Обычно мы убегаем от того, что считаем самым дорогим. Сплетница.(Gossip Girl)
Тонкий слой потрескавшегося наста, что сковал выстуженную ранними морозами землю блестящей коркой сверкающего на солнце инея, мелодично и вкрадчиво похрустывал под тяжёлыми копытами степенных жеребцов, сопровождая их взвешенную невозмутимую поступь привычными шуршащими звуками развороченной почвы, к которым теперь примешивался едва слышный скрежет маленьких надломленных льдинок. Уложенная, словно стеклянной мозаикой, гладкими пластинками неокрепшего ледяного налёта нетронутая тропа заманчиво убегала куда-то в лесную чащу зеркальным полотном застывшей поверх неё утренней росы, но после того, как никем не потревоженное великолепие её зимнего убранства неизбежно искажалось под ногами равнодушных к её красоте всадников, она постепенно покрывалась извилистой паутиной мелких трещинок, а то и вовсе превращалась в кристалическую россыпь тысячи осколков, не выдерживая столь мощного напора со стороны бесцеремонных нарушителей её давнего покоя. Припорошенные бархатистым налётом первого снега ветки искривлённых деревьев ломанными фигурами и замысловатыми плетениями тянулись ввысь к пасмурному небу, словно желая погладить пышные бока скопившихся над ними тяжёлых туч, и подобно гигантской короне накрывали непроходимыми дебрями узкую полосу затерявшейся среди чащи дикой аллеи, отбрасывая на спины идущих под её укрытием путников длинные бледные тени. Некое рассеянное свечение с явным трудом пробивалось сквозь плотную завесу густых облаков, расползаясь вокруг тусклым маревом раннего тумана, и безмятежно окутывало обнесённые едва заметной белой пудрой владения зимнего леса, ещё более отчётливо выделяя на фоне застывшей чёрной почвы боязливые вкрапления редких снежинок, большинство из которых назойливо метались по воздуху в каком-то бешеном танце. Неугомонные и неуловимые, они путались сверкающими блёстками в пропитанных влагой гривах поджарых лошадей, оседая кристалическими капельками на их лоснящейся шерсти, и с той же бесцеремонной небрежностью находили свой приют на чужих плечах, в складках соприкасающихся тканей и на кончиках длинных ресниц, вынуждая их то и дело раздражённо вздрагивать в попытке избавиться от надоедливой помехи. Морозные дуновения сурового ветра с недавних пор неожиданно окрепли, и под их безжалостными порывами всё живое испуганно сжималось и застывало под натиском неприступной силы, слишком слабое и беспомощное, чтобы сопротивляться. Студённый воздух противно звенел и угрожающе потрескивал в преддверии снежной бури, как перед летней грозой, и повисшее под ненастным небом напряжение стало ощущать особенно ясно, как если бы откуда-то сверху давила неведомая тяжесть, намереваясь низвергнуться беспрерывным потоком рассвирепевшей стихии. Очередной сокрушительный шквал ледяного вихря со всей силы обрушился на коренастую грудь пригнувшегося в седле Бали-бея, вышибая из скованных морозом лёгких тщательно сберегаемый в тепле воздух, и он на мгновение зажмурился, опуская голову и вынужденно задерживая прерванное дыхание. Беспощадные струи лютого холода с небывалой свирепостью хлестали его по обмороженному лицу, так что каждый участок открытой кожи вскоре потерял свою чувствительность, яростно выжимал из глаз невольные слёзы и рассерженно покачивал в седле его оцепеневшее тело, отчего воин ощущал себя подброшенным в воздух осенним листом, хрупким и невесомым, которого одичавшему урагану ничего не стоит с лёгкостью растерзать. Ровная цепь его глубоких вздохов, рождающая изнутри маленькое облачко человеческого тепла, давно уже превратилась в изорванную нить надсадных хрипов, жилы будто сковало льдом, а конечности окоченели, из-за чего даже удержать в одервеневших пальцах жёсткий повод уздечки становилось невероятно трудно. Со всех сторон атакованный разбушевавшейся метелью, Бали-бей вскоре был вынужден замедлить свою резвую рысь и перейти на достаточно медленный взвешенный шаг, поскольку слишком поздно заметил, что его немногочисленный отряд растянулся и с трудом продолжал нелёгкий путь в прежнем неунывающем темпе, заметно отставая от привыкшего к подобным условиям воина. Ближе всех к нему держались Нуркан, Совка и Волчьий След, отличающиеся выносливостью и отменной воинской дисциплиной, а вот замыкающие процессию Ракита и Кахин совсем отбились от группы, хотя старая целительница довольно умело управлялась с лошадью, но вот сил на то, чтобы противостоять надменным притязаниям погоды, ей явно недоставало. В целях предотвратить ненужные потери Бали-бей принял решение немного сбавить бешеную скорость и подстроиться под слабое звено своей команды, так что теперь они двигались рядом, все вместе, хотя каждый шаг давался им через силу под действием встречного ветра. По ощущениям, которые испытывал бывший бей, чувствуя спиной отдалённое тепло невидимого солнца, он пришёл к выводу, что над утопающим в спящей тишине лесом стоит пасмурный полдень, и оттого хотелось вырваться прочь из теннистого плена, чтобы только не мучиться навязчивой тревогой, будто за каждым стволом дерева его поджидают опасные убийцы, а из соседних кустов кто-то пристально наблюдает за ним и втайне упивается его скрытым страхом. Казалось, лишь Нуркан в полной мере разделяла его опасения: непрестанно оглядываясь и прислушиваясь к каждому шороху, она неизменно держала ладонь на рукояти сабли, словно в любой момент была готова броситься в бой, и награждала излишне беспечную Ракиту, петляющую за ней по пятам, раздражённым взглядом, когда та начинала отставать. За то время, что они углублялись в непроходимую чащу по направлению к реке, которая протекала на дне долины, никто из них не проронил ни слова, всех удерживало дурное предчувствие неизведанной угрозы, будто их путь лежал через логово голодных волков, и каждый из них ждал, что вот-вот откуда-то набросятся вооружённые янычары, напавшие на след неутомимых беглецов. Только одно из всей этой череды предельного напряжения хоть немного успокаивало Бали-бея: рядом с ним в непринуждённом молчании, которое невероятным образом исцеляло его душу, в своей обычной гордой манере вышагивала несравненная Кахин Султан с ниспадающими на острые плечи каштановыми локонами, укрытыми тонкой чадрой, длинной изящной шеей, открытой всем ветрам статной грудью, безупречной постановкой осанки в седле и своим таинственно-задумчивым взглядом, завораживающая и прекрасная, несмотря ни на что сдержанная и рассудительная. Нельзя было не заразится её умиротворением, просто находясь вот так близко, бросая на неё косые взоры, прислушиваясь к её далёкому дыханию и наблюдая, с какой стойкостью она встречает наглые порывы ветра, будто и не чувствует холода, что несомненно пробирался к её бледной коже сквозь ткань лёгкого платья. Чёрные волоски соболиного меха, покрывающего её собранные лопатки, богато блестели в лучах полуденного солнца, обрамлённые рассыпчатым инеем, словно драгоценными камнями, и это очаровательное сияние придавало ей сходство с опасной дикой кошкой, что только сильнее вынуждало Бали-бея неотрывно любоваться её ослепляющим величием. В такие моменты он был готов забыть даже о постоянном присутствии угрозы, что могла настигнуть их в любой момент, и самозабвенно изучать утончённый профиль бывшей госпожи, её привлекательную фигуру и каждую мелкую чёрточку на её знакомом лице, жаждая вобрать в себя её родной образ, запечатлеть в памяти её неповторимый облик до мельчайших подробностей, словно смотрел на неё последний раз. Тогда весь мир вокруг него таял и исчезал, холодные зимние краски меркли перед её контрастной красотой, существовала только она, только её глубокие ледяные глаза, похожие на два