«Сделай шаг – дорога появится сама собой…» Наступит завтра или нет? (Kal Ho Naa Ho).
На пороге крутого склона лошадь на всём скаку подвернула ногу, угодив по неосторожности в яму среди вывороченной почвы, её мощные суставы подогнулись, грудью она с неистовым ржанием врезалась прямо в выросшее на дороге дерево и качнулась от этого толчка так, что Бали-бей вылетел из седла, падая вниз, и приложился плечом о твёрдую мёрзлую землю, едва не взвыв от боли, пронзившей всё его тело до кончиков пальцев. В глазах мгновенно потемнело от сверкнувшей в голове ослепительной молнии, рот наполнился желчью, рука бесчувственно онемела от удара, выступающую кость ушибленного плеча жгло огнём, будто в мышцы вонзилось множество раскалённых кинжалов. Однако потерявший на миг ориентацию в пространстве воин не считался бы воином, если бы позволил этой неприятности сбить его с толку. Натренированное тело инстинктивно сгруппировалось, действуя вперёд затуманенного оглушением разума, и Бали-бея плавно перевернуло на спину по ковру сгнивших листьев и довольно мягко опрокинуло на бок, позволив избежать бесславного падения со склона. До смерти перепуганный жеребец уже оклемался и теперь с пеной вокруг рта нёсся прямо на своего поверженного хозяина, бешено вращая своей точённой головой. Едва пришедшему в себя после удара Бали-бею пришлось съёжиться в ворохе старой листвы, втянув голову в плечи и накрыв самые уязвимые части руками, и с замиранием сердца приготовиться к новой боли от острых лошадиных копыт, однако животное одним прыжком перемахнуло через препятствие, грациозно поджав длинные ноги, и припустило быстрым галопом куда-то в глубь лесной чащи, цепляясь поджарыми боками за ветви оголённых кустов. Совсем скоро его мощная фигура затерялась среди деревьев, приглушённый опавшими листьями топот растаял вдали, и Бали-бей краем проясняющегося сознания успел подумать о том, что было бы хорошо, если бы жеребец самостоятельно отыскал в лабиринте одинаковых чёрных стволов остальных участников отряда и привёл к нему подмогу. Не давая себе даже насладиться обнадёживающими мыслями об этом маловероятном чуде, воин осторожно пошевелился, прогоняя вставшую перед внутренним взором пелену кровавого тумана, и не без труда нашёл в себе силы встать на ноги, по очереди распрямляя скрюченные суставы и проверяя, не осталось ли переломов. Адская боль в плече уже утихла, превратившись в тупую пульсацию, слух снова вернулся к работе, и только в висках продолжала глухо грохотать взбудораженная кровь, что теперь с невероятной скоростью омывала вены благодаря зачастившимся ударам натруженного сердца. Спёртое дыхание давалось ему тяжело — удар о землю выбил весь оставшийся воздух из помятых лёгких, — однако Бали-бей всё же смог взять себя в руки и переключиться на то, что происходило в реальности всего в нескольких шагах от него. Холодея от нарастающего внутри тревожного страха быть вскоре обнаруженным, воин бесшумно подкрался к оставленной им тропе, мысленно радуясь тому, что пружинистое покрывало прелой листвы учтиво скрадывало шорох от его шагов, и стремительно юркнул за вросший в землю огромный серый валун, затаившись в его укромной тени. Ровная спина соприкоснулась с холодной поверхностью бугристого камня, словно желая слиться с ним в одно целое, пальцы окунулись во влажный мох, облепивший извояние со всех сторон, ниспадающая со стороны валуна сумрачная тьма надёжно вобрала в себя очертания его фигуры, так что теперь ничто не могло выдать Бали-бея, кроме слишком громкой отчётливой дроби неугомонного сердца где-то под рёбрами. Стараясь дышать как можно реже и незаметнее, воин каждой клеткой своего напряжённого тела ощущал нарастающую вибрацию от взвешенных переступаний нескольких всадников за его спиной, до боли в позвонках вжимаясь в твёрдость камня, и не смог подавить нелепую дрожь, что колкими импульсами раскатилась по каждой мышце, стоило им подойти слишком близко и, к его ужасу, остановиться прямо напротив его укрытия, негромко переговариваясь. От нахлынувшей из ниоткуда слепой паники Бали-бей едва не забыл, как дышать, сердце ухнуло в груди с такой силой, что он всерьёз заподозрил, что каждый его трепетный скачок отчётливо слышен на всю округу среди звенящей тишины, и тут же его плечи сковало мертвенным оцепенением перед пугающим осознанием собственной безысходности и уязвимости во власти страха глубокой неизвестности. Кто они, эти люди, что стояли за его спиной? С какими намерениями они преследовали его всё это время? А главное, почему они медлят? — Они отправились той тропой, — как сквозь толщу воды донёсся до Бали-бея грубый мужской голос, раздавшийся будто в его голове. Впервые за много времени вновь услышав отточенную военную речь янычар, он не мог понять, какие чувства переполняют его в эти неповторимые мгновения — облегчение, тоскливая радость или леденящий душу ужас. — Прикажите преследовать? — Несчастные трусы, — грозным рычанием отозвался другой, куда более глубокий и многогранный голос, к чьему прежде вкрадчивому и рокотливому звучанию Бали-бей настолько привык, что даже удивился, как он может источать такую лютую ярость. Он ожидал чего угодно от своей новой встречи с этими знакомыми раскатистыми переливами, напоминающими убаюкивающий плеск прибрежной морской волны, — страха, боли, отчаяния или даже ненависти, но только не странно знакомого, восторженного трепета, от которого всё внутри резко перевернулось, поверхностный вздох беззвучно оборвался, вытолкнув наружу сдавленный хрип изумления, и тело покрылось морозным ознобом предательского наслаждения, возбудив внутри непрошенную истому. Этого не может быть. Это всё кошмарный сон. — Они посмели устроить подлую засаду моим воинам, им придётся ответить за это! Догнать их и как следует проучить! «Эти воины преследовали не нас», — со странной смесью облегчения и непонимания осознал Бали-бей, стараясь отогнать непрошенное наваждение, навеянное ему утробным завораживающим голосом. Тут только он признал свою ошибку, и всё сразу встало на свои места: видимо, отряд янычар гнался вовсе не за ними, а за русскими солдатами, которые чем-то им явно помешали. Помешали им разыскать его. А если бы они не встали на пути у османов? Смогли бы они тогда спасти свои жизни? Не желая размышлять о всей сказачности собственного везения, Бали-бей затаив дыхание вслушивался в удаляющийся перестук лошадиных копыт нескольких воинов, бросившихся в погоню за неприятелями, и опасливо выглянул краем глаза из-за камня, прежде чем некое отпугаивающее чувство успело отдёрнуть его от столь опрометчивого действия, да так и замер с приоткрытым ртом, искренне потрясённый и бесконечно очарованный. Это был он. Стоял прямо перед ним настолько близко, что, подчинись безвольное тело Бали-бея своему хозяину, он мог бы дотянуться до него кончиком пальцев, великолепный, суровый и невыразимо прекрасный, с выдающимися чертами опытного воина, безупречно выдержанной царской осанкой, крепким коренастым телосложением, властно приподнятым подбородоком и твёрдо развёрнутыми широкими плечами, по которым, словно ручьи жидкого золота, стекали прочно сцепленные между собой кольца королевских доспехов. Пленительно сверкая в лучах туманного солнца, они плотно облегали его величественный силуэт, защищая расправленную грудь и подтянутый стан, чуть