«Бессильный враг — наш лучший друг; завистливый друг — злейший из наших врагов». П. Чаадаев.
Слишком хорошо знакомые блуждающиму в бесконечной пустоте взгляду щедро облитые алыми оттенками свежей крови шёлковые ткани, что покровительственно раскинулись бескрайним рубиновым морем над головой непрошенного гостя, то безудержно колыхались в обманчиво бережных объятиях порывистого ветра, завораживающе переливаясь бархатными складками, будто гонимые к берегу волны, то на неопределённое количество времени неподвижно замирали во власти снизошедшего затишья, когда чуткий слух вынужденно ловил лишь присутствие пугающего безмолвия вместо вкрадчивого шороха дорогого полотна. Этот непрерывный цикл движения и покоя, манящий и непроизвольно настораживающий своим непредсказуемым ритмом, с недавних пор стал единственным поводом безвольно томящегося под тенью нависших над ним недосягаемых сводов существа повременить с немедленной паникой и хоть раз позволить себе поистине ненасытно и вожделенно залюбоваться неоспаримым изяществом тонкого шёлка, от вида которого обладатель столь жадного интереса, оказывается, уже успел отвыкнуть. Непринуждённая лёгкость, с какой надёжно закреплённые на одном месте огромные материи подхватывали игры беспрепятственно гуляющего по их обители прохладного воздуха, не могла не цеплять своей неподдельной красотой, словно тот, кто когда-то с поразительной аккуратностью создавал это великолепие, позаботился о том, чтобы каждый, увидевший его однажды, неизбежно стал пленником скрытого в его глубинах покоя и отчуждённого умиротворения, утончённая грация, с какой отделанные золотистой тесьмой края насаженного на столбы полотна плясали под порывами сквозняка, так и притягивала к себе немигающий взор, а приятный глазу контраст гладкой поверхности и выпуклого рельефа абстрактных изображений возбуждал воображение и будто гипонтизировал, заставляя отвлечься от ужасающих мыслей. Представляя собой всего лишь легко преодолеваемую преграду между внешним миром и маленькой уютной вселенной чьих-то чувств, мыслей и тайной жизни, вручную расписанные затейливыми узорами и традиционными орнаментами ткани дружелюбно пропускали сквозь умышленно оставленные прорехи тёплые лучи незримого солнца, что отбрасывало на покрытые богатой вышивкой ковры под ногами сетчатые тени от импровизированных окон, и слабые дуновения морозной свежести, которая всё же не могла искоренить приютившееся внутри походного шатра робкое тепло, навеянное загнанным сердцебиением его одинокого жителя и нарастающим жаром его учащённого дыхания. Как бы сильна ни была непорочная магия этой особенной атмосферы безопасности и безмятежности, что так и подмывала доверчивую душу отдаться на милость её неоспаримому превосходству, оказавшийся под влиянием царящей здесь неприступной тишины незванный гость с отчётливой безысходностью и долей постыдного страха осознавал, что является в насмешливо дружелюбной обители ложного спокойствия и призрачного одиночества всего лишь узником, заточённым против воли в шёлковую тюрьму до поры до времени, пока тот, кто обладал над ним безоговорочным господством, не вынесет ему смертный приговор. Со всех сторон погрязшего в пучине вязкого отчаяния Бали-бея окружали одинаково высоченные, позолоченные столбы, служащие единственной опорой для тканевого дворца, поразительно похожие друг на друга куски дорогого материала, в своё время являющегося основой для создания столь неповторимого шедевра, и совершенно привычное, но оттого не менее угнетающее пустынное пространство, предусмотрительно лишённое мягких подушек, массивных канделябров, дополнительных источников освещения и удобного ложе, за отсутствием которого пленнику приходилось всё оставшееся у него время бесполезного существования прозябать прямо на полу в совершенно первобытных условиях, как настоящий заключённый. Подостланные под бок цветные ткани совсем не препятствовали идущиму от земли холоду просачиваться сквозь слои одежды к беззащитной плоти, постепенно сковывая вынужденные оставаться в неподвижности мышцы опасным оцепенением, кем-то снисходительно оставленная на входе подачка в виде остывшей пищи вызывала лишь приступ тошнотворного омерзения, лишний раз напоминая глубоко задетому столь откровенным унижением