застывших омута с чистой водой. Не стесняясь толпы молчаливых деревьев, что были единственными свидетелями их тайного побега, и выразительных взглядов Нуркан, которая то и дело в недоумении посматривала на брата, он всё цеплялся заворожённым взором за каждое степенное движение своей спутницы, так что вскоре даже она уже заметила, что воин проявляет к ней откровенный интерес. — Кажется, мы хотели оставить наше общее прошлое втайне, — в полголоса усмехнулась старая целительница, намекая на то, что он ведёт себя совсем не так, как стоило бы в нынешней ситуации, когда они вдвоём вынуждены скрывать свои истинные сущности. Заметив выразительный блеск в её мудрых глазах, Бали-бей поспешно отвернулся, чувствуя, как кровь приливает к голове, а сердце с удвоенной силой разгоняет по венам застывшую кровь. В тот же миг совсем рядом с его ухом раздался ублажающий бархатный смех, такой непорочный и рокотливый, что нечто в груди растерявшегося воина сладостно отозвалась на знакомые внутренние вибрации её голоса. Сдерживая необъяснимый прилив щемящей нежности, он обернулся и встретился непонимающим взглядом с безобидно смеющимся взором старой целительницы, которая теперь, ничуть не смущаясь, шагала настолько близко к нему, что округлые бока их лошадей едва не соприкасались. — Всё никак не могу поверить, что это действительно ты, — виновато улыбнулся Бали-бей, с новым осознанием скользнув по Кахин тоскливым взглядом, словно желая отметить, какие изменения в ней произошли с течением времени. — Столько лет прошло. И вот ты снова рядом со мной, словно и не уходила вовсе. Как тебе удалось избежать смерти в тот день? — Даже если твой отец и хотел меня убить, то он опоздал, — таким тоном, будто собиралась рассказать волшебную сказку, заявила Кахин, предусмотрительно понижая голос. — Я не стала дожидаться, пока он или его люди найдут меня и пустят на корм рыбам. Разумеется, я знала, что рано или поздно Яхъя-бей узнает о моей вольности и захочет меня проучить, поэтому я в тот же день, когда мы виделись с тобой последний раз, собрала вещи и сбежала. — Ты просто взяла и ушла? — не веря своим ушам, переспросил Бали-бей, от удивления едва не потеряв управление лошадью. Он до сих пор во всех подробностях помнил тот злополучный день, когда ему сообщили ужасную весть о смерти тёти, но всё это время он и подумать не мог, что она была жива, и, возможно, он мог даже напасть на её след, если бы только знал, куда она держала путь. Тогда бы он ни за что не повесил на отца ответственность за её лживую смерть. Тогда бы всё вообще было по-другому. — Почему же ты ничего не сообщила мне? Я бы хотя бы знал, что ты жива... — И надеялся бы на новую встречу, — закончила за него Кахин, и воин метнул на неё смешанный взгляд, словно выбирая, как ему поступить — обвинить бывшую госпожу в предательстве или порадоваться тому, что судьба всё-таки предоставила им возможность увидеться вновь. — Но все твои тревоги были бы напрасны, мой милый друг. Здесь нас свела вместе чистая случайность, но тогда я думала только о том, как бы остаться в живых и не подвергнуть вас всех новой опасности. У меня просто не было возможности сообщить тебе об этом. Передавать послания было бы слишком рискованно, а новая тайная встреча могла бы обернуться очередными неприятностями. Я сожалею, что заставила тебя думать, что я была мертва все эти годы, но иначе тебе бы пришлось страдать ещё больше. В словах Кахин звучала определённая истина, однако объятое какими-то странным омерзительным чувством сердце Бали-бея упорно отказывалось признавать её неопровержимую правоту. У него в голове не укладывалось, как можно было бросить всё и просто сбежать, ни словом не обмолвившись об этом даже родной сестре? И можно ли оправдать это тем, что госпожа всего лишь заботилась об их благе и думала, что поступает правильно? Ему не хотелось ни в чём обвинять старую целительницу, чья жизнь так круто изменилась после одной лишь запретной встречи, и всё равно где-то глубоко внутри назойливо зудела давняя обида, будто он снова превратился в того строптивого подростка, которому всё казалось, что самые важные люди в его жизни намеренно оставляют его в одиночестве. — Не мне судить тебя, — наконец произнёс Бали-бей и хотел было обратиться к тёте по имени, но вовремя отдёрнул себя, вспомнив, что отныне они исполняют совсем другие роли — он обычный бродяга, жаждущий избежать смерти, а она сельская врачевательница Марфа Петровна, с которой он познакомился только вчера. — Я знаю, ты хотела как лучше, но меня интересует другое. Что было с тобой дальше? Как тебя вообще занесло в это Аллахом забытое место? — Это очень интересная и увлекательная история, Коджа бей, — загадочно улыбнулась Кахин, привычно поддразнив его этим необычным прозвищем, отчего воин предательски вздрогнул. — А самое интересное в ней то, что я покидала родную страну на торговом судне, совершенно не имея при себе никакого плана. Я знала лишь одно: мне нужно покинуть эти земли, покинуть как можно скорее, и ради этого я была готова потратить все свои сбережения, накопленные мною за годы проживания во дворце. А ещё я следовала зову своего сердца и прислушивалась к голосам звёзд, которые указали мне путь. Именно они привели меня тёмной ночью на тот корабль, который отбывал в Крым. — Ты сбежала в Крым? — нахмурился Бали-бей, и его сердце, вопреки всем его убеждениям, отчего-то безудержно ёкнуло. Кажется, совсем недавно он точно так же пытался сбежать в Крым на корабле, движимый страстным желанием, безумством и ответной привязанностью... — О, да, — мечтательно сощурилась бывшая госпожа, словно вспоминая, как ей было там хорошо, и затем взгляд её снова затуманился пеленой прошлого, мгновенно состарив её ещё на несколько лет. — И это было лучшее решение, какое я когда-либо принимала в своей жизни. Именно там я встретила того, кто стал моей поддержкой и опорой на многие годы. Того, кому я смогла довериться и ничуть не пожалеть об этом. Стоило последней фразе сорваться с мягких губ Кахин Султан, как тихое звучание её проникновенного голоса повисло где-то в воздухе протяжной мелодией невосполнимой тоски, такой, что грудь Бали-бея сдавило непонятным спазмом невыносимой режущей боли. Неожиданно для самого себя он вдруг отчётливо осознал, что там, за непокорными водами морей и извилистыми холмами степных равнин, старая целительница оставила нечто дорогое и близкое её сердцу, возможно, свои самые лучшие дни, а может, свой настоящий дом. Эту историю своего запутанного прошлого она рассказывала добровольно и ничего не стремилась утаить, что не могло не растрогать охваченного любопытством воина, но мыслями и всем своим существом она была где-то далеко, не рядом с ним, словно вновь окунулась в те времена, когда её жизнь только начиналась, а сама она была в самом рассвете сил. Горькое сожаление до предела затопило душу Бали-бея, не давая ему вздохнуть, он украдкой покосился на глубоко ушедшую в себя госпожу, силясь понять, какие чувства сейчас бушуют внутри неё и как они связаны с тем, что ей пришлось пережить. Стараясь обуздать порыв собственных неустойчивых эмоций, он с новым уважением взглянул на свою давнюю подругу, как никогда восхищаясь её выдержкой и неукротимым рвением к свободе. — Кого ты встретила, госпожа? — почему-то шёпотом спросил Бали-бей, снова наклоняясь к ней. — Храброго воина, — с некой потусторонней улыбкой отозвалась Кахин, выразительно приопустив подбородок к груди, так что теперь каждое её движение приобрело оттенок заманчивого изящества и необычайной привлекательности. — Он был русским солдатом, состоял там на службе, и наша встреча произошла совершенно случайно. Я была в городе в тот день, пыталась