Двойной соблазн

Всё это было чертовски неправильно… Уилл не понимал, почему вместо ненависти и отвращения к чудовищу в человеческом обличии, он испытывал совершенно другие эмоции. Нет. И дело было вовсе не в его эмпатии или способности сочувствовать даже таким, как Лектер, а в том, что ему первый раз в жизни открыли глаза. Единственный раз кто-то действительно о нём искренне беспокоился и хотел помочь, видел его, его целиком. Видел то, что находилось глубоко внутри, а не воспринимал его «дар», лишь как средство получения цели или объект профессионального интереса, как долгие годы делали Джек и Алана. Да, методы у этого «кого-то» — были явным дерьмом, но, чёрт возьми, они работали! Сначала Уилл ненавидел. Как же сильно он его ненавидел… А ещё он устал. Невероятно и чертовски устал. Устал от этого кошмара, который длился уже почти полтора года, устал от болезни, потерь, заключения, мести, чувства ненависти, вины и ещё чего-то, совершенно непонятного, дикого или даже абсурдного… В его голове всё перемешалось, погрузилось в хаос, а после этого обратилось в пустоту. И вот именно этой пустоты он, как раз, больше и не смог вынести. Его мир буквально сжался до размеров маленького помещения, где он представлял, как сидит в собственной крови на холодном бетонном полу, а из темноты на него смотрит его… кто? Отражение?! Абсолютно одинаковы, но полностью противоположны. Оказавшись в этой камере метр на метр, прямо на том самом месте, куда он всю свою сознательную жизнь отправлял самых разношёрстных преступников, Уилл был способен только на ярость. На слепую, всепоглощающую ярость. Особенно после того, как у этого самодовольного сукиного сына хватило наглости заявиться к нему в одном из своих нелепых пижонских костюмов и заикнуться о дружбе. ДРУЖБЕ!!! И это после того, как Ганнибал позволил ему медленно гореть в пламени энцефалита, спокойненько наблюдая за тем, как невероятно прекрасно плавился его мозг в агонии смертельных объятий. Это после того, как он убил Эбигейл, их Эбигейл, и затолкал её ухо прямо к нему в желудок, подставив Уилла в её смерти, а заодно и во всех остальных своих убийствах. Чёртовому подонку не хватало только попкорна, чтобы сполна насладиться тем, в какой театр абсурда он превратил чужую жизнь. Конечно, Уилл понимал, что всё это был хорошо продуманный план. С самого начала. Лектер дал ему медленно гореть от болезни, чтобы увеличить шансы на свою победу в этой извращённой игре, втёрся в доверие, держался на виду, проникал в его дом, осквернил его мушки, скармливал его собакам мясо тех самых жертв, чьи убийства профайлер отчаянно пытался раскрыть, в перерывах выговариваясь о наболевшем доброму доктору, который слушал и понимал, понимал и слушал. Единственное, чего Уилл не мог понять, так это того, зачем было так заморачиваться?! Да, можно предположить, что Ганнибалу было любопытно, он игрался, как кот с добычей, только при этом ещё и сам получал некое подобие адреналина от осознания того, что он действовал очень опасно, совершая все эти убийства прям перед носом у ФБР и их лучшей ищейки, и всё это лишь для того, чтобы сделать их игру ещё интереснее, повысить ставки, показать, так скажем, на контрасте, кого именно им стоило опасаться и кто в действительности являлся самым опасным хищником на их территории. Хорошо. Пусть так. Но почему после всего этого, когда Уилл стал практически ходячим мертвецом с лихорадочно кипящим мозгом и не представлял более никакой угрозы, Ганнибал просто не убил его? Зачем он подставил его? Зачем сохранил ему жизнь, дал возможность излечиться на том этапе, когда энцефалит ещё не нанёс непоправимых изменений в его сознание? Потрошитель был явно не из тех, кто захотел бы делиться славой. Когда Абеля обвинили в его убийствах — он был явно зол, но уж точно не игрив. А когда арестовали Уилла, он наоборот, вёл себя так, будто бы испытал искреннее