слышно позвякивали при малейшем движении, соприкасаясь с богатыми тканями его одеяния, и напоминали замысловатые узоры искусной росписи, утончённо развлетвляясь и ничуть не стесняя движения. Пока он стоял неподвижно и гордо, как скала, устремив перед собой подёрнутый неостывшим гневом взгляд, из-за туч прорезался краешек полуденого светила, и в тот же миг робкий рассеянный луч с точностью очертил острые линии его благородного профиля, позволяя во всех подробностях изучить каждую чёрточку на окаменевшем лице, и пронзил огненной стрелой поток трепещущих вокруг него снежинок, что с боязливой осторожностью опускались ему на плечи и бесшумно кружили рядом, словно любовались издалека, но не осмеливались приблизиться. В какой-то момент Бали-бей ощутил себя одной из них, украдкой изучая своего повелителя восхищённым взглядом, и всё ждал, что непременно выдаст себя столь откровенным любованием и тогда беды не миновать, но почему-то от этого хотелось смотреть всё дольше и дольше, безвозратно погружаясь в его неповторимый образ и с особой бережностью смакуя каждый всплеск неуправляемых эмоций, будто в этом таилось какое-то неведомое наслаждение. Неизвестно, сколько бы ещё ослеплённый неоспаримым великолепием своего покровителя воин вот так стоял, неустанно поглощая его жадным взглядом, если бы безупречно развитое боковое зрение не выхватило среди сплошных рядов иссушённых морозами деревьев какое-то новое шевеление, вынудившее его с немалой досадой переключить всё своё внимание на неопознанный объект. Мельком скосив глаза чуть ниже, где через длинные мускулистые ноги белоснежного жеребца прекрасно прослеживалась расположенная по другую сторону тропы часть заснеженного леса, Бали-бей сначала подумал, что это отправленные на поиски воины вернулись из чащи, собираясь доложить обстановку, однако, присмотревшись, он с упавшим сердцем различил за хитросплетениями ежевичных зарослей одну единственную фигуру, облачённую в нетрадиционную для османов одежду, а затем осознал, что она не движется и просто скрытно прячется среди голой растительности, словно кого-то поджидая. Или выбирая удобный момент, чтобы напасть на жертву, так выгодно подставившую ему свой незащищённый бок. Новая волна паники накрыла Бали-бея с головой, и он беспомощно скользнул лихорадочным взглядом по замершим чуть позади своего повелителя янычарам, призванным охранять его священную жизнь от любых опасностей, и в отчаянии взмолился Всевышнему, чтобы тот заставил этих остолбеневших слепцов посмотреть по сторонам. Его сердце почти уже захлебнулось от нетерпения, взгляд судорожно метался между незванным гостем и янычарами, жалкая надежда таяла на глазах, а подстроивший подлое покушение на чужого правителя убийца уже перебрался за дерево, нацеливая прямо в непокрытую голову государя зловеще блеснувшую в свете солнца стрелу... В ушах застыл мощный шум резких кровяных толчков, отсчитывая какие-то ничтожные мгновения до совершения чего-то страшного и непоправимого, и тогда в груди Бали-бея словно проснулась неистовая решимость, на миг перебросив его мыслями в далёкое прошлое, мышцы угрожающе напряглись, вынуждая ведущую руку механически нащупать в складках пояса гладкую рукоять кинжала, всё тело натянулось упругой струной, подобравшись и изготовившись к опережающему броску. Время будто замедлилось, позволив до предела сосредоточенному воину продумать наперёд каждое действие стрелка, и он, с дотошной точностью просчитав оставшиеся у него в запасе доли последней секунды, со звоном обнажил холодное оружие, ловко перехватив его за тонкое лезвие, и прищурил один глаз, тщательно прицеливаясь. Малейшая оплошность могла стоить его повелителю священной жизни, хотя скованная привычным положением рука даже не дрогнула, заведомо выполняя замах без единого изъяна, и в тот момент Бали-бей забыл совершенно обо всём, движимый лишь одним бессмертным желанием — спасти своего старого друга от нависшей над ним опасности. Только стрелок наклонил голову, намереваясь завершить своё грязное дело, как бей резко подорвался с места, выпрямившись во весь свой рост, и отработанным движением метнул лёгкий как пёрышко кинжал в открытую грудь неприятеля, тайно наслаждаясь его кратковременным свистом сквозь мёрзлый воздух. Вот смертоносное оружие с мерзким хрустом пронзило плоть, разрывая ткань одежды и податливые мышцы под ней, острый конец пробил грудную клетку, прочно засев внутри по самую рукоять, и невесомая жизнь мгновенно выпархнула из покалеченного тела, из-за чего то безвольно качнулось в сторону и грузно рухнуло на землю, больше не пошевелившись. Посторонний звук привлёк внимание вмиг насторожившихся воинов, заставив их одновременно обернуться в сторону убитого стрелка, и почти синхронно, как по команде, обнажить сабли, преданно окружив своего повелителя и приготовившись защищать его от внезапного нападения. Вот только они не знали, что всё самое страшное уже осталось позади, а их незримый спаситель, не желая быть обнаруженным, уже пробирался сквозь чащу в противоположном направлении, воспользовавшись тем, что никто из них, включая самого спасённого, даже не думал смотреть в его сторону, глубоко убеждённый, что, кроме поверженного убийцы, рядом никого больше не могло оказаться. Когда они отыщут тело, изуродованное торчащим из него кинжалом, и поймут, что кто-то избавил их всех от бесславной участи, Бали-бей уже будет очень далеко отсюда, а его личность так и останется в тайне, поскольку никому и в голову не придёт искать непризнанного героя среди тех, кто совсем недавно был объявлен опасным преступником. С трудом заставив себя ни при каких условиях не оборачиваться, чтобы напрасно не искушать охваченное мнимым ожиданием сердце призрачными надеждами, бесшумный и неуловимый, словно тень, воин проворно и ловко затерялся в непроходимых дебрях лесных троп, внутренне страшась почуять затылком чужое преследование, однако всё оставалось подозрительно тихим, неподвижным и отчуждённым, будто жизнь в других телах на время остановилась, позволяя ему сбежать. И он сбежал, упрямо прогоняя незнакомое сожаление, пытаясь убедить самого себя в том, что полностью осознаёт свои поступки, заглушая те непреодолимые бессмертные чувства, которые в очередной раз взяли вверх над его волей, бесцеремонно напомнили ему о прошлом, от которого он теперь тоже стремился убежать, и, пока он продирался сквозь чащу по следам товарищей, какое-то необъяснимое ощущение невосполнимой пустоты тянуло его туда, обратно к тому, кто так сильно в нём нуждался, но был слишком горд, чтобы это признать. И он ничуть не уступал ему в упрямстве, предпочитая скрываться вместо того, чтобы встретиться лицом к лицу и просто поговорить. Невыносимое чувство горькой вины безжалостно терзало податливую душу Бали-бея, словно желая воззвать к его совести, однако целиком и полностью преданный своим идеалам воин оставался глух к этим отчаянным мольбам, стараясь подавить предательский голос глубоко укоренившейся скорби и настойчиво уверяя себя в том, что вовсе не чувствует того отрадного высшего удовлетворения, какое преследовало его когда-то каждый раз, стоило ему осознать, что его святой долг наконец-то исполнен. «— Твоя преданность достойна высших похвал. Трудно найти таких бесстрашных и решительных воинов, которые ничуть не заботятся о собственной выгоде и всецело посвящают себя благополучию государства. — Это мой долг. Я готов до конца своих дней служить Вам верой и правдой так же, как и мои предки. И я докажу Вам это, шехзаде. Клянусь».***
