A Darker Blue | Темнее моря

      Коттедж выглядит точно так же, как и в последний раз, вплоть до прогнивших ставен и заросшего сада. Воздух тяжелеет от надвигающегося дождя, и тучи такие знакомые — злостно серые. Ещё не видя бесконечных просторов океана, уже слышу, как он беспокойно бьётся об острые скалы. Я замираю на мгновение, давая солёному воздуху наполнить лёгкие. Листья, золотые и красные, мирно кружатся у ног.              С той ночи в поместье прошло четыре месяца. За это время магический мир проделал на удивление дерьмовую работу, притворившись, что всё в порядке, зализав раны утешительными заявлениями в прессе и наняв маглорождённых на средненькие должности в Министерстве. В прошлом месяце Хогвартс открыл свои двери вновь — с фанфарами и всеобщим огромным облегчением, словно Пожиратели и не рыскали по его древним коридорам последние три года. Всё вымылось и покрылось новой краской, как будто штукатурка времени способна скрыть гниль.              Волан-де-Морт мёртв. И родители мертвы. И всё же отчего-то только легче.              Снейп уехал в Дурмстранг преподавать зельеварение следующему поколению суровых русских волшебников. Он попрощался со мной лишь коротким кивком, будто и не тратил четыре месяца на то, чтобы собрать меня по кусочкам. Забавная штука — память, и чертовски непостоянная. Оглядываясь назад, могу сказать, что полное забвение было бы куда более лёгким адом. Но нет, я ведь должен был выпендриться, маленький засранец, и причём хитро так, умно. Какой же я осёл.              Как бы то ни было, Снейп сделал всё возможное, причём с таким глубоким терпением, которого я не ожидал от столь чёрствого и холодного человека, как он. Если поразмыслить, наверное, можно предположить, что им повелевало чувство вины за смерть моей матери: он издевался над ней при жизни — и после смерти, видимо. Впрочем, это уже не имеет значения. Есть куда более важные вещи, о которых стоит беспокоиться.              Например, как смириться с тем, что жизнь моя такая, какая она есть. Я сирота, хотя, может, уже слишком взрослый, чтобы претендовать на это звание, но мне нравится. Бремя сиротства прибавляет мне снобизма и высокомерия. Пэнси говорит, оно придаёт мне загадочной трагичности. Ей виднее, наверное. В любом случае сейчас всё совсем не так, как было чуть больше года назад.              Несмотря на то что мне внушали обратное, я виню себя в маминой смерти. Именно из-за моей беспечности, из-за моего отчаянного желания бежать нас и поймали. Особенно мучительными стали воспоминания о подземельях собственного дома и сумасшедшей тётке. Неудивительно, что Снейп стёр мне память о них, прежде чем передать меня Ордену. В том состоянии я бы отыскал любые способы, чтобы забыть.              Ирония, разумеется, в том, что, вспоминая единственное хорошее в своей жизни, я вспоминаю и худшее.              Входная дверь закрыта — я чувствую прилив страха, который окатил меня несколько месяцев назад, когда чёртов Уизли постучал к нам. Думаю, тогда я впервые взял её за руку. Невероятно, какие детали запоминаются. Ещё более невероятно, как они забываются. Почему мы вообще оказались в гостиной? Чего хотел Уизел? Не могу сказать, хотя особо и не пытаюсь.              Я всматриваюсь в тишину гостиной сквозь разодранную занавеску. Она пуста, безмолвна, как памятник лучшим, пусть и менее спокойным дням. Может, я пришёл слишком рано. Может, слишком поздно.              Труднее всего было вернуть воспоминания о том времени, что я провёл здесь, в этом долбаном коттедже на берегу моря. Понемногу, день за днём, мне приходилось сидеть на развалинах дворца внутри своего разума и восстанавливать нашу историю. Чёрт меня побери, я полюбил её гораздо раньше, чем смог признать. Может, не будь я таким трусом, мы провели бы больше дней вместе и стали бы чем-то, что важнее всех «возможно» и «почти».              