Двойной соблазн

Не сказать, что Найджел был удивлён прибытием Уилла на балкон в поисках прощения за свою маленькую оплошность за ужином. Хотя, если быть до конца откровенным, то, по мнению самого Найджела, это было лишним. Уилл не был виновен в быстроте работы своего мозга, не был виновен в неспособности отключить аналитическое сканирование, как и не был виновен в том, что захотел понять. Последнее Найджел ценил больше всего, именно поэтому вместо огорчения от прямоты Уилла он испытал лишь намёк на что-то давно забытое, что-то тёплое от осознания того, что кому-то действительно не всё равно. Но даже тепло не делало это чувство приятным. Найджел жил на свете не первый год и точно знал, чем обычно заканчивается надежда. Как правило, это лишь жестокая прелюдия, своего рода аперитив к разбитому вдребезги сердцу. И тем не менее Найджел и впрямь был не против неожиданного поднятия Уиллом этой темы, не считал это неосмотрительностью или, тем более, откровенной грубостью, ведь не сто́ит забывать, что пересечение границ достаточно сильно отличается от их нарушения. Да и к тому же, если бы Уилл действительно хотел его оскорбить, у него было бы весьма много вариантов, учитывая его удивительное сознание. Однако, вот он, стоит здесь, с виноватым взглядом и робостью католической целочки, искренне переживающий, что всерьёз задел его чувства. Как мило. Но ведь какая польза от шрамов, если ты не помнишь раны, которые их оставили? Найджел помнил. И речь шла не только о физических шрамах, но и о тех, что всегда были скрыты от общего созерцания. Возможность поделиться с кем-то, кто мог не просто услышать, а действительно понять, без осуждения, без насмешек, без ненужной никому жалости — это было подарком, который кудрявая милашка собственноручно преподнесла ему на блюдечке. Кто Найджел такой, чтобы отказываться от прекрасного поцелуя судьбы? К тому же Найджел понимал, что и Уиллу это нужно. Мальчику определённо нравилось всё ремонтировать. Найджел готов поспорить, что в гараже профайлера найдётся не один и даже не два сломанных мотора. А учитывая его эмпатию и необъяснимую тягу к чужому разуму, который любой адекватный человек счёл бы безумным — ремонтировать Уилл любил не только технику. Что ж, это даже более очевидная психологическая фиксация, чем, вероятнее всего, та, которую его братец изначально заметил в Уилле, стараясь препарировать и детально её изучить, скрывая своё нескромное любопытство за врачебным, почти ненавязчивым вниманием. Прям-таки Добрый Доктор Ганнибал-позабочусьпоканесожруилинетрахну-Лектер. Но даже несмотря на это, придурок не смог сделать ни того, ни другого. Какой чёртов позор. Да, Найджел тоже достаточно разбирался в людях, только кто-то учился этому в университете, а кого-то учила матушка-жизнь. О, и она прекрасно его натаскала, жестоко швыряя из одной переделки в другую просто за то, что он поверил ненужным людям в ненужное время и в совершенно дерьмовых местах. Он мог понять, что по своей природе Уилл был хорошим человеком. Маленький демон с внешностью чёртового ангела, с чутким пониманием и праведной моралью. Мужчина с чертами ребёнка и грязно-страстной натурой, сдерживаемой нормами псевдоприличий. Найджел точно знал, что подобное волнующее существо просто привыкло чувствовать свою вину даже там, где её априори не было и быть не могло. Не удивительно, что его брат так быстро прибрал к рукам это необычное создание. Единственное, что Найджел так и не мог понять, так это очередную абсурдную схему, которую его пиздецки-умный близнец так любезно зачал, выносил и породил в своём чёртовом мозгу. Не было никакой логики в том, что он подослал свою очаровательную невесту повлиять на его решение. Да, у Уилла определённо подвешен язык, да и этот жалостливый и многообещающий взгляд… Но а если серьёзно, какого хуя? Что Ганнибал задумал? Как будто он не знал, что это ничерта не изменит, и Найджел всё равно вернётся обратно, чтобы перебить по одному каждого из этих грёбаных лицемерных насекомых, которые, к великому сожалению самого Найджела, не прибыли на встречу в тот самый злоебучий ресторан. Да и дружка его ненаглядной жёнушки тоже не мешало бы проведать. И нет, вовсе не для того, чтобы убить. Напротив, уёбок должен жить и помнить, кого именно он разозлил. А если кретин всё же начнёт забывать, Найджел с удовольствием окажет любезность и освежит в его рыбьем мозгу воспоминания, в очередной раз превратив его многохромосомную физиономию в прекрасную отбивную. И пусть скажет спасибо, что не в буквальном смысле, как это сделал бы Ганнибал. Да и к тому же, Найджел был искренне убеждён, что это никак не испортит картины на его и без того уёбищном лице. Но сейчас — это не то, о чём нужно думать, ведь перед ним стояла кудрявая прелесть, хлопая своими оленьими глазками и ждущая откровенного рассказа о его весьма нерадужном прошлом. Что ж. Найджел был в силах это дать, учитывая, что события тех дней навсегда поселились в его памяти. Для полноты ощущений он решил рассказать свою историю с самого начала и, сделав ещё пару затяжек сигареты, позволил кадрам прошлого поглотить свои мысли.