удовольствие наряду с облегчением. Отсюда напрашивался лишь один вывод — Ганнибалу пришлось изменить своему изначальному плану: просто поиграть и убить профайлера, вместо этого, сохранив ему жизнь. Только вот для чего? Как ни странно, у Грэма было достаточно времени взаперти, чтобы об этом подумать. Чтобы пустить Ганнибала настолько глубоко к себе в подкорку, что тот, по-хозяйски разместившись в его голове, беспрепятственно занял все его мысли и даже стал его внутренним голосом. Что ж. Если долго смотреть в бездну, то бездна начнёт смотреть в тебя. И это неизбежно. Так было предначертано с самого начала, как только Уилл выпустил всю обойму в Хоббса и впервые почувствовал, что ему очень понравилось делать плохие вещи с плохими людьми. Да. Ему хватило осознания и времени, чтобы это понять и увидеть, но какая в этом была выгода для самого Лектера? И тут Уилла осенило. Он вспомнил все эти взгляды, все прикосновения, все эти сказанные вскользь фразы с двойным дном, все эти двусмысленные шутки и облизывания губ… Уилл вспомнил, как Ганнибал заваривал ему кофе ранним утром, как укрыл его пледом, когда Уилла трясло от осознания, что он мог навредить Эбигейл, как он пришёл к нему сразу после того, как Уилл послал за ним Мэтью, и смотрел на профайлера с такой гордостью в глазах, которую тот никогда раньше не видел. Уилл вспомнил и то, как рука, облачённая в латекс, любовно очерчивала линию его скул прямо перед тем, как вставить ему пластмассовую трубку в пищевод и затолкать в него ухо «их дочери», как ласково звучал шипящий акцент, когда Лектер пытался утешить Уилла после поимки, каким нежным был его взгляд и как яростно он ненавидел Чилтона за то, что тот получил права на лечение Уилла. Ганнибал был влюблён… Чёртов Потрошитель Чесапика влюбился как школьник и просто не смог довести до конца свой изначальный план. Он растерялся! Этот грёбаный самовлюблённый нарцисс с комплексом Бога и исключительной психопатией просто-напросто струсил и вместо того, чтобы убить Уилла, нашёл единственный из других возможных выходов — спрятал его туда, где у профайлера будет возможность вылечить энцефалит, подумать о собственной природе и отрицании себя, увидеть истинное лицо своих «друзей», которые сразу же от него отвернулись, и осознать все мотивы самого Лектера, при этом не имея возможности ему навредить. Но, Уилл оказался чуть более дерзким и изобретательным, что, собственно, почти стоило Ганнибалу жизни. Но факт оставался фактом. Уилл увидел. Он увидел, что был для Джека не более, чем инструментом для поимки самых непредсказуемых и изощрённых убийц. Он увидел, что всё это время был для Аланы не другом, а лишь объектом профессионального интереса. Он наконец увидел и то, как именно к нему относился Лектер, а главное увидел, кем являлся он сам. Уилл получил долгожданное освобождение. Теперь он мог больше не бороться с самим собой, а значит у него неизбежно появились бы силы бороться с другими. И, вероятнее всего, это и была самая основная и первостепенная задача его единственного настоящего друга, за что профайлер, на удивление, был ему благодарен. Ганнибал, с виртуозной лёгкостью дирижёра, показал Уиллу силу, скрытую в его собственной слабости. Объяснил, что сила без уязвимости — лишь сдерживает развитие. И это действительно факт. Это уничтожает прогресс. Ведь если люди всегда будут оставаться лишь в границах их предполагаемых сильных сторон, то они никогда не смогут выйти за их пределы, а значит, и испытать новые возможности. Познать свои новые стороны. А вот принятие собственной уязвимости, как раз наоборот, позволит извлечь из этого необходимые уроки, благодаря которым люди смогут превзойти свои же собственные слабости. И, как правило, именно после этого они глубже познают себя, абсолютно искренне и правдиво, такими, какие они есть, ценя себя ещё больше за эту смелость. За то, что не побоялись быть