек был отдаленным и отчужденным, а в других случаях — например, когда в дело была вовлечена Аликс — слишком близко, чтобы чувствовать себя комфортно. Он появлялся из теней дверных проемов и прятался за глухими углами, полный скрытых жестов и вкрадчивого, словно произнесенного под нос шепота. Гордон уже достаточно хорошо знал, что твердая валюта в виде откровений его спонсора была изъята из обращения на неопределенный срок. И все же, несмотря на все его тайны, Серый Человек был неизменно проницателен. При всех его обещаниях и парадоксах, озвученных в стерео, эхом отдающихся в темноте, этот Человек понял нечто врожденное в существовании людей. Постиг, как мог только посторонний, некое важное правило в их моделях поведения. Для сравнения, собственные расчеты Гордона с его человечностью — или ее недостатком — соответствовали лишь примерным определениям, все из которых были пронизаны пробелами, прогнили, пропитались кровью… Кровью на его руках. Кровью на его гладких, смертоносных руках… Для Гордона сожаление означало не принятие на себя ответственности или примирение с разрушением, а скорее полное, извращенное отрицание того, насколько он был совершенно бессилен предотвратить события, кульминацией которых стали Резонансный Каскад, уничтожение человеческой расы, захват Земли Альянсом. Все это привело к тому, что Аликс — и он вместе с ней — оказались на замерзающей крыше, возились с инопланетными технологиями, мокрые от дождя, серые от усталости, съежившиеся под небом без звезд. Сожаление было мазью для беззубых; подобно морфию в скафандре HEV, обезболивание притупляло боль, но практически не могло срастить треснувшие кости или поврежденные органы. Отступающий на крыши. Ночующий на фронтонах. Вглядывающийся, как высеченный гротеск, в мельчайшие детали мира. Гордон осознал с отрезвляющей ясностью человека, который, блуждая в тумане, сумел остановиться в нескольких дюймах от края обрыва, что всю жизнь он только и делал, что убегал. Бегство от паники к отчаянию, от отчаяния к чувству вины, от чувства вины и самонаказания к чистому разуму, потому что со временем эмоции, будь то радость или печаль, горе или любовь, становились настолько глубокими и острыми, что в конце концов он стал ощущать только грубость и страдание. В объективности, в рациональности, в бегстве заключался определенный эгоистичный, предупреждающий комфорт. Его жизнь состояла из отступления за отступлением, как будто Серый Человек, в своей особой манере, подталкивал Гордона к почти простодушному принятию фактов такими, какие они есть, даже если объяснение оставалось невероятным и непостижимым. Он ничего не мог поделать, кроме как цепко ухватиться за вещи, которые оставались осязаемыми, и в этот момент Гордон понял: если мир и заключает в себе некий смысл, он превосходит любые попытки понять его. Достаточно было просто заметить и понаблюдать за тем, чем он на самом деле обладал, и дистанцироваться от остального. Дистанцироваться от остальных. Гордон так много раз пытался создать что-то кажущееся упорядоченным из хаоса, который делал обычную жизнь такой беспорядочной. Физик, лишенный картотеки формул, не мог определить точку зрения, с которой случайность могла бы начать выглядеть как логика. И, несмотря на его усилия понять и прочувствовать, чего именно его друзья хотели друг от друга, от него, от самих себя, Гордон продолжал противостоять медленному течению человеческих дел с доброжелательным непониманием, бесстрастно и почти безучастно. Последовательности цифр и уравнений, вращающиеся в медленном ореоле, возможности и статистика в постоянно сбивчивых оценках. Паника превращается в отчаяние, отчаяние — в вину, вина — в чистый разум. Дистанцироваться от остальных. Затем его захлестнула волна расстройства… затхлый запах его мгновенно высыхает на коже, как изопропил. Гордон нервно взялся за бороду, зажимая ее между пальцами и дергая. Он повторял этот ритуал бесконечно, будто в чём-то себя убеждая. Волоски нудно топорщились на ладони. Кровь на его руках. Дистанцироваться от остальных. — Эй. Аликс повернула голову. Обеспокоенная, она скользнула по Гордону взглядом. Ласка без прикосновения — мучительно добрая, отчаянно нежная. Костяшки ее пальцев коснулись его пальцев. — Все хорошо… с тобой все хорошо. Затем ее маленькая рука оказалась в его