Если я уйду первым

Растерянно моргнув, Игорь смотрит на зажатую в правой руке турку — левая тем временем дергано постукивает по влажной столешнице в попытке найти опору — и будто бы не может понять: что это и откуда взялось. Олег до едва уловимой его сознанием боли впивается подушечками пальцев в спинку стоящего неподалеку стула и судорожно выдыхает, поджимая губы. Этого он и боялся. Или даже страшился, ждал и одновременно надеялся, что этот момент никогда не наступит. Наивно. С его стороны было очень наивно на что-либо надеяться. Однако он всё равно хмурится и ругает себя, сетуя на то, что стоило спрятать турку получше. Или вообще выбросить, чтобы Игорь никогда её не нашёл. Олег качает головой. Глупо. Конечно же, можно было выбросить турку. Так же, как и всю свою одежду. А затем снова заставить потолок облупиться и запугать кассирш в ближайшем супермаркете, чтобы они не продавали Игорю такие крепкие сигареты. Много чего можно было сделать. Но не в силах Олега заставить Игоря забыть о нём. Олег не в силах избавить их квартиру, тихие улочки, управление, Прокопеновскую дачу и прочие, прочие места от воспоминаний. Если бы не турка, то было бы что-нибудь другое. И необязательно материальное: ему ли не знать, какими дурацкими и непредсказуемыми могут быть триггеры. Однажды он начал задыхаться, просто присев на стул — жёсткий, с впивающейся в правую лопатку спинкой. Он захлебывался грязной, мутной водой, оседающей известью и песочной крошкой на языке, губах и забивающей тугим комком глотку, и так замершую непреступной стеной между кислородом и лёгкими, бьющимися в агонии. Он тонул. Медленно сползал по гладкому дереву вниз, прямо под стол — на дно ржавой бочки, так не похожей на ту, из которой он в детстве любил вылавливать по глупости залетевших в воду мошек, даря им надежду на спасение. Он и сам был похож на жалкую, трепыхающуюся мошку, ждущую свою спасительную ладонь. И пока все: испуганно вскрикнувшая Лен Пална («тетя Лена, Олеж: мы ж, считай, семья», — вдруг вспомнил тогда Олег, и даже горло пропустило немного воздуха через игольное ушко), выругавшийся дядя Федя («семья мы, Олег, семья»), растерявшийся Дима, хватающийся то за роющуюся в сумке Юлю, то за телефон — не знали, что делать, Игорь опустился на дно вместе с ним. Игорь нырнул следом. Без страха. Сомнений. Без промедления и без раздумий. Игорь прижал его ладони к своей груди и давил на напряжённые плечи, заземляя, давая почувствовать сухой тёплый ламинат под задницей вместо беспокойно бьющейся об металлические стенки влаги. Вытер холодный липкий пот со лба, торопливо поднесенным полотенцем, вложил в трясущиеся ладони несколько таблеток, любезно поданных Юлей, и стакан воды, от которого он отшатнулся и едва не задохнулся снова — таблетки глотал насухую, проталкивая горечь вместе с наполнившей рот слюной. В общем-то, повод мог найтись любой. И если бы это не случилось сегодня, то обязательно бы нашло Игоря завтра. Или в любой другой день. Но нашло. И Олег, наблюдающий за ним уже несколько недель, прекрасно это знал и знает до сих пор, даже если горечь и тревога от несбывшейся надежды, что всё может пройти тихо, мирно и без срывов, травят его не упокоившуюся душу. И несмотря на небьющееся сердце, в груди Олега что-то в ужасе ёкает, и он, охнув, невольно делает шаг вперёд и едва не роняет стул, когда Игорь неожиданно начинает падать. Однако всё же находит в себе силы сдержаться, потому что во всех его трепыханиях и попытках помочь нет никакого смысла: он не материален. Он пустое место, на которое однажды придёт кто-то другой. — Олег, — так знакомо и при этом непривычно жалобно зовёт Игорь. Тут же отцепившись от стула, Олег спешит подойти ближе и останавливается в метре от сжавшегося в комок возле плиты Игоря, с любовью заглядывая в обращенное прямо на него лицо. — Ол-лег, — с дрожью выдавливает из себя Игорь ещё раз, и Олег с разочарованием понимает, что его по-прежнему не видят, но не смеет отвести взгляд: жалость и сожаление плещутся в карей радужке и всё никак не могут найти