понять, что мне делать дальше, как вдруг на меня напали местные разбойники. Он спас меня, и с этого всё началось. Он стал помогать мне во всём, и вскоре я не заметила, как мы сблизились настолько, что не смогли больше представить свою жизнь друг без друга. Поэтому в одну прекрасную ночь он забрал меня с собой на родину. Так я и оказалась здесь. Мне пришлось забыть своё имя, язык, на котором я говорила, веру, которой была преданна с самого рождения. У меня появилась семья. У меня появилась дочь. Так началась моя новая жизнь. — И ты забыла меня? — вырвалось у Бали-бея быстрее, чем он успел обдумать свои слова. На его удивление, Кахин не разозлилась и даже не расстроилась, будто и так готова была признать свою вину. — Забыла всех нас и своё прошлое? — Никогда, — твёрдо ответила бывшая госпожа и, словно в доказательство своего заявления, повела укрытым шкуркой соболя плечом, вынуждая воина приковать к нему пристальный взгляд. — Что бы со мной ни происходило, я ничего не забывала. Ни тебя, ни свою сестру, ни твоего отца. Никого из вас. Вы все были мне очень дороги, и в глубине души я жалела, что мне пришлось так поступить. Думаешь, я не страдала все эти годы, гадая, что с тобой и как складывается твоя жизнь? Знай, не было ни дня, чтобы я не молилась за тебя, мой дорогой друг. Я просила Аллаха, чтобы он свёл нас вместе снова, и Всевышний услышал меня. Это настоящее чудо, не правда ли? Давно забытое тяжкое ощущение далёкой утраты воспылало в сердце Бали-бея неукротимым огнём, и он с трудом заставил себя кивнуть в ответ, хотя смутные сомнения и противоречивые мысли продолжали одолевать его сознание, словно нарочно пытаясь сбить с толку. С невыносимой печалью он внезапно осознал, что теперь перед ним стояла совсем другая Кахин, не та, с которой он простился много лет назад. Тот родной ему образ, который он много лет назад похоронил вместе со своей болью, снова воскрес в его памяти, однако спустя мгновение он с изумлением обнаружил, что перед внутренним взором вместо бывшей госпожи замаячил непорочный облик его возлюбленной. Тщетно стараясь смаргнуть непрошенное наваждение, Бали-бей невольно переметнул взгляд вперёд, где, непривычно тихая и настороженная, ступала Ракита, и, кажется, впервые всерьёз поразился тому, насколько сильно они с матерью похожи друг на друга. Тот же гордый разворот плечей, внушительный взгляд, острая линия подбородка и бледноватый блеск изумрудных сапфиров в глазах, та же тонкая черта губ и статная осанка, указывающая на то, что в её жилах течёт кровь Династии, пусть сама она даже не подозревала об этом. Вот только волосы у неё были светлые, распрямлённые — видимо, достались ей от русского офицера, — и в женственных формах ещё присутствовала какая-то детская округлость, выделяющая в ней совсем ещё молодую особу, неопытную и мало знакомую с жизнью. Среди усыпанного первым редким снегом леса она выглядела поистине прекрасно, но совсем не это заставило Бали-бея болезненно поморщиться и отвернуться, переживая новый приступ всепоглощающего потрясения: подумать только, все эти месяцы он и не подозревал, что проводит время с собственной сестрой, рождённой на свет членом султанской семьи. — Прости меня, если сможешь, — отчего-то севшим голосом выдавил из себя воин, задыхаясь от невыносимого чувства вины и отвращения к самому себе. — Всё это время Ракита была твоей дочерью, а я ничего не знал об этом. Мне очень жаль. — Не нужно извиняться, — мягко улыбнулась Кахин, снисходительно прикрывая веки, окатнованные пышными ресницами, чьи концы сковались вместе тонким слоем налетевшего инея. — Разве имеет значение, кем вы приходитесь друг другу, если в ваших сердцах пылает огонь любви? Я знаю, что Ракита счастлива рядом с тобой, и не вижу причин препятствовать вашему воссоединению. Для меня большая честь доверить жизнь своей дочери в твои руки, Коджа бей. — Ты не пожалеешь об этом, госпожа, я клянусь тебе, — горячо пообещал Бали-бей, справляясь с лёгким головокружением, и едва сдержался, чтобы в порыве чувств не броситься к Кахин и не поцеловать ей руку, выражая самую глубокую благодарность. Всё, что ему нужно было для полного спокойствия, это знать, что Ракита останется рядом с ним и их взаимной привязанности отныне не будет никаких препятствий. Теперь, когда он получил на то благословение самой Кахин Султан, ему хотелось трепетать от счастья и великого облегчения и не терпелось поделиться этой хорошей новостью с возлюбленной. Как же они будут счастливы вместе! — Когда всё это закончится, я непременно попрошу руки твоей дочери и сделаю её своей невестой. С позволения Аллаха наш союз будет крепким и нерушимым, и мы наконец-то сможем стать одной семьёй. Да благословит тебя Всевышний, госпожа! — Аминь, — призрачно кивнула Кахин, однако ничем больше не выдала своей радости, и её неопровержимое хладнокровие на мгновение озадачило Бали-бея, терпеливо ожидающего каких-то объяснений столь сдержанной реакции со стороны целительницы. Однако больше бывшая госпожа не проронила ни слова, давая понять, что разговор окончен, но воин с растущим негодованием отметил про себя, что Кахин в очередной раз не стала рассказывать ему всего, предпочитая отмалчиваться о своих чувствах. Он хотел было настоять, не желая терять эту хрупкую нить грядущего откровения, но и тут его ждало предательское разочарование: на его немой призыв Кахин откликнулась лишь туманной улыбкой, приправленной едва заметной тенью глубокой печали, и почти сразу отвернулась, не давая ему даже заметить на поверхности многогранных глаз мимолётный промельк какой-то потаённой тоски, словно она знала намного больше, чем собиралась выразить этим недвусмысленным взглядом. Отголоски уже знакомого раздражения с большим рвением стали прорываться сквозь упругую защиту чужого самообладания, и Бали-бей с трудом заставил себя смириться с неизменными странностями тёти, как бы сильно ему ни хотелось постичь ту истину, что надёжно была скрыта от него под покровом недосягаемой мудрости и загадочной проницательности. Порой рядом с ней ему начинало казаться, будто госпожа предопределяет наперёд каждое его слово и при одном только взгляде на него видит что-то, что разглядеть ему недоступно. Иначе как объяснить это скорбное сожаление, заполняющее её мрачный взор каждый раз, когда их глаза неожиданно пересекались? Решив не отвлекать увлечённую своими отрешёнными мыслями госпожу от каких-то тяжёлых раздумий, Бали-бей резким движением ускорил покладистое животное под собой, вынуждая его быстрее перебирать ногами по скользкой тропе, и направил его в сторону, где виднелись прямая спина и чёрные, чуть побелённые снежинками волосы Нуркан, ещё ничего не подозревающей о чудесном возвращении своей тёти. Пришло время и ей познать эту невероятную правду. «— Да что же с ней, анне, говори! Я могу с ней увидеться? — Нет, не можешь. Она... Её больше нет. Яхъя обещал, что убьёт её в наказание за мою дерзость, и я не думаю, что он станет отступать. Скорее всего, она уже мертва... Прости. Мне так жаль...»***