большой, ее ладонь прижалась к его. Медленно он сплел их пальцы. Аликс устроилась поближе к Гордону, уткнувшись головой в изгиб его плеча. — Останься со мной, — прошептала она, выдыхая ему в подбородок. Его снова захлестнула та волна эмоций, и к горлу поднялась боль. Что-то безымянное, но важное шевельнулось внутри: это не было чувство большой глубины. Оно не давило Гордону на кости и не заставляло ясно мыслить, но каким-то образом, который он не мог четко сформулировать, казалось огромным, простирающимся за пределы бесконечного моря тайных и безымянных страданий, мук и стремлений. Дистанцироваться от остальных дистанцироваться от остальных дистанцироваться от остальных дистанцироваться от остальных дистанцироваться— — Когда идет дождь, они ноют, — пробормотала Аликс, на мгновение лишив свой голос всякой интонации. Она свернулась калачиком в его объятиях, защищаясь от ночи. Гордон не мог не заметить, что она ограничивала каждое движение головой и плечами, жестко покачивая верхней частью тела; ее живот оставался неподвижным. Свободная рука Аликс скользнула под ее грудь, нежно разминая мышцы. Пара рваных, ржавых дыр в ее толстовке смотрела на Гордона с неприкрытым обвинением. Все это время Аликс смотрела вдаль, в сторону подножия гор и развалин Шахты Победы. Несколько огоньков все еще мерцали среди нефтяных пятен и радиоактивных болот, но гореть было почти нечему. Гордон закрыл глаза, но все, что он видел в темных уголках своего разума, были яркие впечатления от их побега через шахты после Портального вихря: бледное, искаженное болью лицо Аликс; ее руки, сжимающие пару кровавых отверстий в животе; ее обмякшее тело на руках Вортигонта; и, в конечном счете, не обращающее внимания на существо в синем костюме, нашептывающее ей на ухо обещания и яд… Дистанцироваться… Дистанцироваться… В тот день Аликс чуть не умерла, а Гордон чуть не сошел с ума от паники, его обезумевший разум ломал зубы о невидимые прутья, словно каркас клетки, где морят голодом. За время испытаний, что выпали на их душу, он понял: некоторые удары столь глубоки и быстры, что переживаются прежде, чем плоть ощутит их. Что бывают страхи на порядок хуже чистого, кровавого ужаса, как, например, сканирование радио глубокой ночью и настройка на волну, едва превышающую помехи, голоса, бормочущие на зверском языке, на котором люди никогда не должны были говорить, не говоря уже о человеческих сердцах, чтобы выносить это. В Шахте Победы была пересечена черта, которую никогда нельзя было пересечь — прыжок с разбега через пропасть невежества и пассивного разделения в бесконечные возможности жизни для горя и душевной боли, от которых можно отучиться не больше, чем от основного инстинкта дышать и моргать. Это можно распутать не легче, чем их вортальные кольца… Гордон мотнул головой, решив больше не закрывать глаза. — Ворты подняли шум, — сказала Аликс. Она говорила об этом бесцеремонно, что было не так уж далеко от того, как девушка обычно поступала в отношении собственного самосохранения, но никогда раньше ее пренебрежение не было таким… фальшивым. «Усилия не стоят и ломаного гроша», — мог бы сказать Барни. Гордон был склонен согласиться. — Там было много народу, — продолжила она, изображая отсутствие интереса с излишним напускным безразличием для пущей убедительности. — После того, как я рассказала папе, что случилось, он попросил меня зайти в лазарет, чтобы осмотреть шрамы. Они дали мне справку о состоянии здоровья и сказали, чтобы я расслабилась и избегала физических нагрузок несколько дней. «Она едва продержалась несколько часов», — отметил Гордон. — Но, полагаю, среди Вортигонтов слухи распространяются быстро, — неохотно сказала Аликс. Она сделала паузу, речь стала прерывистой. — Каждые две минуты был другой Ворт, и каждый говорил о хитросплетениях и Вортэссенции… почти вортальная, эта связь между вами… ты же знаешь, какие они. О да, еще как. Гордону удалось изобразить на своем лице подобие сочувствия. Он сжал ее руку. — Не знаю… Спустя некоторое время это стало уже слишком, — призналась Аликс. — Они не оставляли меня в покое. Мне нужно было немного времени, чтобы подумать. Мне нужно было немного побыть одной. Гордон едва не вытянулся по стойке смирно, как будто стреляли рядом с его ухом. — Ой, я не имела в виду—! — Аликс нахмурилась так сильно, что