Игривые снопы сверкающих искр беспрепятственно стелились по голой земле, словно движимые вполне осознанным любопытством к окружающему их молчаливому миру, однако ни одной из них не было суждено вырваться из огненного круга распространяющегося вокруг тепла, ибо всякий раз, как их невесомые тельца оказывались слишком далеко от источника своей хрупкой жизни, налетающий порыв жестокого ветра безжалостно уничтожал непослушных беглецов за излишнюю смелость, заставляя их безвозратно потухнуть. Всё это происходило за долю секунды, быстро и неуловимо, и со стороны напоминало непринуждённый убаюкивающий танец безвольного пламени, что блестящей рыжей змеёй извивалось в проморзглый воздух и так же изящно склонялось под действием какой-то непреодолимой силы, словно кто-то гораздо более могущественный не давал дерзкой стихии возомнить о себе слишком многое. Скованные мертвенным холодом и лишённые возможности разогреть застывшие внутри потоки замедленной жизни многовековые деревья безнадёжно вытягивали свои кривые, уродливые лапы к разведённому под их кронами спасительному огню, жаждая дотронуться до желанного тепла, и даже не подозревали, что столь опрометчивое стремление может стать для них последним и обернуться непоправимой трагедией. Неподвижно оцепеневший во власти окрепших холодов уснувший лес безжизненно затаил величественное дыхание, сберегая остатки ничтожного тепла на период длинной зимней ночи, и оттого всё неотвратимее казалось, будто все звуки, шорохи и скрипы исчезли из его заиндевелой обители навсегда, что не проснётся больше прерванная суета впавших в некий транс живых существ, что беззаботных радостных дней солнечного изобилия никогда не существовало. Даже всегда учтивая и сочувствующая луна отныне отвернулась от ничем не примечательного пейзажа побелённых нетронутым снегом открытых холмов, предпочитая стыдливо прятаться за спинами суровых туч, и прежде такие яркие и дружелюбные звёзды теперь брезговали хоть на миг выглянуть из своего укрытия, словно страшаясь столкнуться с неизбежным разочарованием в прелестной красоте этих некогда очаровательных и приветливых мест. Сплошь затянутое иссиня-чёрной мглой ворчливое небо наконец перестало стряхивать со своего полотна снежные пылинки, так что окутанное мнимым спокойствием и постанывающей тишиной царство сумрачных теней погрузилось в относительное забытьё, прерываемое лишь боязливым дыханием непрошенных чужаков и едва уловимым скрежетом пытливого ветра, что скользил вдоль стволов обнажённых деревьев в надежде прорваться к их неприступным сердцам сквозь непробиваемую броню. Никогда ещё усыпляющая своей безмятежностью и обманчивым волшебством беззвёдная ночь на казалась потерявшему всякий покой и сон Бали-бею такой мучительно длинной и насмешливо бесконечной. Мимо него с невыносимой скоростью проползали тяжёлые мгновения незримого времени, а бесцветное марево неприютного тумана, смешанного из синеватых, грязно-чёрных и ослепительно изумрудных тонов, всё так же неизменно и густо колыхалось перед глазами, навевая непонятную отчуждённость и совершенно лишая изнурённое последними событиями сознание искреннего желания утонуть в омуте тяжёлого забвения. Казалось, дарящий надежду и веру рассвет никогда не наступит, а эта холодная и равнодушная тьма ни за что не рассеится под лучами жизнерадостного солнца, как и истерзанное тягостными стенаниями сердце поверженного воина больше не увидит проблеск спасительного света, не услышит мелодичные напевы счастья и воодушевления, так и застынет навечно под толстым слоем вины, разочарования и горького сожаления оттого, что всё могло сложится по-другому, но сложилось именно так. Он мог уже плескаться в исцеляющих водах милосердного прощения и по-настоящему наслаждаться всеми благами вернувшегося к нему признания и новой славы, если бы только поборол в тот раз своё глупое упрямство и сделал первый решающий шаг на пути к примирению, но вместо этого он сидел сейчас на холодной земле, согреваясь лишь благодаря слабым полыханиям открытого огня, изнывал от тоски и невыносимого одиночества и как никогда отчётливо ощущал ледяную пустоту внутри там, где должны были бится воинственная отвага, гореть неиссякаемая верность и ликовать восторженное благоговение. Словно подбитая птица, навсегда оторванная от своей крылатой стаи и обречённая выживать в несправедливом мире исключительно собственными силами, Бали-бей чувствовал, как в душе у него что-то непоправимо надрывается, не выдержав всепоглощающей острой боли, и из глубокой раны начинает хлестать благородная кровь, а вместе с ней на свободу вырываются слепое отчаяния, бессильный гнев и никем не разделённая скорбь, излечить которую могло разве что чудесное воссоединение с покинутым домом. То, что он находился здесь, вдали от священного ориентира своей запутанной судьбы, представлялось ему неправильным и слишком вызывающим, хотелось всеми силами исправить это недоразумение, но этих сил не хватало даже на то, чтобы поддерживать своё жалкое, лишённое смысла существования, цель которого уже была потеряна однажды и продолжала теряться без него, без его покровительства и возможности быть рядом. Преисполненный настоящими невосполнимыми страданиями Бали-бей в который раз едва сдержался, чтобы не завыть в голос на весь лес, однако вовремя себя отдёрнул, вспомнив, что вокруг него безмятежно и беспробудно спят те, кто теперь стали ему дороже всего на свете и за кого он был готов отдать свою жизнь во имя их безопасности и благополучия. Сколько бы раз он не прокручивал в голове минувшие события, его расшатанные мысли так или иначе возвращались к одному: он должен быть сильным ради них всех, потому что, кроме него, им больше не на кого положиться. Мрачные размышления Бали-бея были столь глубоки, что он не сразу сообразил, что среди приевшейся ему тишины, разбавленной мерными посапываниями спящих, невесомо и тонко начали просачиваться чьи-то лёгкие воздушные шаги, так что он на мгновение даже подумал, будто это шаловливый ветер гуляет за его спиной, раздразнивая его обострившийся слух. Однако сомнений оставаться не могло: воздушные потоки уж точно не могли с такой безупречной грацией нащупывать под собой почву и безошибочно двигаться в направлении к нему, из чего напрягшийся было воин сделал вывод, что кому-то из его спутников решительно не спалось, раз он осмелился тревожить его бодрствующее сознание столь бесцеремонным вторжением. Кроме того, Бали-бей был почти уверен, что незримый нарушитель его покоя уже догадывается о своём разоблачении, но не отступает от своих намерений, словно испытывая его на прочность, и это не могло не внушать ему доли заслуженного уважения и не пробуждать невольное любопытство, которое всё крепло по мере того, как расстояние между ними неумолимо сокращалось. Выработанные рефлексы бывалого воина уже насторожились, приготовившись отражать внезапную атаку, но он намеренно заглушил их, не желая напрасно пугать незванного гостя, и тот немедленно воспользовался этим упущением, беспрепятственно подобравшись к нему со спины и опустив мягкую, очевидно женскую ладонь на его