***

Зимнее утро, когда они оказались в приюте, не отличалось от всех остальных. Было холодно. Очень холодно. Плотно лежащий снег, который уже давно перестал быть пушистым, а напоминал скорее белую глыбу цельного льда, местами пожелтевшего из-за живущей на территории приюта своры дворовых собак, лишь отсвечивал пасмурное небо, тем самым подчёркивая общую серость пейзажа. Когда их с Ганнибалом вывели из машины и повели к старым и поржавевшим от времени резным воротам, Найджел инстинктивно начал озираться по сторонам в поисках ходов отступления, но нашёл лишь беспросветный сосновый лес. Нельзя было не увидеть в этом предусмотрительности, ведь хуже, чем жизнь в старом приюте СССР, могла быть лишь перспектива насмерть замёрзнуть под сосной или быть разорванным стаей волков, не говоря уже о рано проснувшемся из спячки медведе. Пути к бегству были перекрыты, а значит ему с братом оставалось лишь смириться с этой невыносимо жестокой реальностью, полностью забыв о чём-то уже настолько далёком и давно забытом, как «детство». Детство давно кончилось. Кончилось в ту самую минуту, когда их родителей убили почти у них на глазах; тогда, когда наступило осознание, что их некому больше защитить; оно кончилось, когда ту, о ком они клялись заботиться, подали им на ужин. Оно закончилось тогда, когда вместо пуховых одеял, подаренных им матерью, они укрывались обнажёнными телами друг друга, лёжа на промёрзлом бетонном полу, и думали, когда наступит то утро, в которое они, наконец, не проснутся. Они часто мечтали не проснуться. Но, как правило, когда у одного из них заканчивались силы и появлялось желание опустить руки, то второй брал на себя управление и призывал вспомнить то, ради чего они всё ещё боролись до этого. То, ради чего они всё ещё были живы. И, как ни странно, это работало. В конце концов, ещё ничего не было кончено, пока они всё ещё были друг у друга, пока у них была цель. Их действительно грела мысль о том, что когда-нибудь, когда они повзрослеют, окрепнут и отточат навыки выживания, то смогут заставить убийц их семьи сполна заплатить за то, что они сделали. За их хладнокровие, за их жестокость, за их бессердечность и за этот жуткий прокуренный смех, пронизывающий их до костей каждую из тех одинаковых и бесконечно-холодных ночей, когда они были пленниками в своём же собственном доме. Ганнибал и Найджел знали холод. Это было то, с чем они действительно хорошо познакомились в своём слишком юном тринадцатилетнем возрасте. Да, по всем правилам некоторых культур — уже мужчины, но, тем не менее — всего лишь мальчишки. Они знали мертвенность зимы, знали завывания сквозных ветров, гул нарастающего снега и угрозу мучительного голода. Они знали жестокость человека, грубые руки, силу удара взрослого мужчины и этот чёртов бессердечный смех, отражающийся эхом от стен их семейного замка. И теперь, оказавшись в сотнях миль от родного дома, без родителей, без сестры, без надежды на светлое будущее, они познали пустоту. Одиночество, близко похожее на зияющую пасть в их груди. Огромное пустующее место, где ещё месяц назад обитало что-то вроде души, прежде чем то тепло, что её наполняло, было вырвано из него и проглочено целиком. Будучи такими юными, они уже так много знали о мире, как знали и то, что всё это холодно, холодно, холодно. Безумно холодно. Только кровь… Кровь, однако, была горячей. Найджел знал, что такие мысли уже не делали из них с братом хороших людей, с точки зрения царящей в мире лицемерной морали, однако он чувствовал, что это был единственный правильный путь, единственная мотивация, не позволяющая им сломаться. Единственное, что грело их даже тогда, когда они забыли, как выглядит солнце. Это было праведным. Оказавшись внутри, за стенами этого Богом забытого места, Найджел понял, что Бог вообще вряд ли о нём когда-либо знал. Учреждение практически не финансировалось. Подвал постоянно был затоплен той самой горячей водой, которая почти никогда не текла из перекрытых кранов приюта из-за непригодных, проеденных ржавчинной труб. Это привело не только к плесени на стенах, постоянному запаху подвальной затхлости, вздутию старой пожелтевшей штукатурки, но и к тому, что крысам приходилось буквально прогрызать себе путь через пол на первый этаж, чтобы не захлебнуться. С едой всё было ещё хуже, хотя в те дни они с братом были искренне благодарны даже за зачерствевший хлеб, который попал под списание в столовых обычных школ, после чего и передавался их приюту в качестве «гуманитарной помощи». Сказать честно, они даже привыкли к его жёсткости, и, как ни странно, но эти «сухари» действительно давали чувство сытости из-за разбухания в желудке, особенно, если они были съедены вместе с супом. Ну, точнее с тем, что там