черты ее лица исказились. — Сегодня я и впрямь несу что попало, да? Я хотела сказать… нет никого, с кем я предпочла бы остаться наедине, кроме тебя. Я вроде как… — она застенчиво улыбнулась, — вроде как надеялась, что ты найдешь меня здесь. Она позволила тишине подчеркнуть ее слова. Долгое мгновение они дышали в унисон, как будто у них был общий пульс, ход мыслей, рассудок. Лампа осветила алые пряди в волосах Аликс и начисто стерла резкие очертания лица. Ярко блестели ее зрачки. — Знаешь, Барни упоминал, что ты раньше тоже так делал… когда был расстроен или… или тебе просто нужно было побыть одному. Что у тебя даже была любимая крыша в «Черной Мезе». Гордон поморщился, смущенно потирая затылок. Бегство… — Когда мы жили там, папа разрешал мне засиживаться допоздна, чтобы посмотреть на метеоритный дождь в созвездии Кассиопеи, — сказала она. — Мы… Мама, он и я… мы сидели на пожарной лестнице. На мгновение воцарилась благоговейная тишина. — Я… я не помню, как они выглядят, Гордон, — тихо призналась она. — Раньше я знала все созвездия наизусть. Но теперь я… Я совсем не помню звезд. Гордон взглянул на небо, затянутое отвратительно-желтыми облаками, похожими на давно загнивший желудок трупа. Тьма снизу доверху, сначала подавляющая жизнь в лесу, а затем окутывающая смог и облака, пока чернота не поднялась так высоко, что никто уже не мог вспомнить, как раньше выглядело ночное небо… Альянс, упиваясь разрушительным вырождением, засеял верхние слои атмосферы миллионами тонн серы и тяжелых металлов — небосвод в полумраке, субстрат без потерь, где никогда ничего не менялось и не росло. Весь этот яд, грязь… у звезд не было ни единого шанса. — Вот как сейчас или хуже, и так — каждую ночь. И день. Я не видела звезд с тех пор, как была маленькой… и солнце лишь изредка. Я чувствую, как будто я… как будто мы все что-то потеряли… Они, конечно, потеряли Землю, несмотря на все усилия Илая отвоевать ее обратно, выгрызая кусочек за кусочком. И все же Гордон не мог не подозревать, что Аликс говорила вовсе не о Земле… Несколько поколений жили и умирали без неба, и даже открытые пространства обычно вызывали первобытный ужас преждевременного погребения. Крыша мира была черной, и звезды потемнели. Альянс забрал их у нее… Гордон вскочил на ноги так внезапно, что Аликс чуть не врезалась в пластиковую бочку. — Гордон! Что за— Он указал на одну из пустых шахт для баллистических ракет на другой стороне базы; длинное L-образное вытяжное сооружение и круглый люк — единственные признаки подземного цилиндрического строения. С опаской Аликс посмотрела в сторону протянутой руки Гордона. — Шахта SM-3? Зачем тебе это нужно… Гордон поднял два пальца, становясь все более оживленным, в то время как Аликс выглядела еще более ошеломленной. — Ты… — она сморщила нос. Поднявшись на ноги, Аликс начала зачесывать волосы назад и стягивать их повязкой. — Ты хочешь, чтобы я встретилась с тобой в бункере через два…? Гордон ткнул большим пальцем в небо, больше не демонстрируя настороженной сдержанности последних минут. — Два часа? Что, черт возьми, ты задумал, Гордон… — она бросила на него загадочный взгляд, который мог быть удивлением от его внезапного возбуждения или раздражением из-за его неспособности донести хотя бы каплю смысла. Или и то и другое, в равной или меньшей степени. — Если доктор Магнуссон застанет нас шныряющими в одном из бункеров, его хватит удар-- Э-э, Гордон… Что ты делаешь? Гордон пролетел рядом с ней, направляясь к краю крыши. Аликс посмотрела на него снизу вверх — так как он был на полголовы выше — и хотя выражение ее лица было просто задумчивым, а образ — невинно-озадаченным, Гордон заметил, как мурашки побежали у него по затылку, кровь начала стучать в ушах, как отдаленный гром, когда он наклонился, убрал прядь волос с ее лица и крепко поцеловал Аликс в щеку. Его борода царапала, как губка для мытья посуды. Изо рта, похоже, воняло хедкрабом. И все же Гордон испытал абсурдный прилив удовлетворения, увидев, как Аликс Вэнс покраснела больше, чем глаз Вортигонта. Погрозив ей двумя пальцами и ухмыляясь, как идиот, Гордон начал спускаться по водосточной трубе. Ему нужно было кое-что подготовить. — Д-дистанцируйте… себя от оссстальных, доктор Ф-Фримен, — предупредил Голос за его спиной. «Заткнись!» — мысленно крикнул Гордон.

