Котик

Всё началось с того, что Огата обнаружил себя на полу, в полумраке, что и не определить, где именно он находится, что это за место. Перед его глазами всё плыло, тело болело, челюсть и затылок особенно раскалывались, а под щекой было мокро и пахло железом. Он с трудом уловил чужие шаги, те приближались и за секунду стали такими громкими, что его голова и уши грозились разорваться на куски. Силуэт перед ним, в совсем тусклом свете ночного неба переплывал в непонятные фигуры и он погрузился в тьму вновь, не слыша, что ему пытаются сказать. И всё было бы тихо и дальше, давление в черепе, пульсирующая яркая и назойливая боль, и в то же время непроглядная и холодная тьма. Пока не наступает крайне ужасное утро, под светом и натиском которого Огате приходится открыть глаза вновь, понимая, что сонные очи болят от яркого солнца и он по прежнему на полу, во всё ещё бардовой влажной луже. –О, ефрейтор Огата, вы проснулись, как чудесно.– Голос Цуруми звучит так глухо и далеко, что снайпер даже не сразу реагирует, ему кажется, что его личный шинигами где-то очень далеко. Он не может осознать всю опасность до тех пор, пока начищенные до блеска ваксой мыски ботинок не останавливаются прямо напротив его лица. И снайпер рад был бы съязвить, плюнуть на эту идеальную чёрную кожу, скорее всего даже натуральную, замарать, но он не мог ничего произнести, в горле встал ком, челюсть сводило. Судорожный вздох, взгляд застрял на чужих коленях, такой пустой, ещё едва осмысленный, прежде чем тело и разум приходят в себя, прежде чем Огата понимает, что его руки сильно затекли, будучи заведёнными за его спину и крепко перевязаны жёсткой верёвкой, перекрывающей кровоток. Прежде чем он осознаёт, что его ноги точно так же связаны, слишком сильно перетянуты и тоже достаточно сильно затекли. Он пытается дёрнуть руками, чтобы развести их в сторону, чтобы хотя бы попробовать растянуть путы, но его шею стягивает, его горло скручивают тиски и он не может дышать, напуганный таким фактом, вынужденный расслабиться и обмякнуть вновь. Умный Лейтенант, предотвращающий даже зачатки попыток на побег. Потом начинает болеть челюсть и Хякуноске понимает, что рот его открыт, а щёки холодит металл, язык и зубы сжимают металлическая распорка, теперь становится понятно почему он пускал слюни. И всё это время Токуширо довольно и с любопытством наблюдал за вознёй своего дезертира, предателя, которого не получилось заманить в свой «гарем», не вышло приручить и приучить к службе, верности и присяге. Это интриговало, это заставляло Лейтенанта желать большего, проучить наглеца, быть на шаг впереди, иногда даже на два. Заставить этого непослушного солдата подчиниться и ластиться к рукам как и всех остальных. –Знаете, господин Огата Хякуноске, непослушных котов нужно наказывать.– Снайпер не видел его лица, да и видеть не желал, ведь если посмотрит в эти глаза, спрятанные в тени мрака защитной пластины, он больше не сможет отвести взгляд. Не из-за изящности, красоты или чувств, а потому что это будет попросту опасно, для своей и так ходящей по тонкому лезвию жизни. Потому он упорно не замечает чужого присутствия. Цуруми не показывает свою злость, никогда, только не ярким всплеском как у других оболтусов, он не станет поддаваться чувству ярости, да и может у него вообще нет такого понятия как ярость. Он просто хладнокровно нанесёт ответный удар, и ни один мускул на его лице не двинется. Уж больно сильно лейтенант любил саморучно разбираться со своими врагами. И в секунды затишья Огате прилетает в открытый и такой уязвимый живот, один раз, второй раз, третий. Токуширо лишь спокойно наблюдает за тем как блудный кот на полу корчится, не имея возможности вздохнуть от боли, закрыть свой рот и сглотнуть, нормально продышаться. О, он отлично знал это чувство, и потому на следующий раз носок ботинка не наносит удар, а как подобает переменчивому настрою, мягко оглаживает, зная, что дезертир просто не сможет ему как-то помешать, сжаться. И он чувствует через мёртвую кожу это тепло ещё живого тела, как мышцы сокращаются словно в спазме, наливаются кровью в защитной реакции, как хаотично дышит снайпер и по носу потекло. Цуруми ощущал