*
От Питера до Твери по трассе пять с небольшим сотен километром, и Шибанов пролетает их, нарушая скоростной режим везде, где только позволяет трафик. И ругается, ругается, ругается на чем свет стоит на всех: на Юру, который «да ладно, Миш, там чисто кабинетное дело»; на себя «ну ты звони, если что»; на Рубайло с его вежливо-паническим «все случилось слишком быстро, Михаил Владимирович»; на начальника тверского ФСИН – попадись ему этот полковник, душу вынет голыми руками!.. И снова-снова-снова по кругу, в который замкнулись подернутые тревогой мысли… – Да вы охренели совсем! – воет Миша, нависая над Рубайло в номере отеля, и тут же встряхивается: – Юру оттуда вытащить можно? – Можно, – Иван Петрович вздыхает и сует ему под нос постановление об аресте полковника Брагина по основанию части первой статьи 105 УК РФ. – Надо доказать, что его подставили. – До вечера успеем? – Издеваетесь?*
– Ну как, подлечили? Юра поднимает голову, глядя на коренастого мужчину на койке напротив. Тот улыбается, даже не скрывая мерзкой интонации в прокуренном голосе. – Думал, дадут тебе там отлежаться, да? – он наклоняется вперед, и Брагин инстинктивно отодвигается дальше, вжимаясь в холодную стену. – Не-ет, следак, оно у нас так не работает. А мы… работаем. Да, мужики? «Мужики», сгрудившиеся у чайника на табуретке, кивают, гудят что-то согласно, и Юра крепче обхватывает притянутые к груди колени. Его, конечно, посадили к «своим»… Вот только, в отличие от них, посадили по подозрению не во взятке или превышении должностных, а в убийстве. Полицейского. И теперь Юра сидит в камере с двумя ментами и одним ФСИНовцем, и ему страшно. Не очень – очень страшно было вчера вечером, когда только привезли сюда. А сегодня, после того как его не задушили под утро только благодаря тому, что попалась приличная смена охраны, страшно уже до отказа мозга. Потому что остатками этого мозга Брагин понимает: если эту ночь он и переживет, то ходить прямо будет вряд ли. И он ничего, ничего не сможет сделать, как израненный кот, запертый в каменном мешке с тремя злыми крысами, и надежда, что Рубайло как-то оправдает его до вечера даже с помощью Миши, тает с каждым тусклым солнечным лучом в решетчатом окне, с каждым взглядом, который бросают на него сокамерники… Когда дверь, к которой он сидит спиной, лязгает, Юра замирает. И вздрагивает, как только по камере разносится бодрый голос: – Ну здорово, мужики. – Здорово, – кивает ФСИНовец, пристально оглядывая новоприбывшего. А Брагин понимает, что есть в этом мире еще один вид «страшного», нецензурный настолько, что остается только обернуться… – Подполковник Шибанов, статья двести восемьдесят шесть… – Твою мать… – Юра охает, подрывается с места и тащит его за свитер к себе, позабыв о наблюдающих: – Миша, ты что здесь делаешь? Ты что, охренел?! Я тебе для чего звонил, твою мать?! – Я подумал, ты соскучился просто. Шибанов бухает выданный матрас на койку над его головой, плюхается рядом и улыбается. Ему – искренне и обезоруживающе, сокамерникам – с заметным оскалом. – Да-а, Юрий Иваныч, это ты, конечно, учудил. Мента завалить – это ж надо! – Я его не валил, – Юра вцепляется в Мишин локоть и чувствует, как, вопреки здравому смыслу, сердце перестает замирать перед каждый ударом. – Я приехал – он уже был мертв… – Ну вот следствие это и докажет. – А ты должен был помочь! Миша перестает улыбаться, наклоняется ближе и говорит тихо и внятно, отделяя каждое слово, как доктор со слабоумным. Или как Шибанов со слишком упертым Брагиным. – Следствие справится и без меня. А у тебя какие планы на грядущую ночь, товарищ Первый? Юра вздыхает. Юра злится. Юра знает: Миша, конечно, прав… Но все же безумец, каких поискать! Только ведь, сколько ни ищи, таких все равно не найдешь – уж это Брагин знает точно… – Дурак ты, Шибанов… – Отож!.. А теперь давай-ка полезай наверх. Время в камере тянется медленно, и занять его совершенно нечем, кроме как разговором. Поэтому историю своего трехдневного пребывания в Твери Юра рассказывает с самого начала в деталях: как его снова взял в свою спецгруппу Рубайло, как местный СК передал им дело местного