было принято называть супом: вода с крупными кусками подвявших отварных овощей и скудной куриной обрезью или разломанными котлетами из свиных и куриных шкур, оставшихся со вчерашнего ужина. Выбирать всё равно не приходилось. Ожидания забытого прошлого давно закончились, разбившись вдребезги о реальность их настоящего, да и к тому же эта еда всё равно была лучше, чем вообще никакой. Уж им с братом это было известно. Зато теперь понятно, почему фраза «Убить за хороший стэйк» со временем стала восприниматься Ганнибалом настолько буквально. Спальни — это, пожалуй, был особый вид садизма. Холодные, практически неотапливаемые помещения, рассчитанные на 16 односпальных кроватей, стоящих в два ряда, по 8 на каждый, по правую и левую сторону от входной двери, ведущей к посту надзирательницы, которая либо всю ночь спала в подсобке, либо сидела и смотрела в маленький монитор чёрно-белого телевизора с надменным видом отдыхающей стервы. Не стоит упоминать и о том, что все кровати в этих самых спальнях были с провисшими, проржавевшими пружинами, старыми матрасами с въевшимися пятнами неизвестных, местами биологических жидкостей, подушками, которые, казалось, были набиты не затхлыми, слипшимися в комки перьями, а металлической стружкой или битым кирпичом, учитывая что поднять их или тем более взбить — было практически невозможно. Однако постельное бельё, невзирая на все остальные минусы — всегда было чистым. Да, местами рваным, заштопанным, протёртым, но чистым. Честь и хвала прачечным Советского Союза, работающим на износ. И именно благодаря этому кипельно-белому цвету фабричных простыней, украшенных чёрными инвентарными печатями учреждения, Найджел так отчётливо помнил настоящий вид крови, не затемнённый каким-либо цветным пигментом. Только ярко-красный на ярко-белом. Это тоже казалось правильным, держало в напряжении, постоянно напоминая о том, что ради мести нужно выжить, а чтобы выжить — нужно бороться. Драки и ранения воспитанников приюта — были весьма частым явлением, собственно, как и высокая смертность. Со временем это дошло до того, что за разбитые носы или кровоточащие губы администрация учреждения и вовсе не считала нужным применять дисциплинарные меры к зачинщикам драк. Как бы это ни звучало, но они полагали, что лучше давать детям возможность своевременно «спускать пар», нежели ждать того момента, когда накопленная злоба выльется в жестокое убийство. А вот за это — меры принимались уже решительные. И нет, это происходило не потому, что доброй администрации было не плевать на осиротевших подростков, напротив, они лишь радовались уменьшению голодных ртов, однако, после подобного на учреждения обрушивалось огромное давление со стороны государства: постоянные проверки, бумажная волокита, санкции и прочие меры воздействия. Естественно, это никому не было нужно, поэтому о смерти воспитанников сообщалось крайне редко, тем более об убийствах среди подростков, ведь куда удобнее было замаскировать случившееся под побег. Вытащить из приюта тело и оттащить его в лесную чащу, хотя бы метров на 100 — труда не составляло. Никто бы не стал искать, понимая, что в такой мороз, вьюгу и пронизывающий насквозь ветер, да ещё и без верхней одежды, ребёнок окажется мёртв в течение часа. Да и поиски тела — ничего не дадут, учитывая, что оно будет растерзано и растаскано голодными волками почти мгновенно. Бесспорно — взрослые в их новом мире были жестоки. Но даже их жестокость не могла сравниться с жестокостью и хладнокровием детей. Это и есть тот самый урок, который на всю жизнь остался у любого воспитанника приюта в памяти. Ведь что может быть хуже больной психики осиротевшего ребёнка, находящегося под продолжительным гнётом со стороны малознакомых взрослых, живущего в совершенно непригодных для жизни условиях с огромным количеством таких же озлобившихся детей и с постоянным изменением неудовлетворённого гормонального фона с каждым этапом взросления? Правильно — ничего. Изнасилования также были нередким явлением. Нетрудно догадаться почему. Приюты для однополых воспитанников чаще всего отличались тем, что в них было большое количество человек совершенно разных возрастов. Да, группы для малышей от 5 до 12 лет — всегда были отдельными, чаще всего располагаясь либо в другом корпусе, либо на отдельном этаже. Так называемая «безопасная зона». Что касается всех остальных групп — это была самая настоящая солянка детей, возрастом от 12 до 17 лет, с разных республик, из разных классов и с совершенно разной степенью травмирования психики. Единственное, что их объединяло — это вынужденное одиночество, поломанная жизнь и относительно скудное знание русского языка для возможности коммуникации между собой и персоналом. Подобная разрозненность напрямую вела к дедовщине, к стычкам из-за возраста, к расовым войнам и к необходимой для выживания колонизации. Дети сбивались в небольшие так называемые кланы, не столько по