себя крайне комфортно, с трепетом и небольшим дурачеством даже извинился за столь неприемлемый вид, пока вытирал вытекающую спинномозговую жидкость с носа и частично с открытого кусочка лба, который не был перекрыт пластиной. Хякуноске было глубоко не до этого. Это был не самый ужасный опыт его избиения, было ещё хуже, по сравнению с теми травмами, что он получил от Бессмертного, это просто небольшие пинки. Его горло не произносило вскриков, всхлипов или стонов боли, только загнанное дыхание. Сам он тоже, походил на одичалого и загнанного зверя, которого самым жестоким образом одомашнивают. Токуширо, решая, что можно вернуться к начатому, переключился на чужое лицо, явно недовольный, что на него вовсе не смотрят. Это же какая наглость должна быть, чтобы даже на своего мучителя не взглянуть. И тот присаживается на корточки, с таким невинным и будто удивлённым лицом, словно не понимает, кто мог сотворить такое с его любимым питомцем. Его сухая и мозолистая рука обводит влажные и слюнявые губы ефрейтора, приподнимая чужое лицо за скулы, заботливо вытирая с его кожи разводы, но засохшие места лейтенант не трогает, а Огата чувствует это неприятное натяжение на коже возле носа. Нет сомнений, ему его разбили и над верхней губой непременно присутствует засохшая корка крови. Но он всё ещё не смотрит в чужие глаза, такие неподходяще спокойные. Хотя следовало быть осторожнее, учтивее, ведь с Лейтенантом Цуруми невозможно быть слишком осторожным. –Но думаю для начала можно залечить котику раны.– Добрые руки переменяются в нечто жестокое и грубое, оттягивающее за волосы так, что становится действительно больно и снайпер задерживает дыхание, напрягает железо во рту своим желанием смыкнуть челюсти. И шепчут ему на самое ухо, отвратительно вызывая дрожь в теле. Он знает, что глава седьмого дивизиона сейчас улыбается своей сумасшедшей улыбкой, вновь становясь нечитабельным, непонятным, цели его становятся не ясны и это пугает куда сильнее чем просто дуло пистолета у лба. Пожалуй это было бы даже самым лучшим вариантом для Огаты. Потому что его тянут и за волосы и за ворот формы, плащ с него давно уже снят и без него снайпер ощущает себя почти голым. Усаживают на пол. Нет, его не станут просто так развязывать, ему не дадут свободу и не позволят ощутить себя хоть в какой-то безопасности, только дискомфорт, только чувство чужого превосходства, уязвимости. И Хякуноске присаживается на колени, потому что дальше его никуда не тянут, даже отпускают, к его великому счастью. Лейтенант отходит от своего подопечного, шурша около своего стола, в ящиках, чтобы достать небольшую склянку с чистой салфеткой и вернуться, присаживаясь рядом. Нельзя было сказать, действительно ли снайпера хотят подлечить или это всё будет очередным трюком на доверие, после которого ему что-нибудь отрежут или ещё сильнее изобьют. Хякуноске в любом случае не дёргался, из откупоренной склянки несло спиртом и когда влажная ткань коснулась его скулы, он понял, что видимо не только нос разбили. По челюсти и виску ему тоже прилетело, корки крови неприятно отслаиваются от кожи и частично тают, марая белый платок. Лицо Огаты крутят и вертят, специально открывая перед собой такую уязвимую шейку, и снайперу кажется, что вот-вот ещё секунда и в него просто вцепятся, как какая-нибудь змея, по чьим глазам постоянно кажется, что она хочет кинуться на жертву, как и непроницаемое лицо Цуруми, что расслабленно водит кончиком по уже чистой верхней губе и ноздрям, довольный собой и тем, что теперь лицо перед ним не так сильно испачкано в разной гадости. Хякуноске не изменился в лице за всё это время. Это не понравилось Токуширо и он намеренно надавил на небольшой порез в аккуратно стриженных волосах снайпера, добиваясь лёгкого дёрганья в его руках и наконец-то этот холодный взор кошачьих глаз устремился на него. Пальцы обходят порез, гладя на прощанье и зарываются в черноту мягких локонов, пока ещё не тянут, просто оглаживают, почесывают, словно Огата действительно дикий кот, что заслужил немного ласки. И это продолжается аккурат до тех пор, пока снайпер не отводит взгляд в сторону, на дальнюю часть комнаты, где удобно разместилась кровать, но тогда и ласка кончается, пряди больно тянут, приподнимая и голову, и тело чуть выше, заставляя жмуриться от резкой боли. –Вам стоит постараться, если не хотите задохнуться.