Позже

Тени сгустились и сместились; высоко над головой Гордона свет от прожектора люка бункера, казалось, то появлялся, то исчезал. Чернота сочится из краев камеры ствола, затемняя затянутые паутиной служебные лифты и скопившийся хлам из уничтоженных боеголовок и топлива. Обратная молния, концерт светотени. Гордон наслаждался тишиной, настолько глубокой, что ему казалось, будто каждый его вздох ударяется о твердый объект, материальное пространство без формы и границ. Апейрон Анаксимандра. За пределами его опасений он гудел так же сладко, как разбитый кристалл. Полный резонанса и намеков, напряжение на грани разрушения— — Ладно, Гордон, два часа прошло. Ты привел очень убедительный аргумент, — Гордон почувствовал, как кончики его ушей запылали, и был безмерно благодарен Аликс, что она не могла видеть его со своего места, — но я вроде как собираюсь лечь спать. Он услышал, как Аликс посеменила вперед, эхо разнеслось по бункеру, когда она прошла между разбитыми фронтонами к водосбору камеры ствола. Ее нога зацепилась за что-то в темноте, и она пробормотала проклятие себе под нос. Когда Гордон решил, что она достаточно близко, то включил центр нагрузки. Вокруг них возникла вселенная. Сотни крошечных лампочек на батарейках усеивали цилиндрические стены, падая вверх в бесконечность, как золотые монеты, подброшенные в воздух. Звезды опоясывали внутреннюю часть камеры ствола, свисая с погнутых вешалок для одежды, прикрепленные на скотч к поручням и удерживаемые на стенах птичьим клеем. Вскоре, по мере того как нити накаливания нагревались и сопротивление возрастало, появились целые созвездия, как будто они всплывали на серую поверхность бетона, подобно биолюминесцентному планктону, пойманному в толще воды. И вот уже весь бункер наполнился огнями тысячи небесных кузниц, мигающими с силой астрономического мерцания. Слой за слоем рассчитанных космологических конфигураций, как огромная нервная система, головы и позвоночники, крылья и оружие, охватывающие почти все полушарие… Дракон, околополярное созвездие, в котором находился северный полюс эклиптики. Стрелец, где было наиболее вероятным местоположение сверхмассивной черной дыры в центре галактики. Офиухус, Змееносец, мифический целитель Асклепий, держащий змею… И звезды сверкали, пригоршня подброшенных монет, пойманных в момент броска, подвешенных над телевизионными антеннами, световыми люками и уродливой индустриальной мешаниной. Прозрачная полоса Млечного Пути пышной дугой протянулась от горизонта до горизонта, далекое сияние Лас-Крусес подсвечивало облака, как будто они были нарисованы там угольным карандашом. Луна скрылась за шпилями гор Орган, как раненый зверь. Пыль проносилась мимо полосами, песок и щелочная крошка смягчали мили и мили бесплодной пустыни Нью-Мексико, будто тихая чистота свежевыпавшего снега… — Гордон… Я… Гордон повернулся к Аликс, изучая выражение ее лица, слишком значительное, чтобы не заметить его даже в полумраке… глаза широко раскрыты, челюсть отвисла. По ее щекам текли слезы. — Это… ты использовал электроды с холодным катодом… Затем она просто смотрела, слишком потрясенная и изумленная, чтобы двигаться или говорить, охваченная приступом какого-то смутного, подсознательного умопомрачения, которое не поддавалось совершенно никакому описанию. Самые близкие озарения, которые Гордон переживал в одиночку, всегда приходили к нему, когда он сидел под ночным небом; одинокий житель странствующей планеты под сводом звезд из осколков стекла. Его способность в такие моменты воображать, мечтать — воплощать в реальность веру в неукротимость человеческого духа — проистекала из чистой натурфилософии в той же степени, что и искренность его собственного энтузиазма. Отступление. Побег. Дедал и Икар, соблазненные огромной сверкающей машиной прекрасной сложности, в равной мере внушающей страх и волнующей. Миллион солнечных систем рождается каждый час; метеориты круглый день незаметно падают на Землю, сгорая; звезды мерцают в черной бездне, будто светлячки, пойманные в ловушку на рулоне бумаги, покрытой смолой. Крыши, с которых открывался широкий вид на ночное небо, были не просто убежищем, в котором Гордон и Аликс могли укрыться, чтобы сбежать от земных бед, связанных с притупляющей рутиной, ограничивающими ожиданиями и сложными людьми. Они были не абстрактной возможностью побега, а скорее конкретным условием, при котором им обоим было предоставлено право воображать иные миры, иные возможности. Гордон был обучен астрономии; он изучил способы, с помощью