Как только впереди во всей своей красе показались собранные вместе лопатки, вытянутая линия позвоночника, окружённого напряжёнными мышцами, и вызывающе развёрнутые плечи Нуркан, Бали-бей несколько замедлил целеустремлённую поступь своего нетерпеливого жеребца, вошедшего во вкус вольного галопа, и с лёгкостью подстроился под устойчивую рысь другого гарцующего скакуна, чей устланный мелким снегом длинный хвост размашисто колыхался на ветру в такт его широкому шагу. Подстать своей невозмутимой хозяйке, горделивый конь почти с бесцеременным равнодушием прорывался сквозь зимний ветер, позволяя его рассвирепевшим потокам дёргать его за пышную серебряную гриву, и даже ухом не повёл в сторону своего собрата, будто обращать внимание на сородичей было ниже его достоинства. Точно такую же позицию в демонстрации дружелюбия заняла и Нуркан, не удостоившая брата даже коротким приветствием, и по тому, с каким высокомерием она пыталась оторваться от него и сделать вид, будто не замечает, Бали-бей сделал безошибочный вывод, что сестра в очередной раз осталась недовольна его поведением. Для привыкшего к её капризам воина подобное отношение давно уже представлялось чем-то обыденным и даже регулярным, однако теперь его одолевали смутные подозрения, что на этот раз произошло нечто действительное серьёзное, если у Нуркан появились достаточно веские причины сравнивать его с пустым местом. Несколько забавляясь надменным выражением её всегда строгого и резкого лица, Бали-бей в какой-то момент ухитрился нагнуться к ней и заглянуть в её объятые бурей невысказанных чувств глаза, без удивления обнаружив в их неспокойных глубинах то самое обвиняющее возмущение, смешанное с опасным огнём нарастающей злости. Завязать разговор на такой большой скорости в условиях воющего в ушах ледяного вихря не представлялось возможным, поэтому ему ничего не оставалось, кроме как схватить разгорячённого бегом рысака сестры за уздечку у самой морды и властным движением потянуть его назад, вынуждая замедлиться, а вскоре — совсем остановиться, тяжело раздувая бока и выдыхая из широких ноздрей облако горячего дыхания. Встав на одном месте рядом с ней, Бали-бей ожидал, что Нуркан тут же набросится на него с бранными словами, глубоко уязвлённая подобной выходкой, однако та лишь молча вздёрнула подбородок, вырывая подовья из пальцев брата, но убегать не стала и уже спокойным шагом вывела ослеплённого гонкой жеребца обратно на опасную тропу, не обращая внимания на то, что у бедняги подгибались ноги от усталости. Не говоря ни слова, воин пристроился сбоку, по-прежнему не решаясь навязывать сестре своё присутствие, и какое-то время они шли в полном молчании, вслушиваясь в приятный хруст неокрепшего льда под копытами ступающих шаг в шаг лошадей и слившихся в унисон потоков их шумного дыхания. — Кажется, вы с целительницей быстро нашли общий язык, — как бы невзначай нарушила условную тишину Нуркан, и в груди Бали-бея что-то победно взвыло: ему всё же удалось вынудить сестру заговорить первой. — Я видела вас рядом. Вы так общались, будто знакомы много лет. — На самом деле так оно и есть, — сразу перешёл к делу Бали-бей, не желая надолго откладывать суть разговора, и почти физически ощутил, как хлёсткий взгляд воительницы, сквозящий непониманием, прожёг его лицо неистовым пламенем требовательного ожидания. — Помнишь тот день, когда нам сообщили о смерти тёти? — О смерти Кахин Султан? — растерянно переспросила Нуркан и тут же незамедлительно кивнула. — Помню, и что с того? Это было много лет назад. Какое отношение это имеет к старой целительнице? — Самое прямое, — вздохнул воин и обернулся, твёрдо и уверенно встречая пропитанный недоверием взор сестры, в котором плескалось настороженное отчуждение. Она терпеливо ждала объяснений, не торопясь забрасывать его новыми вопросами, однако её плечи напряглись, а руки сильнее вцепились в поводья, будто в глубине души она уже приготовилась услышать какое-то сумасшедшее известие. — В тот день нам с тобой сказали неправду, Нура. Наша тётя жива и была жива всё это время. И она теперь здесь, рядом с нами. Старая целительница — это и есть наша тётя, Кахин Султан. В тот же миг словно сотни острозаточенных кинжалов полоснули Бали-бея по глазам, настолько пронзительным и резким показался ему подёрнутый гневом взор Нуркан, чьи брови поползли в переносице, а губы предупреждающе изогнулись в свирепом оскале. Прежде, чем он успел подобрать подходящие слова, чтобы остудить всплеск её жарких чувств, сестра порывисто отшатнулась от него, едва не выпав из седла, и со смесью неверия и ярости воззрилась на брата, словно пытаясь этим взглядом выцарапать истину прямо из его души. Однако Бали-бей с завидным хладнокровием выдержал сокрушительное давление метающих молнии глаз, показывая, что ему нечего скрывать, и едва не испустил вздох облегчения, когда воительница наконец сдалась и с досадой отвернулась, приходя в себя после временного потрясения. — Это не смешно, Бали-бей, — низким голосом прорычала Нуркан, хотя воин и не думал над ней смеяться. — Ты отдаёшь отчёт своим словам? Старая целительница не может быть нашей тётей, это невозможно! Наша тётя, она... О Аллах... Этого не может быть! — Знаю, в это сложно поверить, — попытался вразумить её Бали-бей, однако сестра отвернулась, нервно запустив пальцы одной руки в свои растрепавшиеся волосы. — Но это правда, от которой не убежишь. Я знаю Кахин очень хорошо, даже лучше тебя, в детстве мы с ней много времени проводили вместе. Я узнал её сразу, как только услышал её голос. Мне тоже было тяжело это принять, но такова реальность. Все эти годы мы с тобой оплакивали живую Кахин Султан. — Это всё больше похоже на какой-то страшный сон, — с неприкрытым отчаянием простонала Нуркан, обессиленно уронив голову на грудь и сгорбив плечи. Видимо, она сама устала от всех этих нескончаемых загадок не меньше Бали-бея, однако до сих пор ему ещё не приходилось замечать, чтобы сестра теряла контроль над собой в его присутствии. Она не позволяла себе такой роскоши уже очень давно. — Когда же всё это закончится?! Сначала я встретила тебя, теперь ещё тётя... Ты точно уверен, что это действительно она? — Нет никаких сомнений, — непоколебимо отозвался Бали-бей, испытав мимолётный укол разочарования оттого, что сестра не смогла поверить его слову с первого раза. Словно всё ещё сомневаясь в правдивости столь невероятной истины, Нуркан медленно обернулась и краем глаза взглянула сначала на Кахин, задумчиво вышагивающую за их спинами, а затем на держащуюся рядом с ней Ракиту, которая с неподдельным интересом любовалась окружающим её зимним пейзажем. Ещё несколько мгновений ей потребовалось на то, чтобы, подобно Бали-бею, уловить не сразу заметное сходство между матерью и дочерью, после чего она поспешила вновь уставиться на дорогу невидящим взором, притихшая и странно отчуждённая. — Никому ни слова об этом, слышишь? — одними губами прошипела она, однако Бали-бей и сам понимал, что не стоит открывать сокровенную тайну их родства с Кахин кому попало. Он даже сомневался, сможет ли когда-нибудь рассказать об этом Раките, и сердце его отяжелело ещё больше от груза навалившегося на него очередного обмана. — Никто не должен знать об этом. Пусть лучше эта тайна умрёт вместе с нами. — Так и будет, сестра, — доверительно шепнул ей воин, склоняясь над ней, и собирался сказать что-то ещё в знак примирения или сочувствия, чтобы хоть немного её поддержать, однако Нуркан с отрывистым криком пришпорила коня каблуками высоких сапог и молча опередила брата на новом изгибе дороги, устремляясь вперёд и оставив его одного в замешательстве любоваться слаженной игрой натренированных мышц её крепкой спины. Снова оставшись в одиночестве посреди окутанного зимним волшебством леса, Бали-бей почувствовал, что совершенно устал от непрерывных разговоров и давно уже изнывал от желания побыть в относительной тишине в компании своих мыслей, опустошённый и измотанный человеческим обществом. Уже привычным движением оглянувшись по сторонам, чтобы собрать внимательным взглядом растянувшихся по тропе путников, и убедившись, что все находятся в приемлемой близости от лидера отряда, он позволил себе немного расслабиться и даже на мгновение перестал столь часто и тщательно прислушиваться к своим инстинктам, замечая, что заунывная песня вьюги убаюкивает