– Другая рука расправляется с застёжками штанов, не снимая, только раскрывая ширинку и давая немного пространства, чтобы можно было вытащить из-за фундоси уже вставший член, пару раз двигая по тому рукой. От такого зрелища снайпер нервно сглатывает, прежде чем орган оказывается полностью у него в глотке и Цуруми не просто так предупредил, не позволяя отстраниться, вжимая лицо дезертира в свою промежность, чувствуя своим членом как глотка судорожно сжимается, когда Огата пытается приспособиться и спокойно дышать носом. Хякуноске сжимает за спиной кулаки, он пытается дышать и не сосредотачиваться на чужом мускусном запахе, что сливался с небольшой отдушкой порошка, это всё заливало ему нос и он не мог сказать, вызывало это отвращение или нейтральность, пока с его губ и рта стекала лишняя слюна, пока он не спешил двигать придавленным языком. Его затылок блокировали, ясно давая понять, что деваться некуда и когда снайпер попробовал с силой пробиться через эту хватку, чтобы отстраниться, но его прижали с удвоенной силой, заставляя давиться и страдать от рвотного рефлекса. Но стоило ему начать действовать, рдея от нехватки воздуха, двигать языком, обводя всю доступную поверхность ствола и ладони на затылке одобрительно смягчились. Цуруми же наслаждался теплотой и мягкостью чужого рта, даже не смотря на то, что ефрейтор долгое время лежал с открытым ртом, слюноотделение спасло дело, как и мягкий язык, что дразнил небольшую часть члена, заставляя задобриться лейтенанта. Благо холодный металл толком и не касался его плоти, а если и было такое, то это лишь добавляло контраст к тому огню, жару в чужой глотке. Ему хотелось войти ещё глубже, в самый центр, в ту самую глубь, чтобы видеть, чувствовать как Огата под ним дёргается в нерешительной судороге, не имея возможности глотнуть воздуха, чувствуя боль от резкого вторжения и того как глотку царапают. И после таких ярких фантазий, после одобрительного послабления его ладони вновь складываются в кулаки, теребя пряди волос, сжимая их и грозясь вырвать со скальпом, начиная быстрое и хаотичное движение, вдалбливаясь в сырость, мягко скользя под влажные звуки, что другие нашли бы их не такими возбуждающими, но это был Токуширо, которому нравилось видеть бледное и корчащееся лицо между своих ног, видеть как его член заставляет подчинённого давиться, пытаться выплюнуть, но не иметь такой возможности в реальности, продолжая покладисто принимать орган внутрь. Цуруми мог бы отметить, что явным минусом распорки было то, что та не позволяла жертве обстоятельств именно сосать, делать приятно, а не просто пытаться обводить языком, но в то же время та убирала риски, что дикий кот просто откусит ему орган, пока тот грубо вбивается, едва позволяя Огате перерывы на небольшие вздохи. Да и провести по внутренней стороне щеки тот тоже не особо мог, а лейтенанту очень хотелось на это взглянуть и под натиском желания с воображением его хватка стала ещё сильнее. Когда темп стал действительно непрерывным, таким неуклюжим и стремительным, Огата уже просто булькал, осознавая, что Цуруми скоро кончит. Лейтенант же слегка запрокинул голову, бормоча какую-то похвалу снайперу, но никто из них так и не разобрал, что же это были за слова. На лицо Хякуноске капало сверху, то на лоб, то на нос или щёку, но даже так, подтекая, чужие руки продолжали своё движение вместе с тазом. Снайпер ощущал как у него уже онемела челюсть, эта постоянная, раздражающая боль, совсем как жужжащая муха над ухом, как ярко болели колени от жёсткого пола и как резало горло. Его глаза закатывались, он слишком устал, слишком мало кислорода, слишком большая давка, возможно так сказывается на организме раннее избиение и возможное сотрясение, но он почти обмякает, прежде чем его с удвоенной силой насаживают по самое основание и слышно только как Токуширо мычит в наслаждении сверху, его ноги слегка подрагивают, а руки на удивление не рвут волосы на голове, просто подпирая затылок. Горячее семя обжигает горло и глотку Огаты, раздражая собой и так натёртое и многострадальное место. Снайпер с трудом проглатывает всё, что выдавливает из себя лейтенант, больше не шевелит языком и держится на одних руках Цуруми. Его разум уже почти отключился, а лейтенант, будучи поглощённым оргазмом первые секунды не замечает разницы, хотя ещё несколько мгновений и он понимает, что тяжесть на его ладонях не нормальна. –Огата, господин Огата, не вежливо отключаться с чужим членом во рту.