скованное плечо, из-за чего по телу разлилось неведомое тепло, которого ему так не хватало. — Ты позволишь? — прошуршал над самым ухом вкрадчивый шёпот Кахин Султан, и Бали-бей мгновенно расслабился, прикрыв глаза от облегчения. — Разумеется, госпожа, — учтиво ответил он и чуть отодвинулся, освобождая место старой целительнице. Совершенно бесшумно, не издав при этом ни единого звука, Кахин опустилась на землю подле него, обустраиваясь под боком в наиболее удобной позе, и теперь они сидели в отсветах рыжеватого пламени вдвоём, грея и безмолвно утешая друг друга взаимной близостью. Ощутив внезапно небывалый прилив усталости и умиротворения, Бали-бей едва удержался, чтобы не расположить отяжелевшую голову на хрупком плече госпожи, как он это делал в детстве, но вовремя себя остановил, не желая даже ей показывать свою слабость. Несмотря на непреодолимое желание довериться ей, что бы она ни спросила у него дальше, ему хотелось, чтобы они провели в этом уютном молчании всю оставшуюся ночь, обмениваясь мыслями, чувствами и поддержкой, и наслаждаться их нерушимым единством, которое, казалось, делало его более сильным и способным на любые подвиги. — Что произошло сегодня утром? — как бы невзначай спросила Кахин самым обычным тоном, и Бали-бей невольно напрягся, почти сразу смекнув, о каком именно событии она пытается завести разговор. В глубине души он был готов к тому, что госпожа непременно захочет узнать, что с ним приключилось, когда они разделились, но в момент истины он вдруг растерял всю свою былую отвагу и уже не был так уверен, что ему хватит смелости открыто заговорить об этом. — Я столкнулся с повелителем и его воинами, — словно неосознанно выдал воин, не сумев заставить себя трусливо солгать той, которой так беззаветно доверял многие годы. Почему-то он точно знал, что она поймёт его, как никто другой. Должна понять. — Они не заметили меня, потому что я вовремя сошёл с тропы и укрылся в надёжном месте. Мы не обмолвились даже парой слов. Скорее всего, никто из них так и не узнал, что я был совсем рядом, всего в нескольких шагах от них. — Что было потом? — продолжала непринуждённо расспрашивать Кахин, но, как ни странно, подобная заинтересованность ничуть не напрягала и не отталкивала Бали-бея, а наоборот, вселяла ему всё большее стремление поделиться хоть с кем-то тем грузом, который отныне лежал у него на сердце, затрудняя каждый вздох. — Потом... Я спас его, — будто через силу выдавил он отчего-то сиплым голосом. Госпожа промолчала, не пошевелившись и не удостоив его взглядом, и он продолжил: — От русского воина, который целился в него из-за дерева. Не знаю, зачем и почему, но я это сделал. И даже не стал дожидаться, когда меня заметят. Сразу сбежал, оставив его тело там. После этих слов воцарилось угнетающее молчание, и его невыносимое влияние изнутри царапало горло Бали-бея, побуждая его снова заговорить, лишь бы не слушать биение собственного раскалённого сердца. Внутренне он уже приготовился к самой страшной реакции со стороны Кахин, какую только мог вообразить в соответствии с её взвешенным характером, однако до последнего издыхания укоренившейся тишины всё оставалось спокойным, что только сильнее его насторожило. В какой-то момент он не выдержал, всерьёз испугавшись, что может сойти с ума от бездействия, и краем глаза покосился на госпожу, словно пытаясь по выражению её лица определить, какие чувства восстали в ней после этого заявления, однако неровные вспышки пламени так неудачно оттенили её острый профиль, что вся надежда воина тут же угасла. Пришлось набраться терпения и ждать, когда целительница тщательно обдумает каждую фразу и наконец найдётся с ответом, немало потрепав при этом стальные нервы хладнокровного воина. — Ваша встреча произошла не случайно, мой милый друг, — туманным голосом заговорила Кахин, устремив куда-то сквозь бренную мирскую оболочку потусторонний взгляд своих таинственных глаз. — О чём это ты? — мгновенно насторожился Бали-бей и даже развернулся к госпоже всем корпусом, желая перехватить её взор, но в ответ получил лишь недвусмысленное молчание. — Что это значит? — Это знак, — ещё более загадочно прошептала старая целительница, и в её тоне появились какие-то новые непонятные оттенки, придающие ему сходство с загадочными напевами незримой гармонии, которая вгоняет в транс. Если бы не необходимости ловить каждое её слово, Бали-бей уже давно заснул бы под его усыпляющее звучание. — Ты должен перестать убегать от самого себя и от той судьбы, что была дана тебе с самого начала. Вселенная не будет долго ждать тебя, Коджа бей. Исполни своё предназначение и стань тем, кем должен стать. — Я не понимаю, — резко бросил совершенно обескураженный воин, отпрянув от госпожи, и воззрился на неё с неподдельным замешательством, всеми силами стараясь не поддаваться панике. — Какое ещё предназначение, о чём ты говоришь?! Кровь вскипела в жилах Бали-бея, скручивая внутренности тугим узлом судорожного напряжения, откуда-то изнутри поднялось неукротимое пламя яростного сопротивления, и он неосознанно подался вперёд, борясь с необъяснимым вплеском свирепой досады. Впервые он оказался настолько близко к тому, что всегда считал для себя далёким и недоступным, судьба сама предоставила ему возможность окунуться в эту забытую тайну, так что теперь он был готов вцепиться в неё всем своим существом и ни за что не отпускать, пока не докапается до самой истины. — Всё началось очень давно, много лет назад, — нараспев начала Кахин, будто собираясь рассказать сказку на ночь, и глаза её, пленительно сверкающие в бликах живого огня, затуманились воспоминаниями. — В ту морозную зимнюю ночь лица молодых супругов озарила счастливая улыбка: на свет появился маленький воин. Они дали ему имя, красивое и звучное, как у его далёкого предка, и этим предопределили его будущее. Однако согласно традиции должен был объявиться тот, кто произнесёт новое пророчество для новорождённого сына прославленного рода, и тогда пригласили прорицательную, что должна была по звёздам определить судьбу малыша и благословить его, чтобы тот смог однажды исполнить своё предназначение. — Это была ты, — с пугающей ясностью осознал Бали-бей, заворожённо слушая историю собственного появления на свет, и почти не удивился, когда Кахин безмятежно кивнула, подтверждая его догадку. Не смея до конца поверить в правдивость происходящего, воин заставил себя остаться спокойным и задать первый пришедший на ум вопрос, хотя язык почему-то заплетался и с трудом выговаривал знакомые слова. Прямо сейчас ему выпал шанс наконец узнать, что все эти долгие годы от него так тщательно и бережно скрывали, и теперь от волнительного ощущения близости этого рокового момента его начинало одолевать лёгкое головокружение, а сердце нетерпеливо затрепетало, готовое разорваться от ожиданий. — Что за пророчество? — Когда могучий огонь сойдётся в решающей битве с ледяным океаном, настанет время выбора, и из пепла родится тот, кто способен изменить наш несправедливый мир. Ему будет подвластна справедливость, и тысячи его последователей выступят с ним бок о бок, провозглашая неопровержимую истину. Жертву может принести лишь один из них, и да будет она на благо империи. Когда-то, много лет назад, эти слова были сказаны в такую же морозную тёмную ночь, и теперь они повторились