его и клонит в сон, узорчатые завихрения снежинок перед глазами завораживают и гипотизируют ясное сознание, а надоедливый холод сковывает мышцы приятным ознобом, от которого смертельное желание прилечь тут же и заснуть начинало одолевать его ещё сильнее. Неизвестно, сколько времени Бали-бей провёл в неком трансе, борясь с собственной усталостью, но в одно необратимое мгновение случилось то, что вмиг заставило его позабыть о всяком сне, ибо это ослепляющее чувство животного страха было слишком хорошо ему знакомо. От него кровь в жилах пылала жарким огнём, сердце срывалось от приступа бешеной паники, внутренности сжимались и выталкивали из груди надсадные прерывистые вздохи, где-то в самом низу что-то становилось пустым и до ужаса невесомым, так что тело теряла ориентацию в пространстве, отказываясь подчиняться приказам сохранившего здравие разума. Весь неопровержимый ужас и невыразимая обречённость этих до отвращения знакомых ему ощущений без предупреждения нахлынули на ничего не подозревающего Бали-бея, как только его слух поразил надвигающийся с двух сторон перестук лошадиных копыт, взгляд выхватил среди совершенно одинаковых чёрных стволов деревьев стремительные перемещения пёстрых теней и мысли, точно стрелой, пронзило пугающим осознанием собственной уязвимости и всей угрозы происходящего: их только что окружили. Лихорадочные соображения быстрее молнии заметались в голове ослеплённого тревогой воина, и он беспомощно оцепенел на одном месте, словно под прицелом тысячи невидимых взглядов, пригвождённый к седлу верного жеребца отчаянной безысходностью, не в силах пошевелить прилипшим к нёбу языком и пересохшими губами, чтобы предупредить остальных об опасности, движущейся прямо им навстречу. К счастью, не он один так же хорошо умел прислушиваться к своим ощущениям: меньше, чем через долю секунду, в трескучем воздухе раздалось гулкое эхо предупреждающего возгласа Нуркан, осведомившей путников о грозящей беде, а затем сразу несколько быстроногих жеребцов сорвалось с места и покинуло тропу, с шумом прокладывая себе путь в чащу, где шансов быть обнаруженными было намного меньше. Несмотря на поднимающуюся изнутри непрошенную панику, Бали-бей не сдержал короткий вздох облегчения, поняв, что его сообразительная сестра смогла увести отряд на безопасное расстояние, и хотел было последовать за ней, но обнаружил, что не может заставить себя пошевелиться, а топот чужих копыт впереди и за спиной, между тем, только нарастал, они приближались, ещё немного, и смертельная ловушка захлопнится, столкнув воина с теми, от кого он с такой наивной надеждой пытался сбежать. С силой зажмурившись, Бали-бей с яростным криком пришпорил коня, почти пинками заставляя его сдвинуться с места, и в последний момент столкнул неповоротливое животное с тропы прямо в заросли голых кустов, прежде чем позади него из-за крутого поворота объявился облачённый в сверкающие золотом доспехи всадник верхом на благородном белоснежном жеребце.***
Конец лета 1516 года, Семендире Удушливое скопление мутного полумрака разгонял лишь тусклый свет горящих в ажурных канделябрах свечей, исходящие от них рыжеватые ореолы рассеянного сияния небрежно плясали на каменных колоннах и деревянном полу, выхватывая из неподвижной темноты причудливые силуэты людей и угловатые фигуры разнообразных предметов и отбрасывая под ноги поздним посетителям их чёткие грубоватые тени. В спёртом воздухе, насквозь пропитанном мужским потом, женскими духами, ароматом вина и едкой гарью расплавленного воска, тяжёлой тучей повисла невыносимая духота, не дающая свежим потокам ночного ветра даже на долю секунды задержаться в замкнутом пространстве, повсюду витал тягостный дух бродяжничества, бесчестия и разврата, приправленный утончёнными запахами вкусных закусок и хорошего спиртного, и бесконечно текущие в лишь им одним ведомом направлении толпы скудно и богато разодетых людей почти до предела наводняли собой убогое помещение городского трактира, беспрепятственно переступая порог через распахнутые настежь двери, когда им только вздумается. Некоторые из них уже настолько сроднились с не блещущим чистотой и прелестью местом постоянного пьянства, что, кажется, проводили там и день, и ночь, не скупясь тратить на столь сомнительные удовольствия все свои сбережения, и оттого отличить этих бывалых гуляк от простых разовых гостей было совсем не трудно: часто занимая самые укромные уголки, где почти не бывало света, они расслабленно и несколько пренебрежительно взирали свысока на предоставленных в их распоряжение местных рабынь, осыпая их пошлыми комплиментами, и метали горящий вожделением взгляд своих затуманенных нетрезвых глаз на любого наглеца, кто посмел бы отобрать у них эту забаву или просто даже взглянуть на них с неверно истолкованным интересом. Подобное ожесточение в запретном мире блуда и искусительных пороков было самым обычным делом: никто не прикрывал чужие спины, если кто-то из них по нелепой случайности оказывался здесь в полном одиночестве, никто не стремился соблюдать приличия и церемонии, будто за этим порогом вся связь с цивилизацией безвозратно обрывалась, и никто не брезговал заниматься воровством, взятничеством и грехопадением, так что любого примерного господина из высшего общества столь явное пренебрежение нормами морали и чистоты могло бы довести до глубокого отвращения. Кое-где, за пеленой сладостного забытья и алкогольного дурмана, на фоне всеобщего веселья и звона до краёв наполненных бокалов слышались бодрящие восточные напевы музыкальных инструментов, под чью незамысловатую мелодию улыбчивые наложницы демонстрировали свои завлекающие танцы. Их гибкие, полуобнажённые тела, едва прикрытые яркими тканями и звенящими украшениями, откровенно и пленительно изгибались, точно пламя соседних свечей, что отбрасывали ровные блики на их матовую кожу, и словно нарочно выбирали именно такие элементы и движения, чтобы все самые сокровенные прелести были заметны издалека мужским хищным взглядам, и при этом ничуть не стеснялись такого неподдельного страстного внимания к своим скромным особам. Рано или поздно одной из них выпадала прекрасная возможность получить свою долю господского золота: ослеплённые и заворожённые природной красотой женского стана посетители мгновенно забывали про выпивку и надолго уединялись со своей избранницей, чтобы придаться настоящему блаженству и удовлетворить свои греховные желания вдали от посторонних глаз. Сладковатая горечь приятно обожгла охлаждённую гортань, липким привкусом терпкости и едкой кислятины застыла на языке, почти лишая его чувствительности, свела зубы будоражущей дрожью и медленно доползла до пустого желудка, распространяя в груди ублажающую свежесть. В тот же миг в крови вспыхнуло незнакомое пламя страстного азарта, возбуждая в каждой жиле непреодолимую жажду, в голову со всей мощью ударил опьяняющий жар только что пригубленного бокала, перед глазами всё поплыло от несоизмеримо большой дозы для неопытного организма и тело будто наполнилось невесомостью, постепенно расслабляясь и теряя прежнюю точность в развязных движениях. Как только новая порция алкоголя достигла каждой клетки, пропитывая её ароматным ядом, в груди почувствовалось невероятное тепло, так что даже дыхание сделалось горячее, и вязкое сознание затопило ни с чем не сравнимым удовлетворением, как если бы все тревожные и мрачные мысли вдруг разом улетучились, будто их никогда не существовало. На смену угнетающей скорби и невыносимым страданиям пришла беспричинная радость, тонко граничащая с безумным восторгом, и от этого ослепляющего и неведомого желания хотелось касаться алыми губами запретного напитка снова и снова, лишь бы