воину о всей ничтожности своего жалкого положения, а из образов, за которые ещё можно было без опаски цепляться, осталось только до смерти испуганное лицо Ракиты, стоящее перед внутренним взором, что не давало Бали-бею окончательно пасть духом и признать позорное поражение. Пусть теперь у него не было ни единого шанса на осуществление побега, поскольку вокруг его временного пристанища неизменно стояли чуткие стражи, он не собирался мириться с таким варваским к себе отношением и вот уже которые сутки умышленно отказывался от еды и питья, словно желал таким образом показать кому-то за пределами этого шатра свою дерзкую непокорность и вызывающую отвагу, своё непримиримое упрямство и горделивое достоинство спящего внутри него воина. Кроме досаждающих своим предательски правдивым сюжетом неизгонимых мыслей о том, что такое затяжное бездействие вскоре может привести его на виселицу, его не посещали никакие разумные идеи, представляющиеся слишком миражными и невероятными, чтобы осуществиться, и оттого в обременённом странным безразличием сердце давно уже поселилось обречённое смирение, не требующее того, чтобы за последние мгновения этой ненужной жизни ещё хоть кто-то продолжал бороться. Уже предчувствуя с холодом в груди близкое дыхание беспощадной смерти, что прожигала мертвенной дрожью его затылок, он не считал обоснованным и необходимым с ней сражаться, прекрасно понимая, что тот, в чьих руках отныне покоились и его настоящее, и будущее, всё равно окажется сильнее, потому что его справедливое могущество невозможно было оспорить или превзойти. Мгновения сливались в часы, часы — в долгие утомительные дни, и вскоре Бали-бей окончательно признал, что его заточение длится уже целую вечность, хотя на самом деле едва ли минул один с половиной день с тех пор, как отряд янычар привёз его и Совку в расположенный рядом с захваченной крепостью лагерь османов как своих пленников. С того момента, как его, словно пойманного на охоте зверя, поселили в пустующий шатёр, он совсем не видел зимнего солнца, не ощущал ледяную свежесть окрепнувших морозов, не видел чужих лиц и не слышал чужие голоса за исключением тех, что раздавались неразборчивым гомоном за пределами тканевых стен и стихали лишь с наступлением темноты. Первое время он не находил себе места, мучаясь невыносимой тревогой за Ракиту и остальных, но вскоре в результате пренебрежения пищей и питьевой водой силы покинули его, сменившись непреодолимой слабостью, и потерявший последнюю надежду воин всё чаще стал забываться поверхностным беспамятством, сквозь которое до него всё равно добиралась полная жизни и тоскливых воспоминаний суета снующих по лагерю янычар, против воли рождающая в глубине его души отголоски нестерпимой боли. Вот и теперь совершенно равнодушный к внешнему миру Бали-бей обессиленно растянулся на полу посреди шатра, подставив лицо и шею встречному сквозняку, и бесцельно изучал отсутствующим взглядом воспалённых глаз приевшийся зрению простор возведённых над ним сводов, уже даже не особо прислушиваясь к несмолкаемому шуму на фоне, который будто бы стал громче, с оттенком чужого отчаянного крика, так ярко выделающегося среди остальных голосов. Резко подброшенный этим пронзительным воплем, насквозь пропитанным мольбой и душераздирающей болью, Бали-бей подорвался с места, так что закружилась голова, а перед глазами заплясали чёрные точки, стремительно пронёсся по шатру, спотыкаясь на ослабевших ногах, и прильнул к одному из перетянутых тугими верёвками отверстий, выполняющих роль окон, со смесью тревоги и предвкушения выглядывая наружу. В первые мгновения полуденное солнечное сияние ослепило его, больно ударив по отвыкшему от столь яркого света зрению, однако воин быстро пришёл в себя, с досадой поморгав, и уставился сфокусированным взглядом в ту сторону, откуда доносились неистовые крики, сила которых всё нарастала по мере приближения. Приготовившись узреть нечто поистине ужасное и неприятное, Бали-бей всё же не смог подавить внутренний всплеск непрошенного страха, беспомощным оцепенением пригвоздившего его к месту, и в немом потрясении наблюдал, как вооружённая толпа янычар, облачённая в одинаковую военную форму алого цвета, высыпает на поляну, отрывисто перебрасываясь сбивчивыми фразами, и