возрасту, сколько по расовой принадлежности, ведь только сохраняя некую общность там, где царила прикрытая администрацией анархия, можно было надеяться хоть на какое-то подобие защиты. Самым опасным считался клан Русских, хоть он и был относительно небольшим, учитывая, что приют, в котором они с Ганнибалом оказались, находился на границе между Литовской и Латвийской Республиками. Русские всегда были одиночками, они не контактировали с другими кланами, не просили и не оказывали никому защиту, существовали полностью автономно и никогда не разглашали то, что происходило внутри клана. Они не терпели обид и не прощали нападок на кого-то из своего клана, реагируя незамедлительно и весьма хладнокровно, но умело маскируя жестокие расправы под несчастные случаи. Они редко убивали, предпочитая оставлять обидчиков в живых, чтобы они жили в постоянном страхе, каждый день думая о том, что всё может повториться снова. Именно поэтому их в основном и не трогали. Они редко доставляли проблемы администрации, а администрация, в свою очередь, на многое закрывала глаза. Также небольшими по численности были кланы Эстонцев, Казахов и Белорусов. Казахи, как и Русские — предпочитали держаться особняком, однако о их жестоких методах и иерархии внутри группы было известно всем. Эстонцы, пожалуй, были самым слабым и нежизнеспособным кланом, постоянно оказывая услуги другим. Этакие чертовски-тормознутые шестёрки, которые были полезны всем, но при этом, как мог заметить Найджел — совершенно нахер никому не сдались. Белорусы, однако, были почти как Русские. Единственное отличие между этими кланами в том, что они были тихими. О них никто ничего не знал, но при этом они всех держали в напряжении, источая ту же безмолвную опасность. Хотя, в отличие от Русских, они до конца не шли на конфликт, а иногда даже выступали в роли парламентёров между кланами. В конце концов, именно клан Белорусов был теми единственными людьми, кто мог договориться с Русскими в случае возникновения межклановых стычек, и все остальные кланы были им за это благодарны. Самыми большими кланами, как и следовало ожидать, были Литовцы и Латыши. И, естественно, именно между этими двумя кланами всегда шла какая-то глупая борьба за господство. Русским — доказывать было нечего. Их просто уважали. Или боялись. Или уважали, потому что боялись. Белорусам, казалось, территориальные войны вообще были не интересны. Они уважали свою уединённость и ценили занятую ими нишу. Казахов было слишком мало и, несмотря на их вспыльчивый и агрессивный темперамент, они понимали, что численное преимущество не на их стороне. Ну, а Эстонцы… Единственное, за что могли бороться Эстонцы — это за выживание. Хотя, учитывая их сверхбыстрые аналитические способности — вряд ли они вообще понимали, что происходит. А вот Литовцы и Латыши тем временем вечно пытались что-то друг другу доказать. Но пока Найджел и Ганнибал находились в клане — угрозы почти не было, ведь какие бы стычки ни происходили между кланами — к открытой и кровавой конфронтации стороны были не готовы. Самым ярым отличием между кланами Литовцев и Латышей были методы построения внутриклановой иерархии. Литовцы всегда держались друг за друга. Старшие защищали младших, младшие, в свою очередь, беспрекословно подчинялись старшим, ну, а средние, кем и были братья — просто старались не отсвечивать и держать баланс, создавая некий буфер между двенадцатилетками и старшеклассниками. А вот Латыши… Там, внутри клана, царила полная и самая настоящая аморальщина. Младшие были кем-то вроде рабов у старших, причём таких рабов, которые выполняли абсолютно любые приказы, если, конечно, не хотели прочувствовать на себе коллективное наказание. А наказание было всегда одним и тем же: если ребёнок не хотел ложиться под одного из Хозяев клана, то старшеклассники просто делили его между собой. Это было своего рода воспитанием, ведь если б Мальки (так называли младших) сразу бы принимали своего Хозяина — о них бы заботились, их бы не давали в обиду, а если они сопротивлялись, то становились лишь общей подстилкой, которую любой из Хозяев мог брать когда вздумается. Воспитателям до этого не было никакого дела. Казалось, их вообще мало интересовала судьба подопечных в неучебное время, когда дети оказывались в корпусах за закрытыми дверями. Поэтому единственное, на что мог рассчитывать изнасилованный Малёк, оказавшись в медпункте в полумёртвом состоянии — это на уничижительные взгляды со стороны персонала. Все эти люди смотрели и негодовали лишь о том, почему глупый ребёнок спровоцировал старших, вместо того, чтобы с первого дня попасть к кому-нибудь под крыло и остаться не с такими серьёзными повреждениями. Или, по крайней мере — с относительно целой задницей. Долгое время Найджел думал, что всё дело в нации, но лишь со временем понял, что причина была не в расовых особенностях, а в плохих людях. Так уж вышло, что именно у Латышей была самая большая