только вымыть из головы остатки боли и потаённого страха, покинуть пределы реальности и безвозратно окунуться в мир развлечений и несбыточных иллюзий. Вскоре по-настоящему одержимый своим новообретённым пристрастием Бали перестал видеть и слышать, что происходит вокруг него в затхлом помещении, его неизменно бодрствующие инстинкты окончательно притупились, усугубляя и без того плачевное состояние его дремлющей бдительности, и отныне он замечал только, как с каждым новым глотком отменного вина неизгонимая любовь к его неповторимому вкусу всё крепнет, не давая ему насытиться, а сам он постепенно привыкает к воздушному ощущению лёгкости и необъяснимому состоянию упоительного ликования, вынуждающего его шальные зрачки расширятся, а глаза светиться алчным огнём. Горьковатый запах свежего алкоголя, что прежде внушал ему опасения и бросал в дрожь от нахлынувших вместе с ним воспоминаний об отце, игриво щекотал ноздри и теперь казался молодому воину чуть ли не родным, хотя в первые мгновения он с отвращением морщился и подавлял рвотный позыв, как только перед внутренним взором вставал образ разъярённого отца, которого это порочное увлечение превратило в настоящего монстра. Сначала он даже пожалел, что повёлся на уговоры своих друзей и отважился провести ночь в этом не самом дружелюбном месте: от откровенных сцен и обилия разврата его мутило, в душе поселилось стойкое ощущение, будто он с головой погряз в чужих грехах, а витающий в воздухе аромат спиртного едва не довёл его до панической атаки, заставив задыхаться и обливаться холодным потом. Однако стоило Бали впервые распробовать ненавистное вино на вкус, как его уже было не остановить. Почти лютая ярость в нём быстро сменилась бессмертным обожанием, и всего через пару глотков он напрочь забыл о том ужасном дне, об отце и его жестокости, о том, что всего пару недель назад он всем своим существом ненавидел этот вкус, этот запах, оставивший глубокую рану у него на сердце. До краёв наполненные бокалы шестерых неразлучных товарищей опустошались с почти немыслимой скоростью. Кое-кто из них умудрялся разделаться с новой порцией одним залпом, не пролив ни капли, а более скромные и сдержанные ценители дружеского общения прилежно отпивали по чуть-чуть, смакуя каждый глоток, и при этом ещё успевали как следует закусывать. Одним из таких был неизменно строгий и молчаливый Тугрул, единственный из них всех, кто ещё сохранил, пожалуй, ясность мысли и здравый рассудок, а потому зорко следил за каждым из них, пресекая любые попытки раззадоренных вином подростков вляпаться в какие-нибудь неприятности. Если он и смог чем-то удивить своих друзей, то лишь тем, что в этот раз вёл себя более раскрепощённо и даже с охотой поддерживал беседу, хотя, скорее всего, это алкоголь развязал ему язык. Так или иначе, обычно молчаливый и скупой на длительные разговоры Тугрул оказался весьма приятным собеседником: не успели они осилить даже первый кувшин, как он уже вовсю спорил с развеселившимся Эрдоганом о том, какое оружие больше всего подходило для того или иного вида охоты. Хотя с Эрдоганом оказалось весьма сложно обсуждать такие серьёзные темы — уж слишком большое влияние имел на него выпитый алкоголь, так что теперь неугомонный юноша без конца шутил и смеялся на пару с таким же беззаботным Айкутом, чей смех, наверное, был слышен даже в самом дальнем углу городского борделя. Глядя на этих двоих, разбавляющих атмосферу взаимными подколами и саркстичными замечаниями, невозможно было не расслабиться и не проникнуться их беспечной радостью. Даже всегда бдительный Серхат на время забыл о том, что обязан везде контролировать младшего брата, и тоже с удовольствием присоединился к друзьям, которые уже успели к этому моменту заказать второй кувшин на всех шестерых. Несколько далёкий от своеобразного юмора товарищей Бали предпочёл не менее приятную компанию более спокойного Онура, с кем он мог поговорить едва ли не обо всём на свете, и вскоре так увлёкся их непринуждённой беседой об истории военных походов, что был готов даже закрыть глаза на нелицеприятные бранные слова, что через раз слетали с губ прихмелевшего друга, получив наконец возможность вырваться на свободу под действием спиртного. Ему было так хорошо и весело вдали от реального мира и насущных проблем, что поджидали его за пределами этих стен, что воин совсем потерял счёт времени, но эта свободная безумная ночь, принадлежащая лишь ему одному, казалась бесконечной и точно должна была стать одной из самых запоминающихся. — За тебя, бей! Да благословит Аллах твоё справедливое правление! — торжественно провозгласил неугомонный Айкут, высоко поднимая наполовину пустой бокал над головами товарищей, и остальные дружно заулыбались, по очереди похлопав сидящего в центре стола Бали по расслабленному плечу. Это был шуточный тост, но каждый из них, несмотря на количество выпитого, отчётливо понимал, что даже в этих словах присутствует частица неопровержимой истины, которая совсем скоро должна была стать известна всему миру. — Пусть Всевышний даст тебе здоровья и сил править нами до конца этого века! За тебя! — За тебя! — эхом отозвалось со всех сторон, и помещение наполнилось весёлым звоном их бокалов и ликующими криками поздравлений, от которых глубоко растроганный Бали даже почувствовал себя неловко. — Это ещё не известно, — в полголоса напомнил он, когда крики и звон стихли и разговор вернулся в прежнее русло. — Не забывайте, что завещание отца ещё ничего не значит. Я не смогу стать полноправным обладателем этого титула, пока сам повелитель не даст на то своё позволение. — А ты боишься, что он пошлёт тебя лесом? — насмешливо усмехнулся Онур и с такой силой толкнул Бали локтём в подреберье, что тот едва не распрощался с последней дозой выпитого вина. — Не думаю, что наш многоуважаемый султан настолько слепой, чтобы не видеть единственного очевидно достойного претендента на эту должность. Даже не сомневайся, друг, он точно даст тебе своё позволение! Да и как может быть иначе?! Ты у нас такой сильный и смелый, что любые... — Достаточно, Онур, — резким тоном оборвал увлёкшегося товарища Тугрул, вовремя предупредив тот момент, когда с его языка уже готовилось сорваться очередное непристойное слово. Убедившись, что тот послушно замолчал, смягчившийся воин обернулся и посмотрел прямо на Бали своими глубокими проницательными глазами, которые, несмотря на мутный туман опьянения, всё равно оставались ясными и вдумчивыми. — Однако он прав, тебе не о чем переживать. Раз уж даже твой отец признал тебя достойным, то султан Селим уж точно с этим согласится. При жизни покойного бея они довольно хорошо ладили, а среди янычар даже ходили слухи, что они были лучшими друзьями. Пристально вглядываясь в объятые огненными всполахами бездонные глаза рассудительного Тугрула, Бали чувствовал, как в груди появляется совершенно новое чувство, которое никак нельзя было сравнить с опьяняющим теплом, которое усыпляло его после нескольких бокалов. То было нечто большее, щемящее и глубокое выражение искренней признательности, которое неожиданно проснулось внутри него, стоило ему в полной мере ощутить близость и незаменимую поддержку своих друзей. Не в силах объяснить на словах переполняющие его эмоции, юный воин не придумал ничего лучше, чем дружески сжать крепкое плечо товарища, показывая, насколько важны и бесценны для него эти слова. Он в самом деле был тронут до глубины души. — Что бы ни случилось, мы не оставим тебя одного, — поддержал друга Серхат, чуть наклоняя голову, и блуждающий взгляд его на долю секунды прояснился, загораясь настоящей преданностью. — На нас ты всегда можешь положиться. Даже если ты не станешь беем этой