– Несколько смачных пощёчин, прежде чем снайпер приходит в себя, будучи всё ещё удерживаемым в тёплых ладонях старшего по званию. Хякуноске смотрел удивлённо, непривычно раскрывая глаза, ведь его вырвали из своей спокойной отрешённости и тьмы, насильно возвращая обратно. Во рту горчило, тело не держалось, а перед его глазами опять всё плыло, но это скорее всего было из-за выступивших во время минета слёз, которые теперь стирали чужие руки. И он вновь доверчиво прикрывает глаза, думая, что на этом его скорее всего и убьют, даже надеясь на такой исход, но сзади щёлкает небольшое крепление и изо рта вытаскивают сложную металлическую распорку. Цуруми не брезгует, даже когда с металлических частей стекает мутная, немного белёсая слюна, когда его пальцы касаются влажных губ, щёк и подбородка, бережно вытирая влагу и растирая затёкшие мышцы. Он следил, чтобы Огата был в сознании, совместно с этим наслаждаясь чужим послушанием, этой покладистостью, мягкостью, снайпер был похож на желе, что принимало нужную форму по желанию, поддавался рукам, не сопротивляясь. –Вот так, как домашний котик.– Цуруми вновь культурный глава седьмого дивизиона, с застегнутыми брюками и приличным видом, хотя Огата как-то пропустил момент, когда лейтенант вытер с себя мозговую жидкость и приступил вытирать снайперу лицо тоже, считая непростительным оставлять заметные разводы на белом лице. И незаметно для себя Хякуноске прижимается к лейтенанту, больше для опоры, нежели ластясь, но даже так его поощряют, гладя по макушке, продолжая растирать сводящую челюсть. Только сейчас до снайпера начинает доходить, что кабинет мог быть не запертым, что их могли и наверняка услышал кто-то посторонний, что в любую секунду мог кто-то войти. Их могли увидеть, его могли увидеть, в таком жалком состоянии, когда он даже не сопротивляется хватке другого мужчины, когда его поднимают с пола, а он всё больше обмякает, думая, как такой казалось бы стройный, даже тощий человек, вообще смог его поднять? Его кидают на кровать, а мир перед глазами превращается в сумбурную карусель. До тех пор пока к его губам не прислоняется что-то холодное, – горлышко фляги. Возможно в воде яд, от которого он будет мучительно умирать, но от жажды сейчас Огата страдает куда сильнее, чтобы задумываться о подставе, которую ему могли преподнести. Его голову слегка приподнимают и дают напиться. Как заботливо и мило с чужой стороны, хотелось бы ему выплюнуть в чужое лицо, если бы не саднящее горло. –Будете сладкое данго, ефрейтор Огата?– Цуруми был тем ещё сладкоежкой, но снайпер не припоминал, чтобы за время службы тот предлагал кому-нибудь ещё эту сладость, но он слышал о том, что одному из интересующих его людей этими палочками от данго были проткнуты щёки, насквозь. И сейчас ему протягивают эту самую сладость из теста на палочке, обильно политую сиропом, преподнося к самым губам. Огата не помнил, когда в последний раз ел, и в других случаях он бы без промедления отказал, отворачивая лицо как капризный ребёнок, но сейчас он воспользуется чужой добротой, откусывая первый круг сладости, снимая оный с палочки. Жевать было сложно, жевать было напряжно, потому что челюсть и мышцы ныли, потому что Токуширо смотрел на него пристальным взором, прежде чем склониться ближе, впритык и нахально облизнуть чужое лицо, начиная от подбородка и заканчивая носом, так самодовольно и спокойно, слизывая тот самый сладкий соус. –Хороший мальчик.– Лейтенант явно остался доволен. Ненавистный дезертир буквально ел у него с рук и не важно было, что он извёл чужой организм, чужой разум и не важно было, что Хякуноске смотрел на него исподлобья недовольным хмурым взглядом как делал это обычно. Цуруми обязательно это исправит.