Жнецы: как всё началось...

      На улице играли дети.       Он слышал их крики по ту сторону затянутого морозным узором стекла, радостный смех и визг – и что-то болезненно, тонко дрожало внутри. Не подступающий вновь к горлу удушливый кашель, словно кто-то невидимый затягивал на его шее гарроту, а что-то другое, гораздо более глубокое, эфемерное… Словами и не выразить.       Стекло под пальцами быстро стало влажным. Противный жар пек лицо и глаза, отдавался неконтролируемой дрожью во всём теле. Знать, температура снова поднялась. Ему бы в постель, но уходить от окна коридора так не хотелось. В его-то спальне такого не увидишь. Там окно всего одно, и то выходит на задний двор, тесный, узкий, тёмный. Дети туда не забегают.       - Алан! Алан, ты почему снова встал? Да куда же это Матильда смотрит! А ну-ка, живо в постель!       Равнодушные руки матери оттащили его прочь за плечи. Она и не смотрит на него, уже давно не смотрит. Отводит глаза, словно стыдится… И снова эта боль в груди – не огненная, душащая, жаркая, а стылая, вытягивающая силы по капле. Точь-в-точь вода ледяная в реке. И не заметишь, как скует невидимыми цепями руки-ноги, да утянет на дно речное безвозвратно. И кажется, кричишь, зовёшь о помощи – а только всё одно, никто не слышит, никто не поможет.       - Матушка…       Миссис Хамфриз лишь цыкнула сердито, хмуро, да головой качнула, решительно таща его по коридору, словно тряпичную куклу, чтобы передать в мозолистые руки служанки – и уйти без огляда. Ей есть куда торопиться – сегодня день рождения Джона. До поздней ночи все будут гулять и веселиться. И ни к чему собравшимся вспоминать о пропащем старшем сыне. Том, который заперт в дальней комнате, в спальне, где гуляют сквозняки, и так вкусно пахнет книжной пылью. Приятный запах, его любимый – и такой отвратный для остальных. «Что толку в этой сгнившей бумаге?!» - любит кричать отец. Откуда ж ему понять, что для Алана под обложкой из сыромятной кожи или потёртого бархата скрывается целый мир, где есть солнце, свежий воздух, свобода. Дальние страны и иноземные люди, волшебство чужих нравов и загадочных слов. Те, кто слепы в душе своей, такого не поймут и не увидят.       Приступ скосил его за два шага до спальни. Матильда только фыркнула сердито, волоча его почти что по полу за руку, толкнула на постель да проворчала что-то про то, что больше нареканий из-за него не потерпит. Хруст ключа в замке Алан едва расслышал за разрывающим грудь кашлем. Съёжившись на холодных простынях, подтянув руки к груди, он хрипел и давился, борясь за каждый глоток воздуха. Во рту быстро стало солоно от крови, она текла по подбородку, пятная рубашку и простыни. «Матушка рассердится, когда увидит», - промелькнуло в голове прежде чем, наконец, разжались задушливые змеиные кольца, и Алан обмяк в полубеспамятстве, дыша – и не в силах надышаться. Слёзы сами собой навернулись на глаза. Недостойно мужчины плакать, так всегда говорил отец, однако Алан не мог сдержаться, да и перед кем лицо держать? Всё равно не заходит сюда никто толком. Врач, чтобы узнать, сколько ему осталось, Матильда – грубая, дебелая горничная, что ему еду приносит и горшок убирает, да матушка иногда… реже всех… проверить, что не помер ещё.       Всё тело словно свинцом залили. Через силу Алан перевернулся в постели, бессмысленно уставившись в крашеный потолок. Голубое небо, затканное белыми облаками. Жаль, вживую ему его уже не увидеть. Лекарь пророчит, что не дотянет он до своей новой весны. Ещё с полмесяца ждать, чтобы снега сошли да солнце потеплело, и в лазоревом небе засверкало по-новому, как пятак начищенный. А он вряд ли перетерпит эти полмесяца. С каждым днём всё горше да душнее от приступов, всё труднее воздух, как пилюли докторские, заглатывать. Словно могильный камень ему на грудь навалился, и чем дальше, тем хуже становится.       