разрозненность в возрастах. У них не было буфера в виде средних. Там были либо мальки 12-13 лет, либо старшеклассники 16-17 лет и никого посередине. Вот старшие и нашли способ не только установить своё господство, но и дать волю бурлящим гормонам, требующим выплеска тестостерона. О том, что творилось в этом клане — знали все, но никто не вмешивался. Сексуальные отношения среди воспитанников не были редкостью. Казалось, это было даже неизбежным, ведь время от времени каждому хотелось почувствовать на себе не только касание своей собственной руки, но и нечто большее. Как бы хороша ни была мастурбация, но это лишь движения рук, заранее предугаданных мозгом, и именно поэтому она способна принести лишь физическое удовлетворение, но без дополнительных приятных ощущений, достаточно удручающее и весьма временное облегчение. Другое дело — чувствовать тепло чужого тела, заботу других рук и, самое главное — знать, что хотя бы в этот момент ты точно кому-то нужен в этом огромном чёртовом одиноком мире. И, даже несмотря на то, что администрация принимала различные меры для подавление гормональных всплесков воспитанников, вроде подмешивания «Брома» в чай — это не работало. Мало кто вообще рисковал пить эту дрянь, ведь она обещала не только полное подавление либидо, но и гарантировала дикую и долгоиграющую мигрень. В их с Ганнибалом клане тоже были случаи сексуальных отношений между учениками, собственно, как и в остальных кланах, однако только у Латышей это было принудительно. И главный парадокс заключался в том, что, казалось, все стороны были довольны. Мальки Латышей наслаждались своей защитой и ни в чём не нуждались, а Старшие довольствовались пустыми яйцами и раздутым эго. Ну а те, кто не смирился и был «наказан», молили лишь о том, чтобы день выписки из мед блока наступил как можно позже. Собственно, именно поэтому другие кланы не считали нужным вмешиваться, радуясь тому, что у них внутри кланов всё обстояло по-другому. И, естественно, никто не мог подумать, что рано или поздно эта вседозволенность обернётся катастрофой. Спустя год пребывания братьев в приюте, недалеко от пересечения Литовско-Латвийской границы открылся приют для осиротевших литовских детей. Органы местного управления их родины любили время от времени финансировать подобные предприятия для так называемого сохранения культурного наследия. Учреждение обещало постепенно забрать к себе всех литовских детей, находящихся за линией с Латвийской или Белорусской границами. Однако они могли забирать лишь по 50 человек с приюта раз в несколько месяцев и делали это исключительно в алфавитной очерёдности. Не трудно догадаться, что Найджел и Ганнибал оказались далеко не в первых рядах счастливчиков. Нет. Они остались, наблюдая за тем, как их клан медленно уменьшался, теряя свои позиции, пока в один прекрасный момент Латыши не заняли окончательное и бесспорное лидерство в численности, подмяв под себя оставшихся Литовцев. Собственно, с этого дня всё и началось. Первое время, растянувшееся на долгие полгода, их не трогали. Даже несмотря на давнюю вражду между кланами, на их лакомый тринадцатилетний возраст и, объективно, привлекательную внешность — никто не пытался склонить их к принудительным сексуальным отношениям. За это Найджел чертовски благодарил своего брата, ведь это была его заслуга. Дело в том, что как только братья оказались в приюте, Ганнибал замолчал. Причём полностью. Он не издавал ни звука, вообще никогда. Несложно догадаться, что персонал этого не приветствовал. Но если администрации, преподавателям и старшим воспитателям было откровенно наплевать, то надзиратели не могли спустить эту выходку ему с рук, воспринимая это как личный вызов. Но вот только вместо того, чтобы показать ребёнка психологам, назначить лечение или хотя бы оставить его в покое, надзиратели приняли решение избивать его после отбоя, пытаясь выбить из него хотя бы один звук. Естественно, Ганнибал молчал, не сдавшись даже тогда, когда избиения стали ежедневными. Это словно вошло в традицию: надзиратели дожидались, пока дети уснут, вытаскивали его с кровати и отволакивали в старую ванную комнату, где привязывали Ганнибала за руки к потолку, предварительно раздев до трусов. Лишних проблем никто не хотел, поэтому они делали всё, чтобы не оставить на его теле синяков. Самым действенным способом, как надзиратели решили вначале — была крапива. Выносить её уколы под силу далеко не каждому взрослому. Что уж говорить о ребёнке, но Ганнибал всё равно молчал. Когда надзиратели поняли, что крапива не принесёт желанного эффекта, они перешли на раскалённый воск, расплавляя свечи прямо на его обнажённый живот. Как известно, воск очень быстро остывает, не успев оставить на коже полноценный ожог, только красные пятна, которые сходят за несколько часов, тем не менее, это действительно больно. Однако, несмотря на новую методику наказания, Ганнибал по-прежнему не издал ни