слабыми. Поэтому, да, может Уилл и был слабым, неустойчивым и недостаточно сильным после болезни, но всего за несколько месяцев в заключении он понял, что научился владеть чрезвычайно смертоносным и безжалостным оружием, которым являлся Ганнибал Лектер. Он действительно владел им. И именно в этом и заключалась его основная сила. После этого осознания было достаточно легко добиться того, чтобы Ганнибал, так нелепо обезумевший от любви, простил его за попытку убийства, вытащил его из психиатрической клиники для особо опасных преступников и даже согласился продолжить с ним терапию. Конечно, Уилл не упустил возможности перед этим заявиться к нему домой среди ночи с пистолетом наперевес, но это было сделано лишь для того, чтобы лишний раз показать Ганнибалу, кого именно он вытащил из недр тёмной души профайлера прямо на свет. Уилл также знал, что игра ещё не закончена, и даже не удивился, увидев на пороге своего дома обезумевшего Рэндалла Тира в его фирменном ублюдском костюме из железа и костей. Профайлер был готов к этой встрече, более того, принял её и не как акт возмездия, а как подарок, подношение. Наконец у него появилась возможность забить человека голыми руками, представив при этом лицо Ганнибала, чтобы окончательно выпустить всю оставшуюся обиду, ненависть и злость, при этом совершенно не чувствуя своей вины за чужую смерть. Он больше не мог его ненавидеть, но при этом безумно боялся самого себя, не решаясь проанализировать собственные эмоции, из раза в раз задавая себе один и тот же весьма простой вопрос: а что же останется, если убрать эту самую ненависть, которую он так любовно подпитывал всё это время? И как бы в последствии это не казалось унизительно, но Уилл сделал именно то, что сделал бы любой хороший и преданный пёс — принёс свою добычу прямо к ногам хозяина, положив её перед ним на его же обеденный стол в ожидании похвалы и гордости. Смысл всей их терапии всегда заключался не в том, чтобы изменить реальность, а в том, чтобы принять её. Что ж. Уилл её принял, пусть и не без потерь и боли. Ну, а кто сказал, что мрамор не должен страдать от усилий скульптора? Однако, Ганнибалу действительно удалось донести до Уилла необходимую и горькую правду, что постоянное отрицание своей истинной природы — это один из величайших актов самонасилия, который только может совершить человек. Игра была закончена. Он давно понял, что это не та партия, из которой хоть кто-то из них сможет выйти победителем, а даже если и сможет, то с такими непоправимыми увечьями для самого себя, что вряд ли когда-нибудь будет способен пережить их и начать двигаться дальше. У них оставался лишь единственный выход — научиться сосуществовать на одной территории, не пытаясь больше уничтожить или навредить друг другу. Они обоюдно приняли это решение в тот самый момент, когда Лектер почти любовно обрабатывал его напрочь разбитые костяшки, перематывая их белоснежным стерильным бинтом. Уилл вернулся в ФБР, убедив Джека, что ошибся на счёт Ганнибала из-за временного помутнения рассудка, чтобы снять с «друга» все подозрения. Терапия с Лектером тоже продолжилась, как и их вечные разговоры о зыбкости и изменчивости морали, а также понятиях об эстетической красоте и нравственности. Да, Уилл по-прежнему был против убийства невинных людей, но при этом он всё также был способен понять Ганнибала, увидеть его мотивы, пусть и не до конца разделяя его точку зрения. Лектер, определённо, был самым настоящим Змеем Искусителем во плоти. Самим Сатаной. С этим даже поспорить было трудно. Он творил своё ничем неприкрытое злодейство, артистично представляя свои сцены убийства в виде искусства, старыми, украденными из мирового культурного наследия мотивами, или, и вовсе, посланиями, уходящими к истокам древнего священного писания. Он казался абсолютно невинным, святым, когда чаще всего играл Дьявола. Но, даже понимая всё это, трудно было