которых созвездия соглашались на то, чтобы их лишали названий, присваивали номера и упорядочивали в стандартные таблицы положений небесных тел. Но было также великое множество звезд, отделенных от созвездий, и ничто не мешало ему рисовать линии в тысяче разных направлений, чтобы создать тысячи разных картин. Многие отличительные особенности со временем становятся объединениями, вовлеченными в некую более глубокую принадлежность… порядок и отношения, существующие в отдельных мирах сверху и снизу. Логичная во тьме и логичная в сиянии, такая же логичная на Земле, как и на небесах, долгая асимптотическая симметрия среди необъятности. Математика и магия, и то и другое. Звезды были нетленными. Хорошими. Божественными. Резонирующими в отдаленном будущем и далеко за пределами Земли. Дающими надежду. "Возможно", — подумал Гордон, — "Аликс Вэнс напомнила мне о звездах, потому что была так похожа на них…" На мгновение он вспомнил Зен: он цеплялся за острова пограничного мира, в то время как звезды кружились над ним; созвездия, видимые с Земли, даже в Нью-Мексико, были жалкими и бледными по сравнению с ними. Звезды над Зеном были безбожно, неистово яркими, пылая красным, зеленым, пурпурным и золотым. Туманность из межзвездных газов окрасила небо прямо над головой Гордона, сам воздух был окрашен дымчато-голубым и розовым от далеких факелов газовых гигантов и квазаров. Силуэты фигур проносились сквозь сияние цветных хондритовых облаков, белые метеоры прорезали раскаленные дыры на фоне сияния. Над всем этим натриевое сияние зала Нихиланта потускнело, как свеча на сквозняке. На краткий, прекрасный, ужасающий миг Гордон стал центральной точкой, вокруг которой вращалась безумная вселенная. И теперь, стоя в чреве бункера, казалось, что сам Гордон распадается на части, как умирающие звезды Зена, выбрасывающие ионизированный водород в бесконечную тьму. Он был раскалывающейся галактикой, замедленным уничтожением с Аликс в афелии: ее теплотой, остроумием, стойкостью в раздробленном мире, намеренным превратить человеческий дух в пепел, коренной и фундаментальной доброте, очевидной не вопреки ее несовершенствам, а благодаря им. Аликс уставилась на бункер в тихом, благоговейном удивлении, шок исчез вместе с ее голосом. Глаза ее заблестели, а лицо смягчилось, и в одно мгновение Гордон увидел глубину эмоций, которые, как могло показаться, отражали то, что он с трудом узнавал в себе… пока не увидел это в ней. Значит, Гордон любил ее… безраздельно, отчаянно и каждой частичкой своего существа. Даже теми, которые были сломаны, обожжены, покрыты шрамами, напуганы, страдали и просто были ужасно, ужасно одиноки. Возможно… этими частями больше всего. Гордон не знал, когда он начал плакать вместе с ней; он понял это только тогда, когда его плечи затряслись от эмоций. Аликс никогда не позволяла себе быть такой ранимой, а Гордон никогда не испытывал столь животрепещущей и бесконечной нежности, всепоглощающей, что мог бы рухнуть от гравитационного потенциала: звездный нуклеосинтез, содрогающийся под тяжестью железа. Аликс выдавила слабый, водянистый смешок. Она провела рукой по залитому слезами лицу и по растрепанным и грязным волосам. — Боже, — усмехнулась она, — сколько любимых проектов доктора Магнуссона тебе пришлось разрушить, чтобы достать части? Лицо Гордона расплылось от счастья. Это было туго и немного болезненно, слишком широко для его рта. Может, оказаться на крыше, лежать обнаженным и уязвимым перед пылинками алмазной пыли в бесконечную полночь и испытывать благоговейный трепет, или удивление, или ужас перед удивительной тайной Вселенной было не более чем возвратом неуместного силлогизма, фундаментальной космической логики, препятствующей протесту, неповиновению или отчаянию быть замеченными в обычные часы. Все это время в глазах Аликс смутно шевелилась тайна, ее взгляд зажигал пылинки, как солнечные лучи, как сверхновые в темноте. Гордон видел выражение ее лица, мрачное от затаенного гнева и холодное, как лед, затуманенное тревогой и искаженное страхом. Но никогда прежде он не видел его полным радости, недоверия и почти испуганного удивления. Возможно, в глазах Аликс Вэнс было понимание высшего состояния, доступного в порядке вещей. Наверно, созерцание звезд было похоже на наблюдение за тем, как Аликс работает со своими катодами; исключительная, неистощимая, торжествующая, непобедимая красота работает над тем, чтобы привести вещи к некоторому подобию понимания. Может быть, по милости Аликс Гордон Фримен найдет ответы на свои вопросы.