же начальника УВД, чьи сотрудники не раз были замечены за серьезными превышениями полномочий с последствиями вплоть до тяжких телесных… Или вплоть до смерти подозреваемого, после которой в Тверь и прислали следователя центрального аппарата. Как повздорил со свидетелем-оперуполномоченным, как поехал повторно его допрашивать, зашел в открытую квартиру и обнаружил еще теплого, но уже мертвого полицейского – все это Юра, стиснув зубы, рассказывает тоже подробно. Миша слушает молча, сидит рядом, подпирая его плечом, и смотрит с высоты второго «этажа» на шайку гиен внизу. Те, ну точно как мультяшные, пересаживаются вокруг чайника то так, то эдак, пытаясь оценить новенького: вроде свой, а вроде со следаком, вроде улыбается, а от улыбки по спине бежит холодок… Юра вытягивает шею, силясь сквозь окно под потолком разглядеть хоть кусочек неба, и шепчет совсем тихо: – Миш, ты так и будешь сидеть со мной на одной кровати? – Я, Юрочка, если нужно, и спать с тобой на ней буду, – без намека на иронию отвечает Шибанов. И Брагин замечает буднично, как будто не в первый раз: – Не поместимся. Ты слишком упитанный. – А ты слишком костлявый, но я же не жалуюсь. Вот и ты не ной. И вообще, может, пронесет?.. Но их, конечно, не проносит, и из зыбкого сна Юру вырывает грохот, с которым один из ментов влетает в дверь от шибановского пинка… – А не зря тебя рукопашному все-таки учили, не зря! – сдавленно смеется Миша, запрокидывая голову и вытирая текущую из носа кровь. – Ты погляди, Юрочка, какой натюрморт мы с тобой организовали. Красота! Юра фыркает укоризненно, но опять разбитые губы сами собой складываются в усмешку. На больничной койке аккурат напротив них под таким же усиленным конвоем, от которого в лазарете слишком тесно, сидят все сокамерники в ряд. Два сломанных носа, свернутая челюсть, помятые ребра (Шибанов крайне не любит, когда его лучшего друга пытаются облить кипятком), отбитые яйца (Брагин, конечно, предпочитает честное решение проблем, но не когда его лучшему другу накидывают на шею петлю) и по меньшей мере одно сотрясение мозга… Юра не считает, что стоит гордиться массовой дракой в камере следственного изолятора, но то, что они разменяли на все это только вывихнутое плечо, порез на руке да синяки и рассечения, все-таки немного приподнимает его самооценку. И очень приподнимает его благодарность Мише. Хотя за столько лет и совместных дел, казалось бы, ну куда уж больше?.. За три следующих дня это «очень» увеличивается пропорционально количеству злых взглядов, которыми на них косятся сокамерники – теперь уже новые, но не менее недоброжелательные, и Юре совестно оттого, что Миша категорически не высыпается, пытаясь уместить всю широту своей души с ним на одной узкой койке, беря в дежурство вторую половину ночи. Первую половину Брагин дежурит сам, считая по бликам света на потолке, сколько машин проехало по дороге за забором, к которому примыкает стена их камеры, и от всего сердца надеясь, что все это скоро закончится…*
Когда им отдают вещи на проходной, и наконец за спиной хлопает железная дверь, Юра запрокидывает голову, чтобы увидеть голубое небо. Оно, не расчерченное решеткой и не замкнутое в широкий квадрат из колючей проволоки, прекрасно, и этот вид не портит даже укол боли в виски. Рядом глубоко вздыхает Миша. – Знаешь, друг мой Юра, что я тебе хочу сказать… – Что? – Я абсолютно согласен с уважаемым доктором, с которым мы беседовали пару дней назад. Он переводит взгляд на Шибанова. Тот смотрит на него в ответ абсолютно серьезно. – В чем согласен? – Что тебе надо проверить голову. У тебя с ней точно не все в порядке. Юра фыркает, хотя не может не признать, что Миша отчасти прав – в смысле его возможного сотрясения мозга. Но вот уж кому не его упрекать в безрассудстве! – А сам-то, сам-то! Я хотя бы тут оказался не по своей воле. А сесть в тюрьму добровольно – это, по-твоему, значит, что все в порядке у тебя?! Миша вздыхает снова и хватает его под локоть. – У меня все однозначно не в порядке… последние лет так двадцать, – и он улыбается ехидно, видя, как Брагин закатывает глаза. – Но это, Юрий Иваныч, уже не лечится.