вновь, бесплотным эхом предвкушения и величия расплывшись в мыслях Бали-бея, подобно кристальной быстротечной реке, умеренной дробью отозвавшись где-то на подкорке сознания, хлынув бурным потоком невысказанных эмоций и до краёв заполонив собой опустошённую память, врезавшись в глубину разума настолько прочно, что воину даже показалось, что они стали неотвратимой частью его самого. Первые несколько мгновений своего торжественного звучания они казались несусветным бредом, а затем его поразила совершенно новая мысль о том, что они на самом деле всегда были с ним, заложенные внутри него вместе с молоком матери, с его именем, с его колыбелью, вместе с благословением Кахин Султан. Они слились с ним в одно целое, но весь их сокровенный смысл до сих пор оставался ему не ясен. Что это за могучий огонь, который сразится с океаном? Кем является этот кто-то, который должен изменить мир? Кто его последователи и какую жертву он должен принести на благо империи? Чем дольше он проговаривал про себя таинственные фразы, тем отчётливее слышал их далёкий рокот в шелесте ветре, в треске огня, в молчании невидимых звёзд и шуме собственного дыхания. Встряхнувшись, воин с плохо скрытой растерянностью обернулся к госпоже и вонзил в неё требовательный взгляд, словно ожидая объяснений, хотя понимал, что скорее всего она предпочтёт оставить всё втайне, и не ошибся. — Прости, но я не могу сказать тебе больше, Бали-бей, — с неуловимым сочувствием покачала головой Кахин, проникновенно заглядывая в его помрачневшее лицо. — Тайну этого пророчества дано узреть только тебе. Слушай своё сердце, Бали-бей, слушай своё сердце, оно никогда не ошибается. Я знаю, ты на правильном пути. Это твоя судьба, друг мой, просто прими её. — Но... Как я узнаю, что пророчество сбылось правильно? — беспомощно пролепетал Бали-бей, почти в отчаянии изучая безмятежные, словно снежинки, глаза Кахин в медных искрах пламени. — Как я пойму, что я готов к этому предназначению? — Ты осознаешь это, когда придёт время, — с долей умиления улыбнулась Кахин, и воин едва сдержался, чтобы не ответить ей что-нибудь резкое в порыве внезапного раздражения. — Ты должен вернуться к началу начал. Этот путь приведёт тебя к той истине, которую ты так долго искал. — И как это должно помочь мне исполнить пророчество? — вспылил Бали-бей, глубоко уязвлённый и задетый тем, что госпожа не считала нужным обсуждать с ним его же будущее. Теперь всё стало ещё запутаннее и сумрачнее, так что ему с трудом удавалось разобрать, где правда, а где ложь, какая тропа ведёт его во тьму, а какая укажет путь к свету. И кому в этой жизни он ещё может так же искренне и беззаветно доверять, если каждый от него что-то скрывает? — Вероятно, ты ошиблась, госпожа. Я не могу быть тем, кому предначертана такая великая судьба. Я просто предатель, с позором изгнанный из своей страны, лишённый всего, что когда-то делало его воином, даже своего имени. Сейчас всё, чего я хочу, это спасти всех вас от неминуемой гибели, и твоё пророчество с этим никак не связано. Прости, но ваши жизни для меня куда важнее, чем какое-то там предназначение. Какой-то частью своего повергнутого в потрясение существа Бали-бей продолжал беспричинно надеяться, что Кахин вот-вот утешит его, успокоит или начнёт разубеждать, однако мгновения таяли одно за другим, а непроницаемые ледяные глаза госпожи напротив молчали и смотрели всё с той же невыносимой печалью, будто это выражение укоренилось в них настолько прочно, что сопровождало теперь каждую эмоцию в их неизведанной глубине. С неприятной горечью осознав, что больше ни одного слова от неё добиться не удастся, разочарованный воин быстро потерял стремление возобновлять странную беседу и демонстративно отвернулся в сторону пылающего огня, пряча пропитанный возмущением взгляд. Краем глаза он уловил плавное движение сбоку: Кахин не стала больше задерживаться у костра и так же бесшумно поднялась на ноги, не потревожив ни единой пылинки подолом своего платья. Испытавший при этом необъяснимое отчуждение Бали-бей даже не пошевелился, сделав вид, что погрузился в глубокие раздумья, и всё равно не смог остаться равнодушным, когда услышал шелест дорогих тканей, возвещающий его о том, что госпожа собирается уходить. Его сердце тоскливо сжалось, предвкушая неразделённое одиночество, как вдруг что-то горячее и мягкое, хранящее чужое человеческое тепло, легло ему на плечи, как бы обнимая со спины. Открытую шею ласково защекотали тонкие волоски пушистого меха, в ноздри ударил головокружительный аромат каких-то сладких настоев, и Бали-бей едва не задохнулся от переизбытка противоречивых ощущений, когда его пальцы сами собой зарылись в податливую шерсть чёрного соболя, а в груди начало покалывать от накатившего удовольствия. Внутри мгновенно стало как-то спокойно и уютно, будто там зажёгся невидимый свет, по телу разлилось умиротворяющее расслабление, так что веки отяжелели, впервые почувствовав на себе всё влияние непреодолимого сна. Искренне тронутый столь бережной заботой со стороны госпожи, Бали-бей хотел было обернуться и заверить её, что не достоин таких жертв, однако, когда его прояснившийся взгляд уставился в непроглядную темноту, рядом уже никого не оказалось и он снова остался один. Кахин, которая всего мгновение назад стояла за его спиной, словно испарилась, но обескураженный воин был слишком измотан и разморён её родным запахом, чтобы ломать голову над этой загадкой. Навязчивая усталость всё же сломила в нём внутренний стержень непоколебимой выдержки, тьма обступила его со всех сторон, становясь гуще и нежнее, и он с готовностью шагнул в её необъятную пустоту, погружаясь в разрозненные сновидения.***
Конец лета 1516 года, Семендире Воздух казался пропитанным напряжённым ожиданием и радостным волнением, какое обычно испытывает каждый воин, занимая своё место в ряду товарищей и готовясь вступить вместе с ними в священный бой за правое дело. Полуденное солнце нежно пригревало открытое пространство ипподрома, заливая всю его обширную площадь мягким золотистым сиянием, и, несмотря на беспрепятственно гуляющий вдоль песчаных равнин прохладный ветер, поджарые и гибкие тела одержимых боевым азартом солдат пылали жаром и блестели под прямыми лучами капельками пота, свидетельствуя о долгих и изнурительных испытаниях, каждое из которых доставляло им насравненное удовольствие. Для бывалых опытных бойцов они являлись скорее весёлым развлечением и способом расслабиться, молодым же давались тяжело и требовали от них выкладываться в полную силу, но и те, и другие пребывали в настоящем восторге и отрадном нетерпении, смакуя каждое движение и отдавая своему делу всю свою душу. Над разбитым на пустынном клочке земли временным лагерем, куда воины возвращались после каждого испытания, чтобы привести себя в порядок и подготовиться к следующему заданию, витала опьяняющая атмосфера единства и товарищества, хотя все они были друг другу соперниками, и, находясь среди них и погружаясь с головой в их тесный круг, невозможно было не проникнуться этим светлым чувством гордости и благоговения, которое до этого момента было совсем не знакомо юному Бали, впервые принимающему участие в настоящем военном смотре. Ещё никогда он не ощущал, чтобы его охваченное яростным рвением к победе сердце билось с такой неистовой