провинции, ты навсегда останешься нашим другом. — Спасибо, друзья, — растроганно улыбнулся Бали, скользнув по каждому из них благодарным взглядом. — То, что вы здесь со мной, много значит для меня. Я уверен, вместе мы сможем добиться очень многого, как бы не сложилась наша жизнь дальше. — Ну всё, нашего бея понесло, — с притворным раздражением закатил глаза Эрдоган, и Бали невольно усмехнулся вместе со всеми, удивляясь собственному желанию откровеничать в столь не располагающей к этому обстановке. — Спасайся, кто может, он же сейчас заговорит нас до смерти! Над столом снова раздался дружный смех, привлёкший немало посторонних взглядов к беззаботной компании молодых воинов, но Бали было совершенно всё равно, сколько глаз уставилось на них в этот момент. Он был слишком счастлив и весел, чтобы обращать внимание на такие мелочи, и как ни в чём не бывало продолжил смеяться, радоваться и болтать со своими друзьями, закрепляя приятный осадок от этого вечера хорошей порцией крепкого вина. Ему даже было любопытно, на какой стадии кто-то из товарищей покинет их круг первым, дойдя до предела своих возможностей, но сам он чувствовал себя в рассвете сил, и от этого волшебного ощущения безграничного счастья и неподвластного никому другому могущества решительно не хотелось избавляться, хотя голова уже становилось тяжёлой, будто налитой свинцом, а взгляд с другом фокусировался даже на близко находящихся предметах. Ещё довольно много времени Бали плескался в этом омуте беспричинного веселья и лихой игривости, не замечая ничего вокруг, но кое-что всё же заставило его всплыть на поверхность и на несколько мгновений вернуться в реальность, впервые за весь вечер заставляя свой слух напрячься и как следует прислушаться. Пока молодой воин с азартной улыбкой наблюдал, как Тугрул и Эрдоган мерятся силами, стараясь первее другого прижать руку соперника к поверхности стола, совершенно случайно его уха коснулся приглушённый множеством голосов и музыкой разговор нескольких мужчин, которые расположились у дальней стены трактира прямо за его спиной. Прежде, чем Бали успел разобрать хоть слово из того, о чём они горячо спорили, весь его интерес к борьбе Тугрула и Эрдогана неожиданно иссяк и он полностью переключился на доносящиеся издалека фразы чужого диалога, силясь уловить в нём какой-нибудь смысл. Ему самому не до конца было понятно, что именно привлекло его в тот раз, но неудержимое любопытство уже взыграло в нём хлеще выпитого вина, так что он не выдержал и осторожно обернулся, краем глаза покосившись себе за спину. Действительно, из-за соседней колонны выглядывал краешек другого стола, щедро заставленного выпивкой и разными закусками, а вокруг него сгрудилась небольшая компания взрослых мужчин, состоящая из семи человек, наряженных в неброские простые одежды, с накинутыми на головы капюшонами длинных чёрных накидок. Присмотревшись внимательнее, насколько позволял вязкий туман перед глазами, Бали заметил, что лицо самого старшего из них украшали седая борода и несколько боевых шрамов, остальные были чуть моложе, но отличались крепким натренированным телосложением и военной выправкой, из чего он мгновенно сделал вывод, что они, скорее всего, состояли в армии какого-нибудь паши или санджакбея и являлись самыми настоящими воинами. Вот только что могло привести их в это место в такой час? Бали сильно сомневался, что они пришли сюда ради развлечений, поэтому до предела навострил слух, сосредоточившись на лицах говорящих, и вскоре, к собственному удовлетворению, смог расслышать некоторые обрывки их разговора: — Разве султан Селим хан не собирался приехать лично, чтобы почтить память нашего бея? — спросил кто-то из них, обращаясь к старому воину. — Султан Селим не хочет покидать столицу без веской на то причины, — медленно отозвался тот. — Вместо него приедет его сын. — Молодой шехзаде? — раздался новый голос откуда-то из-за колонны. — Разве у него есть на это право? — Разумеется... Он же единственный наследник, к тому же, повелитель доверяет ему как себе. Готов отдать свою голову на отсечение, что уполномоченным представителем своей власти он выберет именно шехзаде Сулеймана... Последние слова старого воина утонули в взрыве очередного смеха, который окружил Бали со всех сторон, так что раздосадованный этой помехой воин резко встал с бокалом в руке, со скрипом отодвинув табурет, и на мгновение беспопощно замер на ватных ногах, переживая сильный приступ головокружения, смешанного с опасным потемнением в глазах. Ему запомнилось, что друзья наперебой стали задавать ему вопросы и просить его сесть обратно, пока он не рухнул на пол прямо здесь, однако он был слишком поглощён своей новой целью, чтобы позволить кратковременному недомоганию сбить его с пути. Вместо того, чтобы послушаться вполне разумных советов друзей, Бали нетвёрдым шагом сошёл с места, с трудом нащупывая пол под ногами, и кое-как, шатаясь и покачиваясь из стороны в сторону, добрался до чужого столика, внутренне радуясь тому, что пьяные возгласы, шум множества голосов и весёлая музыка заглушили звук его нетрезвой походки и избавили от немедленного позора в случае, если бы кто-нибудь из бывалых воинов вдруг заметил его неуклюжие попытки удержаться на ногах. К счастью, они обратили внимание на высокого щуплого подростка в распахнутой на груди рубашке, с надвинутым на лоб тюрбаном, беспристратным выражением непринуждённого интереса в глазах лишь тогда, когда самый старший из них неожиданно оборвал разговор, первым обнаружив появление постороннего слушателя, и смерил его со своего места настороженным суровым взглядом, словно беспризорника, попавшего в руки правосудия за мелкое воровство. То ли Бали сделался слишком рассеянным, чтобы заметить все эти тонкости, то ли алкоголь придал ему слишком много дерзкой смелости, но он ничуть не смутился и с самым безмятежным видом, на какой только был способен, привалился спиной к холодной поверхности каменной колонны, обвёл уставившихся на него воинов изучающим взором и краем рта улыбнулся, отсалютовав им бокалом. — Добрый вечер, господа, — бодрым голосом приветствовал он, засовывая пальцы свободной руки за край широкого пояса. — О чём это вы здесь беседуете? Потрясённые такой наглостью воины растерянно переглянулись, с нарастающей враждебностью наблюдая за высокомерным юношей, что отважился без разрешения влезть в их разговор, однако не двигались и упорно молчали, явно ожидая какого-то призыва к действию. Вероятно, они бы так и не издали ни звука, если бы старший воин не взял эту обязанность на себя: выпрямившись и облокотившись рукой на своё бедро, он окинул Бали задумчивым взглядом, словно выбирая ему участь, и наконец медленно поднял свой бокал в воздух, с неподдельным уважением качнув головой в знак приветствия. — Наше почтение, Яхъяпашазаде, — глубоким размеренным голосом проговорил он, и остальные воины тут же последовали его примеру, после чего одновременно пригубили глоток вина. Не успел Бали удивиться тому, откуда этому воину могло быть известно его имя, как где-то на краешке трезвого сознания мелькнули нужные воспоминания, позволив ему без труда узнать в этом суровом человеке того самого старого офицера, который сопровождал его отца, когда они в последний раз ходили вместе на охоту. Раз так, значит, все остальные участники беседы тоже принадлежали армии Яхъи-бея и, вероятно, приехали сюда после смерти командира, чтобы присутствовать на похоронах. — Простите наше замешательство. Вы так похожи на своего отца. На одно мгновение мне даже показалось, будто это Яхъя-бей вернулся с того света. — Ну и фантазия у Вас, господин офицер, — невесело усмехнулся Бали и грозно сверкнул глазами, давая