оспорить тот факт, что Дьявол не создавал все эти качества в людях и не закладывал их в человека при его рождении. Это изначально был замысел Творца, Всевышнего, а Дьявол же, в свою очередь, их просто подначивал, из чистого азарта и любопытства, желая узнать, а что же произойдёт? Уилл больше не чувствовал себя изысканным блюдом, которое всё ещё не подали на стол. Он ощущал свою силу и власть, он ощущал себя равным и был абсолютно уверен в том, что и Ганнибал испытывал в отношении него тоже самое. Теперь он мог взглянуть на себя его глазами. Для Лектера он был бездонным лабиринтообразным колодцем, готовым хлынуть через край при любом вмешательстве. Он видел в нём неисчерпаемый потенциал для колоссальной бескомпромиссной тьмы и безграничной доброты, направленной на созидание, во всех их многообразных формах и проявлениях. Это определённо было безумие, разделённое на двоих, это была слепая, разрушающая и всепоглощающая созависимость, избавить от которой могла лишь обоюдная и, желательно, одновременная смерть. За всё это время Уилл научился быть достойным. Научился быть равным, взяв за правило всегда оставаться элегантным, всегда обманчивым, всегда делать вид, что внутреннее соответствует внешнему. Научился изображать эту иллюзию невинности, словно ожидающую разврата, которая была невероятным соблазном, перед которым мало кто мог устоять, даже сам Ганнибал, мать его, Лектер. А Уилл, если уж на то пошло, был весьма искусным рыбаком, чтобы заполучить такую рыбку в свою коллекцию. Только на этот раз он делал это не для Джека, не для ФБР, не для безопасности людей, которые всё равно умирали и продолжают умирать ежедневно, а для собственного, весьма эгоистичного удовольствия. Как он мог винить Ганнибала за то, о чём ещё давным-давно говорил Хемингуэй: что нет лучше охоты, чем охота на человека. Кто познал охоту на вооруженных людей и полюбил её, больше никогда не захочет познать ничего другого. Лектер всю жизнь поступал так, как считал нужным. Он создал для себя свою собственную мораль, более свободную, гибкую, имеющую куда меньше ограничений. Подогнал параметры, изменив ориентиры и среду обитания. Да, то что делал Ганнибал — было абсолютно неправильно, но чертовски красиво. И это была непогрешимая истина. Буквально совсем недавно, на одной из их последних сессий, Лектер рассказывал Уиллу про теорию Канта о красоте. По его замыслу, Кант определял красоту, как оценку через эстетический опыт вкуса. Он должен был быть лишён какой-либо концепции, эмоций или интереса к объекту, который человек приписывал к прекрасному. Ведь прежде всего, понятие красоты — это то, что нужно чувствовать. В своих учениях Кант даже пытался отделить понятие «прекрасного» от ассоциаций с другой, похожей терминологией, например, от слов «приятное» или «хорошее», «доброе». Ведь по сути — это действительно совершенно разные вещи. «Приятность» — всегда была связана исключительно с нашими желаниями, голодом и похотью, а «доброта» — отражала лишь наше чувство морального суждения и этическую ценность, которая всегда пронизывала наши оценки и убеждения. Но «красота»… Она была совершенно свободна от этих уз, что и делало её более чистой, ведь на неё не влияли никакие мирские ценности. Это более высокое понятие, которое всегда находилось между нашими желаниями и нашей моралью. Да, Уилл сколько угодно мог сомневаться в нравственности поступков Лектера или тех тёмных образов, кружащих в его голове, как мог сомневаться и в том, действительно ли он жаждет воплощения всего этого в жизнь и насколько сильно ему бы это понравилось. Но единственное, в чём он не сомневался, так это в истинной красоте всех этих поступков и мыслей. Грэму действительно нравилось его новое видение мира. Нравилось проводить время с Ганнибалом, обсуждая все эти скользкие и многогранные в своей непостижимости темы. Нравилось то, как Лектер смотрит на него, с