скоростью, усиленно разгоняя по венам горячую кровь, сведённые приятной болью мышцы с таким наслаждением сокращались с подтянутом теле, внимая воле хладнокровного разума, а опалённые учащённым дыханием лёгкие раскрывались во всю свою ширину, с удовлетворением вбирая в себя грубые запахи кожаной сбруи, измождённых лошадей, начищенной стали и сухого зноя. Среди всех воинов, имеющих честь присутствовать на таком событии, он оказался самым младшим: Ахмеда не допустили к участию в силу его возраста, а все остальные янычары оказались солдатами Яхъи-бея, сопровождающими его в походе, и шехзаде Сулеймана, под чьим командованием и проводились состязания. Видеть наследника османского трона Бали удавалось лишь мельком и только издалека: тот, согласно всем правилам, наблюдал за смотром на безопасном расстоянии, расположившись под тканевым навесом в окружении ротных командиров, что должны были справедливо оценивать каждого воина в соответствии с критериями. Вольный дух соперничества и сладостного воодушивления так захватил Бали, что он лишь изредка бросал в сторону шехзаде приправленный ожиданием взгляд, надеясь, что его заметят, однако за всё то время, что он провёл в бешеных гонках за лидерство, их взоры ни разу не пересеклись, что заставляло его испытывать острый укол досады и лёгкого разочарования. Подкреплённое взволнованным трепетом осознание того, что Сулейман находился так близко и с присущим ему властным огоньком в проницательных глазах следил за каждым его движением, приводило юного воина в неудержимый восторг и вынуждало действовать на пределе своих возможностей, чтобы произвести на наследника самое лучшее впечатление. Так ему с третьей попытки удалось пробить свою мишень точно по центру в состязании стрельбы, прийти к финишу пятым по счёту во время конной скачки, несколько раз отличиться безупречной ловкостью и хорошим глазомером в игре джирит¹ и продемонстрировать чудеса владения саблей в спарринге с более сильным и опытным соперником. Каждое из этих достижений далось Бали с невероятным трудом и потребовало от него немало выносливости, однако юный воин ни разу не пожалел, что решился принять участие в чём-то подобном. Когда ещё выпадет столь прекрасный шанс показать себя свету во всей красе, тем более, что это была идеальная возможность заявить о себе, как о будущем санджак-бее этих земель? Зажав в зубах один шёлковый шнурок, а второй придерживая аккуратно двумя пальцами, Бали с натугой потянул края чёрных завязок в разные стороны, плотнее затягивая надёжный узел, и остался доволен результатом только тогда, когда ощутил, как гладкая поверхность кожаных наручей плотно прилегает к обнажённой коже предплечья, не оставляя широкого зазора. Полностью удовлетворённый своим снаряжением воин в последний раз встал перед зеркалом, критически оценивая свой строгий внешний вид, и поправил ворот свободной рубашки, за которым просматривались напряжённая шея и участок смуглой груди, словно эта маленькая деталь доводила его образ почти до совершенства. Его движения были порывистыми и несколько небрежными, словно расшатанными: это выпитый прошлой ночью алкоголь давал о себе знать, отзываясь тупой болью в отяжелевшем затылке и наливая мышцы непонятной рассеянностью, однако самое приятное в этом было желанное чувство насыщения и привкус неземного блаженства, которое всё равно куда-то исчезало, стоило юному воину выйти на поле брани. Эта несвойственная ему вялость толкала его только на одну мысль: если бы он вчера не пренебрёг сном и как следует отдохнул, мог бы урвать победу хоть во всех испытаниях. Неугомонный ветер в очередной раз пробился в уютную воинскую палатку, отдёргивая белые ткани, внутрь робко побился луч света, проливая на землю золотую дорожку, и начищенная сталь хранящихся в ней орудий и доспехов заманчиво сверкнула всем своим великолепием, так и подмывая потянуться к ним заворожённым взглядом и немедленно присвоить их себе. Под крышей походного шатра, где Бали в нетерпении дожидался призыва к последнему испытанию после парных боёв на саблях, стояла прохладная остужающая тень, спасая его от перегрева под открытым солнцем, однако молодой воин уже изнывал от желания поскорее покинуть место отдыха и снова вернуться на поле боя, хотя его колени уже подкашивались от усталости, а горло болезненно саднило в приступе неутолимой жажды. Вместе с ним в шатре могли находится и другие янычары, решившие поменять оружие или облочиться в защитное снаряжение, однако сейчас, кроме него, в палатке находился только утомлённый жарой и битвой старый офицер, посвящая свободное время заточке и чистке своей древней потрёпанной жизнью и кровопролитными сражениями сабли. От этого под покровом плотных тканей разносился равномерный скользкий звон, ничуть, впрочем, не раздражая Бали своим несмолкаемым звучанием, и можно было воздержаться от ненужных разговоров, хотя у него так и чесался язык задать пару вопросов этому суровому, молчаливому бойцу, в чьём присутствии хотелось соблюдать почтительную тишину и вежливую дистанцию. Обернувшись против воли на устроившегося в углу солдата, чьи грубые жилистые руки отточенным движением начищали затупившееся лезвие, Бали неосознанно залюбовался слаженной работой его мощных мышц, рельефно проступающих под белой рубашкой, и перевёл изучающий взгляд на его хмурое морщинистое лицо, исполосованное шрамами и заросшее густой сединой. — Вы очень хорошо знали моего отца, — внезапно заговорил Бали, и старый офицер на время прекратил своё занятие, насторожившись, но голову не поднял, позволив юному воину во всех подробностях разглядеть его блестящую лысину. — Говорят, он доверял Вам и спрашивал у Вас совета, когда нужно было принять решение. Он умирал на Ваших глазах. Скажите, это правда, что перед смертью он назвал моё имя? — Да, правда, — ровным голосом отозвался солдат, скорбно сутулив широкие плечи и мгновенно помрачнев при упоминании покойного бея. — Мой храбрый Бали станет моим преемником, так он сказал. Просил меня приглядеть за тобой. Да прибудет его душа в Раю. — Аминь, — отчего-то хрипло и нервно пробормотал Бали, на мгновение испытав странную смесь печали и растерянности, и хотел спросить что-то ещё, как вдруг ткани шатра бесцеремонно распахнулись чужой рукой, и на пороге возник незнакомый воин, переводя с него на старого офицера возбуждённый взгляд. — Скорее, — на одном дыхании выпалил он, лихорадочно сверкая глазами, — последнее испытание начинается! Шехзаде Сулейман приказал всем собраться на ипподроме. Неудержимый всплеск переполняющего ликования шальной стрелой пронзил взбодрившееся сердце Бали, и он мгновенно сорвался с места, покидая палатку, и устремился вслед за товарищем к стройным рядам выстроившихся друг за другом янычар, тут же позабыв о своих невесёлых воспоминаниях об отце и о старом офицере, чьи грузные шаги он отчётливо слышал за спиной. Вытянутые и неподвижные, устремившие перед собой серьёзные взгляды воины ни разу не пошевелились и даже не моргнули, когда двое опоздавших в спешке заняли свободные места с краю, откуда открывался прекрасный вид на площадку ипподрома, где уже всё было готово к приходу шехзаде. Рефлекторно подровнявшись по привычной ему строгой позе, Бали оцепенел плечом к плечу со старым офицером затаив дыхание и невольно скосил глаза в сторону, с тайным трепетом