понять, что впредь не потерпит подобного сравнения. — Не сочтите за труд ответить на мой вопрос. Старый воин на секунду смешался, словно уже успел позабыть суть этого самого вопроса, однако потом перевёл на Бали прояснившийся взгляд, в котором появилось удивление. — Как, Вы не знаете? — почти шёпотом изумился он и, покосившись по сторонам, наклонился вперёд, ещё больше понижая голос. — Шехзаде Сулейман Хазретлери изволит пожаловать в Семендире, эфенди. Странно, что Вам не сообщили об этом в первую очередь. — Когда он приезжает? — требовательно спросил Бали, уже догадавшись, кто именно мог скрыть от него столь важное известие. — Завтра. Ближе к полудню, если быть точным. Наши воины вовсю готовятся к предстоящему смотру. — К чему готовятся, эфенди? — как можно вежливее переспросил Бали, не сумев подавить острый укол досады на то, что никто не удосужился предупредить его о прибытии столь важного гостя, а он, между тем, был обязан узнать об этом раньше всех, как будущий наместник этих земель. Глаза старого офицера расширились, выдавая его искреннее недоумение, но смеятся или бранить молодого воина он не стал и лишь почтительно склонил голову. Даже этот обычный жест дался ему с большим усилием, так что Бали без труда мог себе представить, что он испытывает как опытный бывалый солдат, вынужденный преклоняться перед пьяным подростком, чьи приказы ему в скором времени надлежало исполнять. — К смотру, разумеется, — терпеливо пояснил он, снисходительно приподнимая брови в выражении вежливого изумления. — Простите, но разве Вы не знали об этом? До боли сцепив зубы, чтобы наружу не вырвались не самые уважительные слова, Бали молча смерил старого офицера ледяным взглядом, как бы предупреждая его не нарываться на неприятности. Прошедший не один бой воин понял его с полуслова, поскольку в высшей степени покорно и учтиво опустил глаза, не поднимая головы, и это дало будущему бею время подумать о смысле всего, что пришлось ему узнать из этого разговора. Негодование продолжало жечь его изнутри яростнее пламени, пробуждая праведный гнев, однако он помнил о необходимости держать лицо в присутствии подчинённых и поэтому внешне остался спокоен, едва удостоив вниманием вежливый жест старого солдата, который явно намеревался извиниться за проявленную дерзость. Невольно вспомнив слова Айнишах о возможных кознях и интригах его тайных врагов, Бали неожиданно словил мысль, что было бы неплохо переманить этих ребят на свою сторону, пока его не опередил Ахмед, и с этой целью без лишних слов бросил на середину стола увесистый мешок с золотом, которым собирался расплачиваться за выпивку. — Вы меня здесь не видели, ясно? — напоследок предупредил он, по очереди заглядывая в глаза оживившихся при виде денег воинов, среди которых лишь старый офицер сохранил прежнее безупречное самообладание, будто звон монет не привлекал его вовсе. — Если хоть кто-то посмеет открыть рот, всех прикажу казнить. Не дожидаясь ответа, Бали развернулся, с ещё большим усилием отстраняясь от удобной колонны, и прежней шальной походкой направился обратно к своим друзьям, надеясь, что старшие воины уже не смотрят в его сторону, взявшись за раздел лёгкой наживы. Только он остановился на полдороги, чтобы приложиться губами к скользкому краю бокала, как на пути у него возникло новое препятствие, а точнее он сам на него налетел по неосторожности, при этом пролив пару драгоценных капель вина себе на рубашку. Вскинув перед собой взбешённый взгляд, юный воин уже собирался наброситься на нарадивого зеваку, посмевшего его толкнуть, но так и замер с раскрытым ртом, не в силах заставить заплетающийся язык произнести хоть слово. Перед ним, заискивающе и ослепительно улыбаясь, соблазнительно сверкая выставленной напоказ белоснежной грудью, бесстыдно обнажённой слишком уж откровенным нарядом, зазывно и алчно поблёскивая блудными глазами насыщенного бронзового оттенка, стояла темноволсая красногубая девушка-гречанка с широкой линией пышных бровей, хитрым разрезом глаз и дикой грацией в каждом движении, так что невозможно было не любоваться искусительной прочностью её пленительного образа. Чувствуя, как откуда-то снизу к самому сердцу поднимается безумная волна захлестнувшей его хищной страсти, Бали в беспомощном оцепенении обследовал жадным взглядом её аппетитные округлые формы, оголённую белой блузкой впалую линию её мягкого живота, волнующе открытые покатые плечи, полностью обнажённые белые руки и податливые пышные губы, которые ему уже не терпелось попробовать на вкус. В тот же миг где-то глубоко внутри него проснулся настоящий лютый зверь, одержимый погоней за своей жертвой, и это незнакомое, совершенно новое ощущение вожделенной жажды настолько одурманило молодого воина, что он почувствовал почти яростное стремление завладеть каждым участком этого безупречного тела, непременно подчинить его себе и присвоить всё самое сокровенное, что только могло у него быть. Он не знал названия этого неуправляемого чувства, но точно был уверен, что, если прямо сейчас его греховные желания не воплотятся в жизнь, он просто сойдёт с ума от всплеска и обострения каких-то новых эмоций. Голод накрыл Бали с головой, и вот он уже покровительственно прижимал отзывчивую девушку к своему стану властным давлением, нетерпеливо впивался ногтями в её открытую спину, требовательно и жёстко кусал её ароматные губы, действуя на поводу у первобытных инстинктов, а она покорно изгибалась под его рукой изящной дугой, тёрлась грудью о его плечо и умоляюще постанывала, отвечая горячей взаимностью на его неожиданно приятные ласки. — Не здесь, бей, — жарким шёпотом выдохнула девушка ему в губы, закатывая глаза от преждевременного наслаждения. — Идёмте наверх. Там никто не помешает. — Мне нужно идти, — непослушным языком пролепетал Бали, но не смог заставить себя сдвинуться с места или оттолкнуть прозорливую красавицу прочь. Какая-то высшая сила удерживала его рядом с ней, настойчиво просила покориться зову разбушевавшейся страсти, тянула его в неизвестном направлении, где он мог без стыда придаться этому неземному удовольствию. — Если ты и уйдёшь, то только со мной, суровый воин, — многозначительно улыбнулась гречанка, и Бали почти растворился в терпком запахе её женственных духов, что только подогрело в нём это неистовое желание. — Ты не пожалеешь об этом, милый, обещаю. Оказавшись в плену этого низкого мелодичного голоса, так сильно напоминающего рокочущее мурчание большой ластившейся кошки, Бали просто не смог сказать ему нет, не смог побороть запретное искушение, впервые на своей памяти проявив столь явную непозволительную слабость к женщине, которую едва ли знал по имени. Однако в силу выпитого алкоголя, бушующего в его благородной крови, граница между чистотой и порочностью сделалась слишком уж размытой и невесомой, так что переступить её, наплевав на наказание, не составляло труда. Так он и сделал, вопреки отчаянному голосу только что проснувшейся совести, ужасному воспоминанию об отце, когда-то таким же образом предавшим свою супругу, вопреки всем установкам его морали, направился вслед за девушкой, поддавшись её страстному порыву и напрочь позабыв о своей пока ещё не тронутой чести, которая совсем скоро должна была запятнаться тяжестью неизгладимого греха. Может, утром он не один раз пожалеет о своей несдержанности, испытает отвращение к самому себе, вспомнив все подробности своей первой ночи, и проклянёт тот злополучный миг, который стал последним в его невинной беззаботной жизни. Узнает, что после этой чудовищно длинной ночи он станет ещё на шаг ближе к взрослению, у него появятся собственные тайны и уже никогда ничего не будет как прежде внутри него.