выход, разбиваясь о скалы беспомощности. — Олег, — звучит очередной наполненный болью зов. — Я здесь, — откликается в ответ не менее печальный обреченный шепот. Проходит минута. Пять. Десять. В квартире стоит гнетущая, ничем не нарушаемая, кроме тяжелого сиплого дыхания Игоря, пытающегося подавить стремительно подступающую истерику, тишина. Молчат даже висящие в гостиной часы, которые Олег, как бы ни старался, не смог завести: время не подвластно ни живым, ни мертвым, однако мертвым, в отличие от живых, оно не требуется вовсе — оно потеряло смысл. — Муха, — не дозвавшись Олега, Игорь встаёт на колени и судорожно пытается найти пса, совсем позабыв о том, что тот до сих пор на попечении у Димы. Олег же, поддавшись его волнению, тоже оглядывается и смотрит в сторону гостиной, будто оттуда вот-вот раздастся радостный цокот когтей по линолеуму, и на кухню прибежит Муха и будет метаться между ними, задорно потявкивая и совсем не зная, кого же успокаивать в первую очередь: забившегося в угол Игоря или огорченного происходящим Олега. — Муха, — снова пробует позвать Игорь, однако пёс не издает ни звука. Он не скулит, не лает, не откликается. Не слышно ни сопения, ни цокота. Тишина. Мухи здесь нет. Олега тоже. И это приводит Игоря в ещё большее отчаяние, сбивающее и так неровное дыхание окончательно — его лицо краснеет, и на нем становится отчетливо видно плотно сжатые в узкую полоску побелевшие губы. Внутри Игоря громко тикает бомба, совершая обратный отсчет до взрыва. Неизбежного взрыва. Потому что Олег, несмотря на весь свой опыт, не знал и до сих пор не знает, какие провода нужно перерезать, чтобы его избежать. Олег мечется, мерит шагами пол, а затем жмурится, зажимая переносицу подушечками пальцев, и у него, к собственному удивлению, гудит голова и звенит в ушах, словно все вокруг уже разнесло на мелкие щепки, а его самого оглушило. Мысли становятся медленными, почти бессвязными, на грани потери сознания, что в его случае фактически невозможно, однако на практике ему хочется умереть еще раз, лишь бы не видеть, не слышать и не знать страданий самого близкого и любимого человека в его так нелепо оборвавшейся жизни. Когда Игорь находится в одном шаге от нервного срыва, а Олег практически полностью смиряется со своей участью наблюдателя, ему на глаза так вовремя попадается знакомое кнопочное недоразумение, повидавшее на своем веку далеко не один ботинок, и он впервые за все время, прожитое ими вместе, готов чуть ли не лопнуть от счастья, что Игорь имеет дурную привычку оставлять свой кирпичик везде где ни попадя. В несколько широких шагов Олег выходит из кухни и попадает в гостиную, без особых раздумий падая коленями на пол. Он совсем не переживает о тут же прилипшей к брючинам пыли: какое ему вообще дело до того, испачкаются ли брюки или нет? Ему никуда не нужно. Их все равно никто не увидит. Его всё равно никто не увидит. Да-к не плевать ли? Плевать. И даже если ещё сегодня утром он как обычно снимал пиджак и закатывал рукава бадлона, чтобы не замочить и не испачкать их, то сейчас у него уже совсем другие заботы. Склонившись над экраном, Олег нажимает несколько кнопок, чтобы открыть контакты: дядя Федя, Димка, тётя Лена, Юлька и ещё несколько не самых важных номеров. Нахмурившись, он мысленно благодарит то ли господа, то ли вселенную за то, что у Игоря есть хоть кто-то — не родная, но семья — тёплая, уютная, любимая, пахнущая домом и выпечкой (и его, Олега, выпечкой в том числе). — Муха, — раздается скулеж. Цыкнув, Олег качает головой и решительно начинает печатать СМС-ку Диме, не переставая приглушенно материться из-за не попадающих по кнопкам пальцев. В итоге сообщение выходит кривоватым, почти без знаков препинания и с кучей опечаток, на исправление которых у него сейчас не хватит ни времени, ни терпения. Дима реагирует удивительно быстро, присылая ответ буквально через несколько секунд. От: Димка Ты пил? У тебя всё хорошо? Оглянувшись на трясущегося Игоря, Олег поджимает губы и снова вступает в схватку с кнопками.

Кому: Димка Не пил. Привези Муху.