звука. Нервы надзирателей не выдержали, и они решили начать избивать Ганнибала мокрыми полотенцами. Этот способ также был известен тем, что не оставлял на теле никаких следов, однако мог превратить все внутренние органы человека в желе. Они развлекались из ночи в ночь, пытаясь заставить его закричать или издать хотя бы любой другой звук, абсолютно не понимая, что из-за особенности устройства памяти Ганнибала, он не был с ними ни в одну из этих ночей. Наверняка он был с Мишей в парадной их семейного замка и жёг для нее сушёные веточки разных трав, обучая её различать запахи. Он, признаться честно, делал это довольно часто, собственноручно выращивая для Миши разные травы у озера, где она любила любоваться светлячками. Их сестрёнке всегда было обидно, что она не обладала таким же нюхом как её братья, а Ганнибал, в свою очередь, всегда стремился дать ей то, что она хочет. В одну из таких болезненных для Ганнибала ночей, когда Найджел неожиданно проснулся, он увидел, что кровать его брата пуста. Он решил дождаться его возвращения перед тем, как снова уснуть, думая, что брат отправился в туалет, но по истечении сначала пяти, затем десяти, а затем и пятнадцати минут — Найджел понял, что дело далеко не в нужде, и мигом сорвался на поиски брата. Надзирательницы на посту не было, собственно, как и следовало ожидать, поэтому никто не мог запретить Найджелу исследовать административное крыло. Поначалу он ничего не обнаружил, казалось, что на этаже царила мертвенная тишина, но затем, пройдя чуть дальше по коридору, он услышал звуки мокрых ударов из-за двери неработающей ванной комнаты для персонала. Найджел совсем не был готов к тому, что увидит внутри. Его брат был подвешен за руки к потолку джутовой верёвкой, запястья затекли, сильно побелев, что в свою очередь делало красные борозды от верёвок вокруг его пульса особенно яркими, глаза были открытыми, но невидящими, губы были искусаны в кровь. Ноги безжизненно подогнуты, не в силах держать его вес, а тело… Всё его тело было похоже на ожесточённое поле боя. Вместе с его братом в комнате находилось трое надзирателей, двое с ночной смены и один, оставшийся после вечерней. Окинув взглядом происходящее ещё один раз, Найджел рванулся к брату, прямо мимо ошарашенных взрослых, которым потребовалось лишь несколько секунд, чтобы прийти в себя. Мгновением позже Найджел был схвачен и подвешен к потолку рядом с Ганнибалом с импровизированным кляпом во рту из рваной тряпки. И, честно, он не знал, что было хуже, размер этой чёртовой тряпки, которую ему умудрились запихнуть в рот, или то, что её взяли с одной из швабр, стоявших при входе в ванную. Он бы, может быть, и успел бы подумать об этом, но отвлёкся на жёсткий и сильный удар мокрым полотенцем в живот. В отличие от его брата, он не мог быстро скрыться в залах своего Дворца Памяти, всегда хотел, но никогда не мог научиться, предпочитая не мириться с окружающим, а менять его под себя сразу же. Он никогда не мог обуздать себя и запастись необходимым терпением, чтобы выждать нужный момент. Нескольких минут жестоких ударов хватило для того, чтобы Найджел начал всхлипывать, чувствуя как его внутренние органы пульсируют в такт его сердцу на каждом ударе. И, как ни странно, только после того, как Ганнибал услышал болезненные вздохи своего близнеца, его сознание вернулось в реальность, и он понял, что Найджел был схвачен и подвешен к потолку вместе с ним. В эту же секунду он заговорил, и Найджел при всём желании никогда не сможет забыть, как слабо и хрипло от сдерживаемых криков звучал голос его брата. Не обращая внимание на окружающих людей, Ганнибал нашёл его глаза и пообещал, что скоро всё будет хорошо, и Найджела больше никто не тронет. После этого их избивали ещё несколько минут, под фырканье одного из надзирателей, который сетовал на себя за то, почему он «раньше не додумался притащить эту шавку к его немому братцу». По видимому, добившись от Ганнибала голоса — они особенно увлеклись, избив их до такой степени, что ни один из них не смог подняться на ноги, чтобы вернуться в комнату, ведь с той минуты, как Ганнибал вновь заговорил, он больше не прятался в своём дворце памяти, ни на секунду не оставив Найджела одного. Надзиратели были вынуждены оттащить их обоих в мед блок, сославшись на то, что братья неожиданно обезумели и подрались друг с другом. Естественно, врачам было понятно, что это заявление далеко от истины, но молоденькие девочки, которые на тот момент работали в приюте медсёстрами, так сильно боялись некоторых из надзирателей, что просто приняли это как данность. Да и что они могли сделать? Даже если бы они пожаловались на жестокие действия надзирателей, то без доказательств или свидетелей их уволили бы раньше, чем эта информация дошла бы до нужного источника с просьбой провести проверку. Только спустя несколько дней Найджел понял, что Ганнибалу нужно было попасть в мед блок. Он всегда восхищался знаниями