швыряет на землю перед собой чьё-то щуплое, исхудавшее тело, едва прикрытое изорванными лохмотьями, что остались на нём от приемлимой одежды. Холодея от ужаса и чувствуя, как от позвоночника к отяжелевшему затылку липко взбирается ледяной озноб, Бали-бей узнал в жалко съежившейся в ногах янычар костлявой фигурке истошно вопящего и обливающегося кровью из оставленных в бою ран Совку. Истерзанный и потрёпанный, он беспомощно валялся в пыли, смешанной с грязным снегом, и жалобно поскуливал, пока окружившие его воины грубо толкали его концами сабель в незащищённую спину, словно пытаясь добиться от него хоть какой-то реакции, кроме сдавленного писка. С запоздалым и не менее бесполезным сожалением Бали-бей обнаружил, что бедняге повезло гораздо меньше, чем ему: на его полуголом теле виднелись следы побоев, кое-где зловеще поблёскивали в лучах солнца свежие кровоподтёки, свидетельствующе о том, что всё это время он натерпелся немало жестокости со стороны османских солдат. Вероятно, они его допрашивали, пытаясь выяснить какую-то полезную информацию, и Бали-бей ощутил жаркий прилив уничтожающего стыда, осознав, что всё то время, которое он провёл бездействуя и упиваясь относительной неприкосновенностью, его друг подвергался безжалостным пыткам, но, судя по тому, в какую ярость пришли янычары, он так ничего не сказал, за что немедленно поплатился самым чудовищным образом. Сгорая от терпкого чувства ядовитой вины и задыхаясь от бессильной ненависти к самому себе, Бали-бей приковал к своему преданному товарищу отчаянный взгляд, неистово взмолившись Аллаху за то, чтобы он сохранил жизнь этому отважному юнцу, и в ожидании напрягся всем телом, когда один из янычар подступил к Совке вплотную, грубо вздёргивая его за одежду на колени, и презрительно, словно падаль, отшвырнул его от себя на спину, вынуждая предстать перед толпой в наиболее уязвимой и открытой позе. Неконтролируемый приступ тошноты подступил к горлу Бали-бея, стоило ему наткнуться на обрубленный до запястья конец правой руки молодого воина, где прежде находилась его ладонь, а теперь осталась лишь уродливая рана. Очевидно, янычары нашли наиболее надёжный способ ограничить Совку в использовании оружия: первым делом они лишили его ведущей руки и, вероятно, сделали это с самого начала, поскольку кожа в том месте, где произошло отсечение, уже посерела и сморщилась, начиная загнивать. Подавляя рвотный рефлекс, Бали-бей на мгновение отвернулся, не в силах смотреть, как пытают и терзают его преданного друга, однако прежде, чем он набрался смелости снова поднять глаза, чей-то требовательный окрик привлёк его внимание раньше времени, вынудив вскинуть голову в направлении нового шума. — Кончайте уже с ним! — Это был командный голос одного из янычар, выступившего из толпы и смерившего распростёртого перед ним Совку предвзятым взглядом. — Из него ни слова не вытенешь, к тому же, он собирался сбежать! Если оставим его в живых, только лишние проблемы создадим. Серке-бек, ты согласен? — Согласен, — едва разобрал в ответ Бали-бей до дрожи знакомый ему вкрадчивый голос, как никогда поразивший его дребезжащим звучанием начищенной стали в перемешку с ледяным спокойствием. Он и не рассчитывал, что когда-нибудь услышит его вновь, и теперь испытал лютую ярость и неподдельное презрение, осознав, что его лживый обладатель только что подписал смертный приговор своему бывшему товарищу, некогда разделяющему с ним место под солнцем. — Он нам больше не нужен. Отрубите ему голову. Под обескураженным взглядом Бали-бея из-за мощных спин пришедших в движение янычар выступила высокая, подтянутая фигура в сплошь чёрном одеянии, прекрасно знакомая ему своей опасной грацией, скрытой силой и властной манерой, от которой хозяин столь дерзкой высокомерности не мог отвыкнуть даже сейчас, когда оказался на территории чужого превосходства. Спустя несколько месяцев разлуки Осока предстал перед потрясённым его появлением воином точно таким, каким он запомнил его в день их последней встречи, но если тогда он открыто смотрел ему в глаза и испытывал некоторое разочарование от их расставания, то теперь его переполняли слепая ненависть и жажда мести, поскольку он не забыл, что именно этот ненасытный трус, нашедший себе новое пристанище