выражением внимательной и иногда немного обиженной совы, сидящей в своих нелепых костюмах. Нравился даже тот факт, что Ганнибал, похоже, был совершенно не в курсе, что вовсе не обязательно надевать все эти ужасные пёстрые галстуки с рисунком пейсли, чтобы выгладить претенциозно. Лектеру всегда было достаточно просто зайти в помещение, чтобы заполонить собой всё пространство. Уиллу нравилось то, что его действительно слушали, что его видели и всегда знали, что ему нужно, даже лучше него самого. Уилл очень любил, когда Ганнибал открывался ему, когда рассказывал о детстве, проявляя весьма серьёзную степень доверия, чтобы поведать о том, о чём никогда никому не рассказывал. Уиллу нравилось видеть его настоящего, в то время, как другие видели лишь искусственную, хорошо проработанную оболочку, «человеческий костюм», ту личность, за которой он прятался из-за недоверия к людям, причём, настолько же сильного, какое было и у самого профайлера. Грэм был невероятно хорош в своём умении понимать мотивы других людей на невероятно глубоком уровне, но в этом-то и заключалась своего рода трагическая ирония, ведь при наличии такого уникального уровня эмпатии, он, кажется, совершенно не мог считать своей собственной реакции, чтобы правильно её трактовать. Или же, ему просто мешал страх. Но, как только Уилл отключил его и заглянул глубоко внутрь собственного разума, он сразу же понял, что уже давно, по-сумасшедшему и абсолютно чертовски-абсурдному влюбился в того, кто чуть не разрушил всю его жизнь. — Ёбаный блятский Боже!!! — выкрикнул профайлер в пустоту салона своей машины и со всей силы ударил руками по рулю. Только этого ему, блять, и не хватало в жизни для полного счастья. На улице была глубокая ночь, он припарковал машину под мостовой, чтобы ливень не барабанил по крыше, грозясь усугубить и без того сильную головную боль, вызванную усталостью после тяжёлой трудовой смены. Радовало только одно — с завтрашнего дня он уходил в отпуск, а значит на месяц он забудет об убийствах, расследованиях и вездесущем Джеке, а так же о грёбаных психопатах, которые, казалось, превратили Балтимор в излюбленное место для охоты. Ну ладно, он забудет почти о всех психопатах. Один самодовольный и чертовски уверенный в себе каннибальчик, с комплексом Бога и вечным желанием всё контролировать — в его жизни всё же останется. Терапию Уилл заканчивать не хотел. Ему действительно нравились их доверительные беседы обо всём и ни о чём на свете, когда ни один из них больше не прятался за масками, а играл в открытую. Единственная тема, которую они всё ещё прямо не затрагивали, так это то, как именно они относятся друг к другу, ведь назвать их «друзьями» — было уже невозможно. Какая уж тут, к чёрту, дружба, когда они почти в открытую флиртовали, будоража воображение и играя с сознанием собеседника, прячась за вечные изысканные фразочки с двойным дном или метафоры про Патрокла и Ахилла? Казалось, оставался последний шаг до их окончательного становления как партнёров, но, что один, что другой, так и не решались на это, словно ждали какого-то определённого толчка или знака свыше. Не успел Уилл очнуться от собственных мыслей, как почувствовал не абстрактный, а весьма реальный толчок холодным пистолетом к себе в затылок. Кто-то наглый, можно даже сказать — охуевший, промокший насквозь, и, очевидно, скрывающийся от погони, по-хозяйски забрался на заднее сидение его машины и посмел приставить к его голове ствол. Просто замечательно, блять! Лица незнакомца через зеркало заднего вида, конечно, видно не было, однако салон сразу же наполнился запахом вкусного одеколона и табака. Уилл тут же замер, пытаясь оценить ситуацию и свои, весьма неутешительные перспективы, когда услышал бархатный тембр захватившего его человека с до боли знакомыми шипящими нотками, но, тем не менее, немного другим акцентом: — Ну, чё замер? Газуй, красотуля!