брата в области химии, но даже он не мог предположить, для чего его близнецу понадобилась санчасть. Оказалось, что медицинский корпус был единственным местом, где сотрудникам разрешалось курить у входа. Более того, там была оборудована полноценная курилка с лавочками и шкафчиками для хранения сигарет. Дело в том, что в дневную смену сотрудникам было строго запрещено проносить в корпуса сигареты и каждое утро их досматривали на входе, заставляя оставлять пачки вместе со спичками или зажигалками в этих специальных шкафчиках, однако в ночную смену досмотра не было. Как выяснилось, в одну из ночей, когда Ганнибала жестоко избивали, он обратил внимание на то, какую именно марку сигарет курили надзиратели. Двое из них курили красный Marlboro, а третий предпочитал исключительно самокрутки. Проникнуть ранним утром из санчасти в курилку Ганнибалу особого труда не составило, ведь в это время суток все сотрудники были заняты лишь планёрками, совещаниями и передачей постов друг другу. Найджел точно не знает, чем именно Ганнибал пропитал их сигареты, но через час все трое мужчин были найдены мёртвыми в курилке с вытекающей кровью из всех отверстий на лице. В тот вечер медики шептались, что у всех троих надзирателей лёгкие словно растворились. Вероятнее всего это была какая-то летучая кислота, почти мгновенно поражающая слизистую оболочку, поэтому каждому из мужчин понадобилось не больше двух-трёх затяжек, чтобы начать выплёвывать собственные лёгкие через рот. Той ночью оба брата впервые после холодного подвала своего собственного замка ночевали вместе. Найджел просто не знал как по-другому выразить свою благодарность, страх и желание в утешении. Он знал только то, что в первую очередь Ганнибал это сделал ради него, чтобы он мог спасть спокойно и не бояться, что избиения повторятся снова. Он заговорил для него, остался с ним в ту ночь и убил ради него, лишь потому, что они позволили себе поднять на Найджела руку. Это не было первоначальным планом, Найджел больше чем уверен, что он созрел в голове у его брата тогда, когда он услышал всхлипы своего младшего близнеца. Именно в тот момент все трое подписали себе смертный приговор, даже не подозревая об этом. Поэтому, после всего случившегося, Найджел ни нашёл ничего лучше, чем забраться в кровать к Ганнибалу и плакать у него на плече, тихо шепча «спасибо». Найджел знал, что его брат не из ласковых, ведь единственная, с кем он позволял себе подобную слабость — была Миша, однако, к своему огромному удивлению, Найджел почувствовал, как Ганнибал прижался к нему, зарылся носом в его волосы и тихо стал поглаживать его спину и рёбра подушечками пальцев в самом щемящем сердце жесте утешения. Лишь только после этого, когда слёз, вырвавшихся впервые с момента убийства их семьи, казалось, уже не осталось, Найджел позволил себе заснуть, ощущая у себя под ухом размеренный пульс своего уже очевидно чертовски-опасного брата. Естественно, сплетни среди сотрудников распространялись быстро и к моменту их выхода из мед блока, об этом «несчастном случае» с охранниками знали все. Администрация закрыла глаза, отказываясь верить, что тринадцатилетний ребёнок мог настолько расчётливо, продуманно и хладнокровно убить трёх взрослых мужчин. А воспитанники, что ж, они были умнее и сразу поняли, кто за этим стоит. Убийство трёх сотрудников дало братьям негласное уважение, особенно среди Русских, поэтому даже тогда, когда Латыши полностью забрали себе власть над Литовским кланом, близнецы остались неприкосновенны. Никому не хотелось проверять на себе, что ещё мог выкинуть старший Лектер или как поступят Русские, узнав, что тот, кто пользовался у них уважением сильно пострадал. Поэтому, после расформирования их клана они с Ганнибалом не заметили особой разницы. Единственное, что напрягало Найджела — так это голодные взгляды Старших Латышей и их ненависть на собственное бессилье. Следующие полгода, пока братья ждали своей очерёдности на переезд в новый литовский приют, пролетели относительно спокойно. Время шло своим чередом, сменяя дни на календаре. Никто и не мог подумать, что в один из этих дней их с Ганнибалом отыщет их родной дядя Робертус со своей влиятельной японской супругой госпожой Мурасаки. Как ни странно, но именно её связи в посольстве помогли отыскать близнецов и за кратчайшие сроки оформить над ними опекунство. Но, как известно — у поспешности всегда есть цена. В документах Найджела допустили серьёзную ошибку, что не позволило забрать его вместе с Ганнибалом, когда пришло время. И как бы их опекуны ни бились, им ответили, что они смогут забрать Найджела только лишь через 10 рабочих дней. Именно столько было нужно, чтобы переделать одну сраную ошибку в его документах. Когда Ганнибал услышал, что он едет домой, а Найджел остаётся, он сделал всё для того чтобы не сесть в машину, но каким бы сильным ни был его брат, он был всего лишь ребёнком, поэтому он ничего не смог