под чужим покровительством, когда-то не задумываясь выдал его местонахождение османским воинам, получив за это щедрое вознаграждение. Удерживало разъярённого Бали-бея от необдуманного поступка лишь мрачное понимание того, что Сулейман ни за что не станет оставлять это жалкое подобие благородного солдата в своих рядах, не привыкший доверять тому, кто однажды уже стал предателем, и рано или поздно воздаст ему по заслугам за каждую напрасно отнятую жизнь, в том числе за несчастного Совку, чья смерть отныне лежала лишь на совести бывшего бея. Переведя на своего бывшего покровителя полный страха и отчаяния взгляд, Совка попытался отползти назад, прижимая к себе отрубленную руку, однако его безуспешная попытка сбежать от уготованной ему участи прервалась в тот самый миг, когда сразу несколько янычар, услышав новый приказ, набросились на него, вцепливаясь ему в руки и лишая возможности пошевелиться, и один из них, тот самый, который предложил избавиться от неугодного пленника, занёс над его беззащитно обнажённой шеей безупречно заточенную саблю, зловеще блеснувшую металлической искрой в лучах морозного солнца. В последний раз смертоносное лезвие ослепительно отразило от себя равнодушный небесный свет, вбирая в отпалированную поверхность всё его великолепие, и после с режущим слух свистом обрушилось прямо на выступающие под затылком позвонки юного воина, бесцеремонно и неотвратимо обрывая циркулирующую в истощённом теле угасающую жизнь, избавление от которой, возможно, представлялось несчастному гораздо более великой милостью, чем её сохранение. Всё закончилось настолько быстро, что Бали-бей даже не успел моргнуть или осознать происходящее и только беспомощно наблюдал, как падает с глухим стуком обезглавленное тело на мёрзлую землю, расплёскивая вокруг себя фонтан ещё тёплой крови, и янычары окружают его, тут же поднимая, и уносят куда-то на окраину лагеря, негромко переговариваясь. Совсем скоро они растаяли из виду, как и их грубые голоса, и теперь только осквернившая заиндевелую почву невинная кровь продолжала томно сверкать на открытом воздухе, оставшись единственным напоминанием о том бесчестии, что в очередной раз узрел этот мир по вине одного слишком невнимательного воина. Чувствуя, как пустой желудок болезненно сокращается, выталкивая наружу едкую желчь, Бали-бей в приступе внезапной слабости привалился к поверхности позолоченного столба, сползая по нему вниз ровной спиной, и от всей силы навалившегося на него стыда и охватившей разум бури противоречивых эмоций закрыл лицо руками, задыхаясь от смрада жидкого металла, ощущая липкость вишнёвой влаги на собственных ладонях и с невосполнимой скорбью осознавая, что Совка погиб из-за него, из-за его трусости и самонадеянной беспечности, став ещё одной неправильной жертвой в обмен на его жизнь, несправедливой жертвой, которая останется на его совести. «Прости меня, мой бесстрашный друг, — сокрушался Бали-бей, сжимаясь в углу шатра под тенью молчаливо возвышающейся над ним опоры, безудержно дрожа от праведного гнева и глотая невидимые слёзы глубокой печали. — Да прибудет твоя душа в Раю. Знай, твоя смерть не останется неотомщённой. Я об этом позабочусь, даю слово».***
Под прицелом неподвижно застывшего непроницаемого взгляда, чьи ясные сумрачные глубины источали одну лишь хладнокровную расчётливость, свежеотрубленная голова юного воина со стуком покатилась по земле, распространяя повсюду омерзительное эхо переломанных позвонков и рассечённой плоти. Без единой эмоции, сдержанно и решительно, наблюдая за тем, как янычары уносят куда-то безжизненное тело слишком отважного юноши, скрытная и невидимая, словно безликая тень, Нуркан на время затаилась среди обнесённых мелким снегом ветвей раскидистых кустов, что подобно ограде окружали османский лагерь со всех сторон, и упрямо отгоняла непрошенный холод в груди, который так мешал ей сосредоточиться. В любой другой ситуации она бы непременно испытала по отношению к погибшему Совке сочувствие и должное уважение, возможно, даже позволила себе немного поскорбить, но сейчас её окутанное мрачной решимостью сознание прокручивало в голове только одну сокровенную мысль: поскорее отыскать в этом аду Бали-бея и увести его в безопасное место, пока его не постигла не менее