Дверь не заперта — я воспринимаю это как хороший знак. Коттедж показался мне самым подходящим местом для встречи. Неизвестно, кто мы с ней за пределами этих пропитанных солью стен. Я ни разу не давал ей шанса, а себе — поблажек. Ошибки, точно песок, осыпаются вокруг. Хоть что-то я сделал правильно. Хоть что-то.              Снейп не разрешал мне писать ей, а тем более видеться, пока не почувствовал, что я полностью пришёл в себя. Глубина моей тяги к ней сквозной линией проходила через каждое утраченное воспоминание, и он переживал, что из-за этого мой хрупкий карточный домик рухнет ещё до того, как я его перестрою. Вероятно, Снейп был прав, но я всё равно злобно проклинал его за это. Последний день с ней, перед тем как всё развалилось и он на четыре месяца душевных мук увёз меня в какую-то вонючую лачугу на холмах Ирландии, был невыносимым. В её глазах осколками осыпалось сердце и было видно, как она изо всех сил старается не показывать этого. Если бы я не был и без того переполнен причинами ненавидеть себя, одного взгляда на неё было бы достаточно.              Когда я захожу внутрь, меня окутывает запах пергамента и травянистых растений, напоминая о жизни, которую я отчаянно хочу вернуть. Конечно, ведь запах — самое сильное чувство, связанное с памятью. Возможно, именно по такой логике я и выбрал клубнику в качестве кодового слова. Чертовски глупо, вообще-то. Не такое уж оно и редкое. Представить только, а если бы я где-нибудь случайно его услышал? Скорее всего, тут же умер бы. Снейп почти целую неделю ругал меня за это, но кто он такой, чтобы судить? Патронус в виде лани? Серьёзно? Поговорим о любовных страданиях.              С каждым маленьким шагом вперёд я перемещаюсь во времени. Куча ужасных книг, безвкусных блюд, отвратительных ливней. Настоящий дракклов клад зудящих шерстяных свитеров не по размеру. Я провожу пальцами по рукаву, прощупывая каждый несовершенный узелок. Он тёмно-синий, темнее, чем я помню. Пэнси — серьёзно, именно Пэнси — дала его мне, когда узнала, что я теперь свободен; сказала, он лежал среди моих вещей, которые она забрала из поместья Долгопупсов. Даже при том, что я никогда не говорил ей, не произносил ни единого грёбаного слова, она знала, чего я хочу, и знала, куда я пойду — к кому побегу. Я не заслуживаю её преданности. Никогда не заслужу.              Я миную узкий дверной проём на кухню и останавливаюсь у старого деревянного стола, залитого серым полуденным светом. Каждая потёртость, каждая вмятина знакома. Столько ужинов, столько воспоминаний. Помню, впервые мне захотелось поцеловать её именно здесь, в этом унылом подобии комнатки. У меня тогда был день рождения, а она пекла. Я так сильно полюбил её — в груди словно расцвело что-то, что жаждало быть замеченным. Но я никогда не думал, что она меня заметит, и даже не мечтал, что полюбит.              Через открытое окно видно море. Сердитое, с рёвом неустанно бьющееся об острые чёрные скалы. Смотрю на него с нежностью, как на старого друга. Я скучал по морю, хотя это казалось невозможным. Фоновый шум волн и его постоянное присутствие в каждом прожитом здесь мгновении безвозвратно влились в того человека, которым я стал.              От моря уплываю к крыльцу, к сидящей на нём фигуре, освещённой рассеянным солнечным светом. Она говорила, что будет здесь, но у меня всё равно оставались сомнения. При виде неё дыхание перехватывает, и на секунду я чувствую, как меня поглощает паника. Прошло четыре месяца. Четыре месяца никакого контакта, ни слова, ни взгляда. Я даже не смог попрощаться с ней, так быстро меня выпроводили вместе со Снейпом. Честно говоря, я бы и не смог проститься, но всё же. Я замираю от одной мысли о том, каким будет её лицо, когда она увидит меня. А за паникой, как верный спутник, следует опасение и вгрызается в недавно зажившие раны.              