сделать, когда охрана его скрутила и буквально выволокла мальчика до ворот, где его швырнули к машине тёти и дяди вместе с небольшой сумкой его одежды и тетрадок. Именно тогда и началось самое страшное. Старшие подождали лишь сутки, по всей видимости продумывая план и уже на следующий день приступили к его реализации. Ещё во время принятия душа, Найджел понял, что атмосфера вокруг него изменилась. Вдруг стало слишком тихо, а в воздухе повисло ощутимое напряжение. Повернувшись он увидел, что все Мальки почти синхронно выключили воду, похватали наспех своё мыло и полотенца и буквально выбежали из душа. Найджел тоже закрыл воду, собрал свои вещи и направился к выходу. Но выйти ему уже не дали. В душевую зашли пятеро Старших, очевидно преграждая ему путь. Переглянувшись между собой самый старший произнёс, глядя на двух помладше: — Вы двое — сторожите дверь. — Эй, так не честно, — тут же возмутился один из них, — мы же договаривались. — Верно, идиот, — ответил старший почти рыча, — и вы обязательно получите эту задницу, как только мы с ним закончим. А вот если сюда припрётся охрана — не закончит никто. — Эй, уебаны, вас не смущает, что я стою здесь и всё слышу? — Найджел сплюнул себе под ноги и сложил руки на груди, вызывающе глядя на старшего. Он знал, что был бессилен. Их пятеро, он один. Единственное, что он мог сделать — это не показать страха. На тот момент он достаточно редко сквернословил, не было необходимости, но эти отродья понимали лишь этот язык. — Не страшно, — ухмыльнулся старший, принимая вызов и провожая взглядом двух друзей, уходящих за дверь. — Сначала ты послушаешь нас, а потом мы с удовольствием будем слушать тебя. — Да что ты, — фыркнул Найджел наклонив голову. — В нашем клане Малькам не положено быть без Хозяина, — произнёс второй по старшинству. — Твой, кажется, вчера уехал. — Что ты несёшь, выродок? — Найджел не знал, что его злило больше — безвыходность ситуации или настолько абсурдные предположения о характере их отношений с братом. Да, после той ночи в лазарете, они действительно часто ночевали вместе, но это было лишь для безопасности, ведь они знали, что на защиту клана, который почти распался — полагаться больше смысла не было. Многие из оставшихся Литовцев стали ночевать парами, поочерёдно оберегая сон друг друга и следя за тем, чтобы их не убили во сне, поэтому слышать что-то столь откровенно нелепое — бесило. — Да ладно тебе, мелкий, мы всё понимаем, — во все зубы ухмыльнулся старший, взглядом призывая друзей смеяться над его якобы охрененным остроумием. — Инцест — дело семейное, мы не осуждаем, правда. Просто тебе пора выбрать себе нового папочку, и мы с друзьями будем настолько щедры, что позволим тебе на практике узнать, чей именно член тебе понравится больше. Как Найджел и предполагал, все рассмеялась, разделяя общее веселье. — Тебе понравится, Найджел, — смеялся самый младший из них, — я даже надел свои самые большие трусы, чтобы тебе было не обязательно их снимать, когда будешь обслуживать мой член. — Прячешь самое маленькое за самым большим, придурок? — тут же сострил Найджел, подарив им одну из своих наглых ухмылок. — Ты откуда такой дерзкий? — прошипел старший, прищурив глаза. Было видно, как сильно он не привык, что с ним так разговаривали. — Из мамы, не поверишь, — спокойно ответил Найджел, стараясь быть внешне полностью невозмутимым. — А вот почему ты не засох на трусах у папаши — вот это вопрос. Он не успел вытащить? — Мне кажется ты дохуя пиздишь, — самый старший сделал к нему несколько шагов и посмотрел на Найджела сверху вниз, — поэтому, лучше встань на колени и займи свой рот чем-то действительно полезным, пока я буду трахать твою сладкую задницу. Найджел лишь слегка поднял голову, не обнажая шеи, явно демонстрируя, что он не намерен подчиняться. — Мне что, следует повторить свой приказ дважды, Малёк? — спросил Старший нарочито вопросительным тоном. — Не обязательно, — ответил Найджел, продолжая ухмыляться. — Мне и с первого раза было похуй. Не думаю, что со второго что-то изменится. Не стоит объяснять, что было дальше. Да и это совсем не те подробности, которыми Найджелу хотелось бы делиться. Он не станет рассказывать сколько это длилось, что они говорили, как смеялись и что делали, когда им стало скучно, используя любые подручные средства, которые оказались рядом, включая инвентарь, хранившейся в душевой. Он не расскажет и о том, что когда всё закончилось и его нашли без сознания, лежащим на кафеле в луже собственной крови, за окном было уже темно. Он также не расскажет о том, сколько их было — трое или всё-таки пятеро, потому что последние несколько часов был уже без сознания и просто не знает этого сам. Он не станет говорить, сколько швов ему пришлось наложить медсёстрам, используя лишь укол новокаина, потому что на другие обезболивающие у приюта не было средств. Он не скажет о том, как снова впервые за долгое время мечтал не проснуться…