ужасная участь, чем та, что досталась несчастному юнцу. Не для того она проделала этот долгий опасный путь к логову диких волков, рискуя жизнью, чтобы так просто сдаться перед лицом смерти, не для того она сделала над собой усилие и заставила себя переступить через притупившийся страх перед прошлым, чтобы при первом же признаке трудностей повернуть назад. Она была воином, в чьих жилах текла бесстрашная кровь, и потому для неё считалось делом чести и верности вызволить из заточения того единственного, кому всегда было бессмертно предано её сердце и за кого ей было не жалко принести самую большую жертву. С тех пор, как она минула негласные границы запретной территории, её ладонь не расставалась с эфесом сабли, сердце гулко и отчётливо сопровождало каждый её осторожный шаг, мешая отследить громкость издаваемых ею звуков, гибкое тело легко и без затруднений петляло между стволов деревьев и зарослей ежевики, полностью оправившись после тяжёлого ранения, инстинкты обострились до предела, а ненужные чувства наоборот заглушились и опустились на самое дно хладнокровного разума, чтобы не препятствовать хорошо обученной дисциплинированной воительнице выполнять свой долг. Позабыв на время о тревоге, нерешительности и неизгонимом страхе, что только нарастал с пугающей силой, стоило ей подумать о том, кого совсем скоро ей придётся лицезреть собственными глазами спустя столько лет, она, словно ночная хищница, подкрадывалась к своей цели, безжалостная и неуловимая, твёрдо уверенная в успехе своего плана. К счастью для неё, лагерь почти пустовал, так что никто не мог заметить среди бела дня облачённую в чёрные одежды, вооружённую девушку, которая безупречно и с ловкостью, какой мог бы позавидовать любой воришка, просачивалась сквозь непроходимую чащу прямо к величественно врастающему в землю великолепно расписанному шатру, чьи тканевые своды, покоящиеся на высоких столбах, торжественно пронзали небо и пленили безвольно замирающее в восхищении сердце своими таинственными глубинами, где была надёжно скрыта загадочная и безмятежная жизнь его единственного хозяина, не ведующего, какую неожиданность подарит ему судьба этим обыкновенным зимним днём. Не тратя драгоценные минуты на бесполезное любование представшим перед ней роскошным богатством, Нуркан сгруппировалась, бесшумным перекатом добираясь до ближайшего к ней столба, облитого чистым золотом, и осторожно выглянула краем глаза из своего укрытия, подмечая первое препятствие на своём пути — молчаливо замерших по стойке «смирно» перед входом в шатёр суровых стражей, на чьих лицах не отражалось даже тени присущих живому человеку эмоций. Убедившись, что неизменно охраняющие священную жизнь своего покровителя янычары не обращают на неё внимания, Нуркан настолько беззвучно, насколько позволяла ей нетерпеливая дрожь в напряжённой руке, вызволила из плена ножен острозаточенный клинок, чутко прислушиваясь к слабому трению лезвия об их гладкую поверхность, и вся подобралась, изготовившись к атаке. Ждать более подходящего момента, чтобы нанести удар, было бессмысленно, поскольку воины ревностно сторожили покой повелителя и днём, и ночью, поэтому на глаз прикинувшая расстояние до своей жертвы воительница стремительно переместилась одному из них за спину и зажала ему рот ладонью, мастерски перерезав горло. Стражник упал замертво, не издав ни звука, зато его товарищ пришёл в движение и хотел уже было поднять тревогу, но стал несчастливым обладателем кинжала в шее, запущенного в него предвидевшей такой исход Нуркан. Быстро перетащив тела за ткани шатра, дерзкая нарушительница незримой чёрной молнией проскользнула в прореху между шёлковыми тканями, почти не всколыхнув их плечами, однако там её ждали вооружённые и полностью готовые к битве телохранители султана, загораживая восседающего на троне владыку своими мощными телами. Глубоко вздохнув, чтобы усмирить зачастившееся сердцебиение, Нуркан смело вышагнула из тени, представ перед воинами во всей своей свирепой красе, и прежде, чем хоть один из них успел предпринять какой-то шаг по обезвреживанию открытой угрозы, чётко метнула в грудь одного из них уже насытившийся Османской кровью кинжал, а другого, сорвавшегося с места в её сторону с поднятой для удара саблей, подвергла