Я написал ей дюжину писем и сжёг каждое.              Она смотрит налево, на вход у ворот, как будто ждёт, что я приду с той стороны. Меня немного успокаивает предвкушение в её напряжённых плечах. Возможно, она нервничает так же, как и я. Возможно, мы с ней ещё связаны каким-то до сих пор неизведанным образом. Один судорожный вздох, два, и я ступаю на заднее крыльцо.              — Грейнджер, — позволяю её имени повиснуть в воздухе между нами. Это не приветствие, но и не «неприветствие». Она вскакивает на ноги, смотрит на меня, и, чёрт возьми, как же раздражает, что все эти паршивые клише кажутся такими правильными. Время останавливается, всего на секунду, и даже море не дышит. Я ищу в её лице что-нибудь, за что можно уцепиться, какую-то гавань посреди шторма, за которую можно крепко удержаться.              — Малфой, — отвечает она намеренно сдержанным тоном. — Ты здесь.              — Я здесь.              — Как ты?              — Хорошо. — Наш разговор похож на чтение сценария плохо написанной пьесы о том, как всё должно было быть. Он кажется натянутым, фальшивым. Я качаю головой: — Неправда, я в ужасе.              Она морщит лоб.              — Что не так?              Я смеюсь — как это хрупко.              — Да знаешь, всё, — жестом указываю на океан, размахивая пустым рукавом. — Не думал, что ты придёшь.              — Разумеется, я пришла. Это же ты попросил меня, и я впервые за четыре месяца услышала от тебя…              — Четыре месяца, два дня и, — я прищуриваюсь на небо, — пятнадцать часов, по моим подсчётам, — усмехаюсь, хоть и нервничаю. — Это если быть точным.              — Ошибаешься. — Она делает шаг, на что моё тело реагирует намного раньше, чем я думаю. Мы оказываемся на расстоянии вытянутой руки.              — Да?              — Прошло семнадцать часов.              — Хм, — протягиваю я. — Раз уж ты настаиваешь.              — Настаиваю. — Этот момент озаряется вспышками нормальности, а они куда сильнее неловкости и несбывшихся ожиданий. И чёртовых «возможно».              — Как там… — она замолкает, указывая на мою голову.              — Так же паршиво, как и всегда, — улыбаюсь я. Ветер меняется, и до меня доносится дешёвый гель для душа с запахом клубники. Сердце сжимается, как у подростка, приглашающего понравившуюся девчонку на проклятый Святочный бал.              — Но ты ведь всё помнишь, правда? — в её тоне такая неуверенность, что она ранит. — Ты помнишь меня? Помнишь… нас?              Дрожа, потому что я не умею сохранять спокойствие в таких ужасных ситуациях, поднимаю руку, слегка касаясь выбившейся каштановой пряди.              — Я многое помню. Помню, как просил тебя кое о чём.              Она прикусывает губу, чтобы сдержать улыбку.              — Да.              — И о чём же, подскажи? — Мы всматриваемся друг в друга, наслаждаясь накатившим на нас облегчением. Её присутствие рядом похоже на всё хорошее, о чём я когда-либо мечтал, завёрнутое в крошечную упаковку в форме человека. Всё те же знакомые до мелочей черты. Потускневший шрам, который тянется вдоль челюсти, и ямочка на щеке, когда она пытается не улыбаться. Волосы, невозможные, дикие и совершенные. Я люблю её. Я умру любя её, хотя предпочёл бы жить.              — Не говорить кое-какие слова.              — Ах да, точно. — Даже при искреннем облегчении от нашего воссоединения меня не покидают сомнения, потому что я всё тот же человек, которым был всегда, только с синяками и травмами. — Ты… ещё хочешь сказать их?              Я вижу, как в выражении её лица зеркально отражается моя неуверенность.              — Только если ты ещё хочешь их услышать.              — Хочу. — Я хочу, хочу, хочу слышать о её любви до тех пор, пока не останется лишь море.