наблюдая, как в поле зрения появляется мощная коренастая фигура шехзаде Сулеймана, облачённого в расшитый золотом богатый кафтан. Величественный и статный, непроизвольно притягивающий к себе множество благоговейных взглядов, он неторопливо передвигался взвешенным шагом в сопровождении ротных командиров, держащих почтительную дистанцию, и с завидной покровительственной манерой остановился перед строем воинов, гордо расправив плечи и спрятав руки за спиной. На миг залюбовавшись неизменным великолепием молодого наследника, Бали едва не упустил тот момент, когда все янычары одновременно склонили головы, выражая ему своё уважение, и он сам с неимоверным наслаждением согнул шею в безупречном поклоне, ожидая плавного жеста, побуждающего всех выпрямиться. Стоило юному воину оторвать взгляд от земли и приковать его к Сулейману, как его поразили исходящие от него волны сдержанности и непоколебимой властности, и он весь обратился в слух, жаждая уловить каждое слово, сказанное глубоким звучным голосом. — Воины мои! — громогласно обратился к ним Сулейман, приподнимая голову и проходясь по каждому из них потаённо гордым взглядом, словно хотел приласкать, как своих родных сыновей. — Вы все прекрасно показали себя на сегодняшнем смотре, я доволен каждым из вас. Однако у вас осталось последнее испытание. Вы показали свою ловкость, смекалку и силу. Пришло время увидеть вашу храбрость. Кто выйдет сюда и сразится со мной? Вопреки боязливым ожиданиям Бали, никто из воинов не двинулся с места, словно всех их сковало секундное потрясение после произнесённых слов, зато над толпой пронёсся едва уловимый шорох противоречивых шепотков, сопровождающихся сомнительными переглядками и неуверенными кивками. Прибывая в не меньшей растерянности, чем янычары, внезапно оказавшиеся перед таким сложным выбором, он краем глаза покосился на старого офицера, предположив, что он возьмёт эту задачу на себя, но тот не пошевелился с того самого момента, как стихло эхо последней фразы шехзаде, будто над чем-то пытливо раздумывал, и тогда Бали вдруг почувствовал себя страшно одиноким в принятии судьбоносного решения. Внутренне он уже настроился на то, чтобы сделать шаг вперёд и гордо назвать своё имя, однако что-то тягостное и непонятное тянуло его назад, не давая остепениться: то было чувство замешательства. Нечто вольное, неподвластное голосу разума в его душе уже преисполнилось неугасающей решимостью, побуждая его вырваться из плена собственных сомнений, однако неуправляемый рой слишком навязчивых мыслей неуступчиво заполонил его сознание, не позволяя действовать на поводу у слишком смелых желаний. Его твёрдый взгляд сам собой переметнулся чуть вверх, выхватывая в лучах солнца высокую смотровую башню, откуда, сквозь джумбу, за смотром наблюдала Айнишах Султан собственной персоной. Мелкая решётка не давала разглядеть выражение её лица, но воин точно знал, что она сейчас смотрит на него и молится небесам, чтобы её вспыльчивый сын не совершил какую-нибудь глупость. Эта мысль неожиданно придала ему сил, и тогда он принял решение окончательно и бесповоротно и, не оставив себе время на размышления, уверенно шагнул вперёд, выступая из строя под десятками недоумённых взглядов, и обратился к шехзаде, со всей храбростью, на какую чувствовал себя способным, поднимая на него непоколебимый взгляд. — Я, — громко и отчётливо провозгласил молодой воин в потрясённой тишине, решительно расправляя плечи и подавая грудь вперёд. Сулейман тут же обернулся, издалека смерив добровольца оценивающим взглядом, и с намёком на одобрение кивнул, позволяя ему приблизиться. — Прекрасно, — раскатисто изрёк шехзаде, довольно улыбаясь, и эта ободряющая искра на его лице заставила Бали чуть приободриться. — Что ж, посмотрим, юный Яхъяпашазаде, так ли ты хорош в бою, как говорят о тебе твои учителя. Повинуясь повелительному жесту со стороны Сулеймана, которым он призвал юного воина занять своё место на поле битвы, Бали впервые ощутил неудержимый приступ трепетного волнения и на подгибающихся ногах приблизился к своему новому сопернику, вставая напротив него и дрожащими пальцами сжимая в скользкой ладони рельефный эфес сабли. Дыхание поверхностно тревожило его грудь частыми вздохами, сердце со смесью тревоги и предвкушения колотилось за решёткой рёбер, задняя поверхность шеи покрылась испариной, а напряжённое тело бросило в озноб, словно вместо жаркого летнего дня вдруг настал холодный осенний вечер. Перехватив непроницаемый и предельно собранный взгляд шехзаде, чьё нерушимое хладнокровие не могло не восхитить будущего бея, Бали одновременно с ним вызволил изнывающее взаперти оружие на свободу, и над ипподромом в унисон пронёсся характерный дребезг, возвещающий всех присутствующих о том, что битва начинается. Нервно облизнув пересохшие губы, молодой воин удобнее перехватил внезапно отяжелевший в руке клинок, спиной чувствуя направленные на него взгляды янычар, и не задумываясь принял боевую позу, уже заведомо зная, что сделает её правильно, если не станет во власти паники докапываться до каждой детали. Видимо, Сулейман остался вполне удовлетворён позицией противника, поскольку всего лишь мгновение спустя уже сорвался с места и нанёс свой первый удар, прямой и сокрушительный, от силы которого Бали предательски растерялся. Действуя по зову своих инстинктов, он позволил ведущей руке свободно взметнуться вверх, легко проворачиваясь в плечевом суставе, и одним резким приёмом отразил внезапное нападение, чтобы потом не без усилий оттолкнуть прочь чужое оружие и самому перейти в наступление. Двигался шехзаде ловко и непринуждённо, словно танцуя, с неожиданной грацией уворачиваясь от ударов, его шаги стремительно перемещали подтянутое гибкое тело по полю боя, из-за чего казалось, будто он пархает над землёй, его движения были точны и отработаны, манёвры — быстры и смертоносны, переходы — плавными и стремительными, так что Бали едва успевал их отслеживать и перед его затуманенным азартом взглядом мелькала лишь пёстрая тень, за которой ему было не угнаться. Вскоре воодушивляющий восторг и щекотливое ощущение постоянной опасности где-то совсем рядом настолько захватили его, что он с головой окунулся в жаркую и накалённую атмосферу битвы, до основания прочувствовал сладкий вкус близкой победы и горечь бесславного поражения, проникся мелодичным звоном сабель и доверился знаниям своего тела, которое скоро расслабилось и раскрепостилось, сделавшись проворным и невесомым. И ритм чётких шагов эхом отдавался в его ушах, и музыка оружия звучала весело и пронзительно, целеустремлённый взгляд непрерывно искал горящие торжеством и холодной расчётливостью глаза напротив, которые он уже перестал терять из виду, потому что приноровился и теперь был на одной волне со своим противником. Он только начинал делать замах для удара, а Бали уже пресекал его попытки решительным выпадом, он только перешёл ему за спину, как воин тут же разворачивался и нападал первым, захлёбываясь непередаваемым удовольствием. Труднее всего ему стало, когда шехзаде внезапно решил сражаться в полную силу, и в тот момент искреннее восхищение и благоговение захлестнули его, едва не сбивая с ног, он не мог без должного уважения смотреть на своего противника и не поражаться его необычным приёмам и тут же поплатился за это. Пока Сулейман