не менее быстрой смерти, одним отточенным движением всадив клинок в его податливую плоть под рёбрами, так что бедняга сдавленно захрипел, закатив глаза, и грузно повалился на пол, проливая на безупречно чистые ткани господского шатра свежую кровь. Мерзкий металлический привкус уже растёкся в сжатом воздухе, но как никогда довольная своей победой Нуркан с мрачным наслаждением втянула его в себя носом, ощущая, как терпкость чужой смерти оседает у неё в лёгких свинцовой тяжестью, изнутри царапая пересохшее горло. Боевой азарт и жажда новой битвы полностью захватили её, распространяя по телу приятный жар, так что теперь она совершенно потеряла чувство страха и гордо выступила вперёд, перешагнув через трупы, оказавшись лицом к лицу с тем, кому хотела сказать слишком многое и перед кем ужасно боялась потерять контроль, отважно встретив его глубокие проницательные глаза, даже сейчас сохранившие присущую им сдержанную невозмутимость, вызывающе надменным взглядом, в котором огненной ярости и слепого гнева было больше, чем почтения или ожидаемой покорности. Для человека, находящегося на пороге смерти, он выглядел поразительно спокойным, если не сказать совершенно равнодушным, даже несколько заинтересованным, будто милосердно предоставляющим ворвавшимуся в его неприкосновенное уединение убийце последний шанс проявить себя. На дне его всё таких же притягательных и неизведанных глаз робко притаился неизгонимый призрак требовательного любопытства, в их многогранных, приютивших в себе неисчислимое количество лазурных и небесных оттенков глубинах неистовым пламенем плясала ледяная ярость, а на самой поверхности, вымощенной неприступной стеной прославленного самообладания, темнели необъятные воды непоколебимой решимости и сокрушительного величия, тонко граничащего с опасным выражением неоспаримого превосходства. Под тяжёлым давлением этого бесцеремонного пронзающего насквозь стройное тело оцепеневшей в воинственной позе девушки предельным вниманием взгляда Нуркан против воли захотелось поддаться завладевшей её высокомерным существом могущественной силе, когтями благоговейного трепета стиснувшей её впечатлительное сердце, и немедленно согнуть гордо вытянутую шею в почтительном поклоне, боязливо опуская глаза, однако на этот раз укоренившаяся в ней ненависть лишила её всякой слабости и впервые не позволила ей добровольно признать чужое покровительство, как бы быстро ни таял в её душе острый кусок льда, вновь оказавшись в опасной близости от источника столь неограниченной власти. Сколько Нуркан себя помнила, она никогда не могла понять, что такого цепляющего и завораживающего было в этом зрелом непредсказуемом взоре, умеющим быть мягким и ласковым, точно лучи летнего солнца, и одновременно жёстким и холодным, будто меткие струи северного ветра, однако каждый раз, стоило ей оказаться в сладостном плену у охватившего её восторженного любования, как она мгновенно терялась, точно маленькая девочка, становилась совершенно беззащитной и до низости уязвимой, сражённая непреодолимой и такой естественной слабостью, и постепенно исчезал куда-то строгий контроль над чувствами и эмоциями, давало глубокую трещину её задетое самомнение, пропадала напускная смелость, истлевало, словно утренняя роса, упрямое сопротивление. Все нужные мысли вдруг покидали разомлевший от здоровой мужской силы разум, и тогда ей начинало казаться, будто даже они принадлежат ему, как и её давно покорённое сердце, прежде неистово трепещущее в порыве извечной преданности, её чувствительная душа, готовая протяжно петь всеми струнами лишь под его умелыми пальцами, её наделённое особой свободой существо, изнывающее от невосполнимой тоски и невыносимых страданий вместо того, чтобы непрерывно дышать рядом с ним, безвозмездно отдавать ему всё самое сокровенное, чуть ли не саму жизнь. Однако эти незабываемые ощущения несбыточного счастья и полные взаимной страсти и ответной нежности мгновения тесной привязанности давно уже остались в прошлом и не имели ничего общего с той хладнокровной свирепой девушкой, которая стояла перед ним, в властной манере расположившимся на троне, с обнажённым оружием, испепеляющим блеском в безумных глазах, твёрдым намерением отстоять свою честь в этом мнимом противостоянии. Она