Снизу, из далёкой гостиной, доносились до него довольные крики и смех. Праздник в самом разгаре. Родные пляшут и веселятся, чествуя нового главу семейства. Алану б обидеться на них за пренебрежение, да толку что? Пользы от него всё равно никакой, а родителям наследник нужен, продолжатель рода. Пока Алан был здоров, на него много надежд возлагали, а как слёг, так и не нужен стал никому. Все забыли, в сторону отодвинули. Бросили…       Снова стылым повеяло в груди, закипело, запекло в глазах. Так хотелось пожалеть себя, поплакаться, почему столь несправедливо всё складывается. Почему именно его чахотка поразила?! Почему не брата…       Алан вздрогнул и перевернулся на бок, сел, опираясь на дрожащие руки. Нет! Нельзя такие мысли допускать. Как бы плохо ни было, а мучений таких он никому не пожелал бы по доброй воле. Даже Джону и матушке, что от него отвернулись. Раз страдает, значит есть за что – так их церковь учила. У каждого из них свой крест, что по жизни нести приходится, и один лишь бог знает, кому за что и сколько отмерено. Но… разве мало он страдал?! Два года уже… два года мучается. Неужели, недостаточно?! Закончилось бы всё поскорее, пришёл бы уже гость незваный, да долгожданный, и его, и родных освободил…       Взгляд безнадёжно скользнул по пустой комнате. Нет, не торопится мрачный жнец. Не наигрался ещё, поди, с живой игрушкой. Не всю горькую чашу до конца выпить заставил. Только ждать и остаётся, пока соизволит…       Снова в груди запекло гадостно, и Алан, сморщившись, развернулся к заставленному пузырьками столику. Чего тут только нет! Травы, настои, порошки… Много чем его лекарь пичкает в попытке заразу вывести, да только от его усилий Алану только хуже становится. Такая слабость одолевает, руки-ноги потом болью ломит, все внутренности наизнанку выворачивает – хоть сейчас умри! А матушка и слышать ничего не хочет. Лекарю ведь виднее…       Что-то тёмное и тяжёлое заворочалось внутри, заворчало. Прохладный пузырек уютно лёг в ладонь. Серебристый порошок внутри перекатывался, поблёскивал, оставляя мерцающий след на стекле. На этикетке значилось название на латыни незнакомое: «Каломель». Пилюли эти и порошки ему всегда в строго отмеренных количествах давались – лекарь рецепт писал и матери наказывал не злоупотреблять, иначе худо будет. Только куда уж хуже?..       Лишь на мгновение рука над стаканом с водой дрогнула. Священник в церкви говорил, что самоубийство – грех наистрашнейший. Не ты себе нить жизни отмеривал – не тебе её и обрезать. Кто вмешается в божий промысел, тому гореть в адском пламени до Страшного суда. Только что поделать, если и на земле уже горит? Если жизнь у него такая, что хуже ада? Может, рассудит бог справедливый и милосердный, поймёт, что не со злого умысла юноша грех сотворил, а потому что сил дольше терпеть не было? А если и не рассудит – что ж, пусть. Хоть от существования этого унылого избавится, да родных неволить перестанет.       Зародившаяся где-то под сердцем решимость придала твёрдости рукам. Один пузырёк, второй, третий… Он смешивал всё не глядя, не задумываясь, пока не изменила воля, пока не пришёл кто, не остановил. Стакан с сероватой жижей получившейся поднял к губам – и сморщился от гадостного привкуса. Желудок попытался возмутиться, однако Алан выпил всё упрямо до дна, давясь и жмурясь, отставил в сторону стакан и ничком рухнул на постель. Раз уж не торопится к нему смертушка, придётся самому его пригласить. Пусть забирает, пусть что хочет делает. Лишь бы прекратились эти страдания.       Дурнота подступила быстро. Руки и ноги заломило, живот свело острой резью, вынудив тело скрутиться в клубок, стало одновременно жарко и холодно. Змея огненная, развернувшись, поползла лавовыми ручейками по венам, душа, горло перекрывая и испепеляя заживо. Перед глазами всё мутилось и плыло от выступивших слёз, но Алан всё равно увидел отделившуюся от окна тень, двинувшуюся к нему неспешным шагом – и на душе вдруг словно разом посветлело. Пришёл-таки…       Чужое присутствие – пусть даже и близкой смерти – успокаивало. Боль постепенно унималась, сменяясь сонным оцепенением. Глядя на тёмный силуэт рядом с кроватью, Алан улыбнулся с облегчением.       «Не хочу быть один. Никогда больше… не хочу быть один»       Чужая ладонь накрыла его глаза, и Алан погрузился в благословенную, покойную темноту.