только начинал входить во вкус битвы, словно прощупывая уязвимые места своего оппонента, мир бешено вращался перед глазами Бали, свист скрещённых сабель заглушал даже громкие ободряющие крики наблюдающих за боем янычар, силы его начинали неумолимо иссякать, и слишком поздно неопытный воин осознал, что непредусмотрительно потратил весь свой резерв на ту часть сражения, которая, оказывается, являлась всего лишь разминкой для шехзаде. Внезапно он почувствовал себя страшно самонадеянным и легкомысленным: как он мог подумать, будто биться с наследником османского престола может быть настолько просто? Почему его ничто не насторожило и не внушило опасений? В любом случае, исправлять эту оплошность было уже поздно — Сулейман бесцеремонно воспользовался роковой ошибкой соперника и сейчас же, как только воинственный танец снова свёл их вместе в центре поляны, обрушил грань сабли на сухожилия Бали прямо под коленом, из-за чего нога подогнулась и он позорно рухнул вниз, сражённый одним точным ударом господского меча. Неприятная обида садняще царапала ему грудь, гневное разочарование жгло уголки глаз, тяжесть поражения прижала его к земле, заставила обречённо уронить голову и стыдливо опустить глаза, признавая неоспаримое превосходство более сильного и опытного воина. Ему казалось, что Сулейман прожигает его насквозь пронзительным взглядом, однако шехзаде не стал продлевать душевные страдания поверженного противника и мягко, но требовательно надавил двумя пальцами на его подбородок, побуждая подняться. Бали повиновался, избегая смотреть на шехзаде, и смиренно замер перед ним, сдерживая загнанное дыхание и усталую дрожь в ноющем теле. — Это был славный бой, — на удивление ровным голосом пророкотал Сулейман, будто за всё время битвы ни разу не запыхался. — Ты отлично показал себя, юный воин. Я уверен, твой отец мог бы тобой гордиться. — Благодарю, — тихо отозвался Бали, несколько приосанившись после слов наследника, и даже осмелился заглянуть ему в глаза, с облегчением заметив в них неподдельную тёплую гордость. — Однако с Вами мне не сравниться. Я хотел проявить себя достойно и показать Вам, что готов принять тяжёлое бремя своего отца и стать его преемником. Видит Аллах, я пытался сделать всё возможное. — Ты сделал всё, что мог, — мягко улыбнулся Сулейман, на миг сжав крепкой ладонью худое плечо молодого воина, и затем тут же увёл руки за спину, властно вскинув голову и повышая голос так, чтобы его могли услышать все собравшиеся на ипподроме. — И ты сделал это достойно. Вот, почему я уже принял решение на твой счёт. Малкочоглу Яхъяпашазаде, с благословения Аллаха и нашего повелителя, я назначаю тебя наместником Семендире и всех прилежащих к нему территорий, которые при жизни принадлежали твоему отцу. Да поможет тебе Аллах на новой должности, желаю успехов. Первые мгновения Бали показалось, что он ослышался, настолько ошеломляюще прозвучали для него эта неожиданная новость, его словно вышвырнуло из реальности, не давая ему осознать всё величие оказанной ему чести, а после того, как кратковременный приступ глубинного потрясения и растерянности миновал, он будто очнулся, приходя в себя, и снова опустился на одно колено перед Сулейманом, но на этот раз уже по собственной воле, чтобы со всем почтением поцеловать запылившийся подол его узорчатого одеяния. Нащупав сухими губами гладкую поверхность богатого шёлка, прибывающий во власти протворечивых эмоций воин низко склонил голову, скрывая остатки недавнего замешательства, и с придыханием вымолвил слова благодарности, с трудом заставляя язык подчиниться воле разума. — Я буду верой и правдой служить повелителю, своему государству и Вам, шехзаде, — горячо пообещал Бали, борясь с рвущимся наружу ликующим возгласом обуявшей его боязливой радости. Он смог, он сделал это. Он победил. — Я клянусь Вам, что не задумываясь положу свою жизнь к Вашим ногам и буду предан Вам до последнего вздоха. Вы оказали мне великую честь. — Ты это заслужил, Малкочоглу, — раздался над его головой пропитанный неподдельной лаской голос Сулеймана, и лёгкое касание двух пальцев к его плечу побудило воина выпрямиться и вырасти на ноги. — Прими мои поздравления. Нашей великой империи нужны такие талантливые и целеустремлённые воины как ты. Аллах да не оставит тебя на этом пути. Невыразимое чувство жаркой благодарности затопило восторженно воспрянувшее сердце Бали, и он в порыве отрадного торжества вознёс саблю в небо, пронзая её острым концом прозрачный купол знойного воздуха, и вдохнул полной грудью, чтобы на долгом выдохе, величественно и громко, провозгласить: — Да здравствует шехзаде, да коснётся твоя сабля небес! Да здравствует шехзаде, да коснётся твоя сабля небес! Не успели последние слова разнестись по всему миру долгим победоносным эхом, как ипподром наполнился звоном множества сабель, а затем десятки грубых мужских голосов, оказавшихся на удивление гармоничными, с радостью подхватили торжественный крик новоиспечённого бея, на все лады прославляя не только своего шехзаде, но и молодого воина. «Да здравствует шехзаде, да здравствует Малкочоглу Бали-бей!», — кричали они, и на миг опешивший от такого внимания преемник благородного рода обескураженно обернулся к своим товарищам, растроганно моргая, и с незнакомым прежде подъёмом великой гордости и сокрушительного могущества вслушивался в мелодичное сцепление букв своего нового имени, неимоверно наслаждался его неповторимыми переливами, смакуя каждый звук, и постепенно проникался той непобедимой силой и доблестной отвагой, что были скрыты в его глубинах, одними губами, бережно и благоговейно, нашёптывал его в чистое небо, впервые ловя себя на мысли, как всё-таки упоительно и приятно перекатывать его на кончике языка, чувствуя неповторимый привкус славы и величия. Получая настоящее удовольствие от оглушительных ликований своих верных товарищей и чувствуя, как их утробные голоса постепенно сливаются в один сплошной гул и замирают где-то на задворках его сознания, он мысленно отрезал себя от реальности, застыв посреди поля брани с разведёнными в стороны руками, и обратил застланный пеленой безумного счастья взгляд в небеса, словно рассчитывал где-то там, среди рассеянных облаков, разглядеть призрачный лик Яхъи-бея, хотел услышать его суровый голос, который сказал бы, что отец безмерно гордится им, повторил бы вместе со всеми его новое имя, благословил бы на долгое правление. В глубине души он надеялся, что отец сейчас смотрит на него откуда-то сверху и искренне радуется за своего сына, который исполнил его последнюю волю, и впервые с невыносимой печалью пожалел о его безвременной кончине, как и том, что Яхъя-бей не дожил до этого великого дня и не смог лично лицезреть первый оглушительный успех своего старшего наследника. «Я Малкочоглу Бали-бей. Это моё имя. Я сын наместника Семендире, Малкочоглу Яхъи-бея, и дочери Султана Баязида II, Айнишах Султан, ставший в шестнадцать лет санджак-беем Семендире. С этого момента начинается моя новая жизнь. Моя судьба изменилась навсегда, мой путь отныне — это путь преданного воина, верного слуги великой империи, это путь победителя. Я клянусь тебе, отец, что прославлю имя нашего рода от края до края, и пусть сердце моё обратится в прах, если я не сдержу данного тебе слова. И да будет моя клятва священной! Аминь».