Олег напряженно ждёт, что Дубин продолжит допытываться до него, но, получив ёмкое «скоро буду», облегченно выдыхает и, прикрыв глаза, даже успевает расслабиться на несколько жалких секунд, а затем размыкает веки и вновь видит Игоря, продолжающего оплакивать своё горе — свою потерю. Игорь тихо всхлипывает, роняет на грязный пол слёзы, пачкает в пыли лоб, а в его горле колючим комком застревает громкий протяжный вой и рыдания. Игорю кажется, что жить больнее, чем умирать. — Лучше бы я сдох, — сипит он. — Или хоть вместе. Да, лучше пусть он, а не Олег. Лучше вместе, чем одному. Игорь уверен: когда умираешь, ничего не чувствуешь. Олег, который не торопится смахнуть с щёк набежавшие слезы, с ним не согласен. И жить, и умирать одинаково больно. Только вот он всё же рано или поздно уйдет. Его заберут в рай, или ад, или ещё куда: он не понимает, как и почему остался скитаться неприкаянной душой рядом с Игорем, но знает зачем. И он знает, что скоро уйдет, даже если не хочет этого делать. Он уйдет, а Игорь останется. И Олег может только надеяться на то, что это будет облегчением для них обоих, а не очередной беспрерывной мукой из-за расставания, которое они не в силах прервать раньше времени: как бы Игорю ни было тоскливо и одиноко, друзей и семью он не бросит. Не раньше, чем те умрут сами, или его не заберёт шальная пуля или чья-нибудь заточка в темной подворотне. Игорь жмурится, скулит, кривит в скорби рот и брови. У него внутри всё под семью замками, и теперь истерика к каждому неторопливо подбирает ключ. Щелк. Вот трясутся губы. Почти как у обиженного во дворе ребенка. Позвать бы папу, но папа после работы — устал. Нужно справляться самому, даже если обида нестерпимо жжет глаза и слез становится всё больше и больше. Щелк. По телу проходит дрожь. Торопится пробежаться по каждому волоску, скользнуть по затылку, спине и ногам. Она охватывает его стремительно, подобно лихорадке, и заставляет зубы ритмично стучать друг о друга. Щелк. Жар сменяет холод. Лицо горит. Почти пылает от стыда и злости. Он ведь, наверное, мог что-то сделать. Наверняка мог. Но не сделал. Не попытался. Не отговорил. Не удержал. Плохо старался, Игорь. Но в этот раз двойкой в дневнике он не отделался — на кон встала чужая жизнь. Щелк. Хочется подскочить на ноги и бежать, бежать, бежать. Наматывать круги по квартире, сбивая боками мебель и посуду со стола и табуретов, расставленных по всей квартире. Однако встать сил никаких нет. Вместо этого пальцы сами лезут в рот, под самые зубы-гильотины, но затупленные, неспособные отрубить голову одним милосердным ударом. Щелк. Щелк. Тревога выходит из-за его спины. Гладит ласково, по-матерински. Стирает с лица слезы, и те сразу перестают течь, подсыхая и стягивая кожу до зуда. Прохладные ладони обхватывают плечи, и она обнимает его. Кладёт тяжёлую, чугунную голову на грудь. Трудно дышать. Почти невозможно. Изо рта вырываются хрипы. Возможно, один из них станет последним, и он прямо сейчас умрёт. В этот момент Игорь думает, что умирать не больно — умирать страшно. Ему страшно бояться смерти, потому что он не боялся ее так даже тогда, когда лежал с ножевым на крыше поезда в новогоднюю ночь и едва не отморозил себе кончики пальцев, нос и уши. Щелк. Последний замок со скрипом открылся — старый, проржавевший, почти спаянный в месте стыка. За всё то время, что они были вместе, Олегу ещё ни разу не доводилось видеть то, как он открывается. Потому что повода не было. Потому что Олег был рядом. Олег был рядом, когда Дубин лежал в коме весь избитый, сине-фиолетового цвета, так ярко выделяющегося на фоне белоснежных бинтов и палатных стен. Молча стоял за плечом Игоря, первые дни таскал ему еду из больничной столовки и переслащенный кофе из автомата, потому что, в отличие от него, мог позволить себе ненадолго отлучиться из палаты. А после вообще утащил неспособное сопротивляться тело домой, укутал в одеяло и спрятал в своих объятиях так же, как мать младенца. Гладил трясущуюся спину, стирал невидимые слёзы с сухих щек, целовал раскрасневшиеся глаза до тех пор, пока из них наконец-то не пролилась влага, уносящая прочь малую часть той вины и сожаления, которые в тот момент испытывал Игорь. «Не сберёг ведь. Димку не сберёг». Олег был рядом, когда Лен Пална — горячо любимая всеми тётя Лена — сломала руку, поскользнувшись на выходе из магазина и упав вместе с тяжёлыми, набитыми продуктами пакетами. До дядь Феди тогда дозвониться не удалось — какое-то важное собрание отняло всё его внимание, — поэтому срываться с работы пришлось Игорю, а следом за ним и Олегу, который просто молча подхватывал его и помогал, когда видел, насколько сильно у Игоря трясутся руки. Обычно железный, почти несгибаемый Игорь всегда становится пугающе мягким и хрупким, когда дело касается близких ему людей. Поэтому Олег был рядом, и когда Пчелкина в очередной раз без какого-либо страха и инстинкта самосохранения сунулась туда, куда не нужно, и едва не лишилась жизни, и когда Цветков с Зайцевой, на которых Игорю якобы плевать с высокой колокольни, по чьей-то насмешке оказались в заложниках в банке, будучи в гражданском. Игорь бы на их месте не растерялся. Игорь бы полез на грабителей с голыми руками, потому что к черту табельное. К черту. Сейчас Олег тоже, можно сказать, рядом. Но его все равно что нет. Его просто нет. Олег умер. Он умер, но все ещё здесь. Беспомощный. Бесполезный. Бессильный. Олег способен только лишь смотреть со стороны. Он может, но не имеет никакого права касаться Игоря. Олег не посмеет подлезать под его кожу так же болезненно, как иголка под ногти, чтобы созреть там очередным гнойником и в какой-то момент всё-таки лопнуть, оставляя новую рваную рану на теле Игоря. Хватит. Игорю хватает и того горя, которое он испытывает сейчас. Игорю хватит и того горя, которое он испытает в ближайшее время ещё не раз, вспоминая о нем. Игорю не нужно больше. Хватит. Наконец в замочной скважине скребется ключ, и через короткое мгновение в квартиру, споткнувшись о порог, влетает запыхавшийся, взмыленный Дима в покосившихся очках и надетом наизнанку свитере. — Игорь, — взволнованно зовет он из прихожей. Молчание. Лишь вой и прерывистые всхлипы продолжают отражаться эхом от голых стен, с которых при подготовке к их маленькому ремонту были сняты все плакаты, вырезки, рисунки. — Игорь! Дима проходит сквозь застывшего в проёме Олега и, даже не поежившись, бросается к Игорю, тут же падая на пол и отчаянно цепляясь за его бьющуюся о твердую поверхность голову. — Игорь! Ну же! — Дима тянет Игоря в сторону, позволяя навалиться на себя всем телом. — Посмотри на меня. Слышишь? — не получив в ответ никакой реакции, он впивается пальцами в заросшие щетиной щеки до отчетливых красных пятен на коже и поднимает лицо Игоря на уровень своего. — Я говорю, посмотри на меня, Игорь! Сморгнув огромную слезу, сразу разбившуюся о Димины пальцы, Игорь будто только-только замечает его по-настоящему. — Димк, — голос Игоря едва слышный и слабый настолько, что Диме приходится максимально наклониться к нему, чтобы понимать, о чем он говорит. — Игорь, — Дима смотрит с жалостью и печалью, поглаживая его по голове, словно маленького ребенка. — Его нет, Дим, — с дрожью произносит Игорь. — Его больше нет. Совсем нет, Дим. Понимаешь? С трудом сглотнув, Дима поджимает губы и кивает, шепча: — Понимаю. Игоря снова начинает трясти. — Дим. Дим. Дим, — словно в бреду зовёт он. — Я здесь, — немедленно откликается Дубин, сжимая его ладони. — Его нет? Приоткрыв рот, Дима сводит брови к переносице и замолкает, отвечая лишь через несколько бесконечно долгих секунд: — Прости. Игорь раздражённо хмурится, не обращая внимание на текущие слезы. — Я спрашиваю: его нет? — Игорь продолжает настаивать на ответе. Собравшись с силами, Дима кивает снова. — Его нет, Игорь. Совсем нет. — По-настоящему? — с какой-то надеждой спрашивает он, но Диме приходится в очередной раз разочаровывать его. — По-настоящему. Спрятав лицо у Димы на груди, Игорь кричит, и цепляется за спину, впиваясь ногтями в мягкую теплую ткань, и всё никак не может перестать повторять одно и тоже, словно его заклинило: — Его больше нет. Его больше нет. Его больше нет. Хватит. Смахнув с щеки несколько льдинок, Олег похлопывает Диму по плечу. — Береги его, — просит он, а затем подходит к окну, обхватывает свои плечи в прощальном объятии и, не оглянувшись, позволяет ледяному ветру подхватить себя и унести прочь. Хватит. Олегу нужно уйти. Теперь уже навсегда.