не собиралась отступать. — Малкочоглу Нуркан-Али-Туна, — нараспев и с какой-то особенной вкрадчивой ноткой тайного наслаждения произнёс давно знакомое имя приятный раскатистый голос, словно его независимый обладатель единственный оставлял за собой право вот так по-хозяйски пробовать его на вкус, словно оценивая звучную мелодию безупречно подобранных букв, и множество раз перекатывать его на языке, смакуя каждый звук как сладкий кусочек засахаренного лукума. Вдоль ровного позвоночника Нуркан предательски пробежал неконтролируемый озноб, заставив её позорно вздрогнуть, и в низу живота разлилась какая-то увесистая тяжесть, рождённая будоражущим импульсом блаженного тепла. Только он один умел произносить её имя так: гордо, властно, собственнически и вместе с тем до умиления мелодично. — Я мог бы догадаться, что ты придёшь, чтобы вызволить своего брата. Но я не предполагал, что ради этого ты осмелишься умертвить мою охрану и заявиться в мой шатёр с оружием. — У меня не было выбора, — хрипло отрезала Нуркан, как бы оправдываясь, и тут же мысленно отругала себя за проявленную слабость, проклиная эти неуместные слова, нестерпимое ощущение полной ничтожности в его присутствии и прозвучавшую вслух унизительную правду, ставшую единственной причиной, по которой она здесь появилась. Неожиданно безумное желание угрожать повелителю обнажённой саблей покинуло её так же резко, как и появилось, и от возникшей в мыслях острой безысходности ей захотелось лечь на землю и умереть. Умереть от страха, боли и отчаяния, от того, что её тело спустя столько лет по-прежнему отзывается на убаюкиващие переливы его возбуждающего голоса томительной тяжестью. — Я этого не хотела, но Вы не оставили мне возможности принять другое решение. Мой брат здесь, Вы держите его в плену, мне это известно. И я не уйду, пока не добьюсь того, чтобы он вышел отсюда живым и невредимым. — И как ты собираешься это сделать? — с ледяным спокойствием в оттенёном угрозой тоне пророкотал Сулейман, и ни один мускул не дрогнул на его мужественном лице, испещрённом тонкими линиями зрелых морщин. — Прольёшь мою кровь в моём же шатре и сбежишь вместе с братом, оставив огромную империю без правителя? Я считал тебя намного умнее, Нуркан хатун. — Вовсе нет! — оскорблённо взвилась Нуркан и опустила отяжелевшую саблю, не желая признавать, что правдивые и слишком болезненные слова старого друга глубоко затронули её гордость. За кого он её принимает? За жестокую убийцу, способную пролить священную кровь Династии? — Я пришла, чтобы поговорить. В глубине необъятного шатра зародилось аккуратное шевеление, сопровождаемое приглушённым вздохом, и вскоре из плотной материи услужливой полутьмы соткался крепкий широкоплечий силуэт статного правителя, облачённый в дорогие сверкающие ткани отменного шёлка и в сочетании с королевской осанкой и властно приподнятым точёным подбородком выглядевший намного привлекательнее и великолепнее, под стать заложенной внутри него натуре истинного господина. Безвольно оцепеневшая в приступе немого любования Нуркан с трудом заставила себя не отойти назад, когда грозная фигура Сулеймана покровительственно возвысилась над ней, выпрямляя коренастую грудь за счёт сцепленных за спиной длинных пальцев, давно имеющих полное право оказаться к ней в непозволительной близости. Раньше она только и могла мечтать о том, чтобы прильнуть своим тонким станом к рельефу его натренированных мышц, однако теперь думать об этом было слишком глупо и даже неприемлемо, поскольку за годы, проведённые в рядах суровых воинов, она совсем разучилась преподносить себя как женщина, доверчиво и соблазнительно. — Раз так, — начал Сулейман, окинув напряжённо стоящую перед ним девушку цепким взглядом и выразительно задержавшись на её сабле, — спрячь оружие, Нуркан хатун. Чтобы поговорить со мной, оно тебе не понадобится. Поразмыслив несколько мгновений, Нуркан всё же приняла решение подчиниться и послушно отбросила саблю в сторону, не сводя с Сулеймана вызывающего взгляда. Внутри неё противно заворочился червь смутного подозрения, однако она с досадой загнала его обратно в нору, напомнив себе, что повелитель хоть и умел быть жёстким и беспощадным, но всё же в народе он слыл справедливым и благородным воином, который всегда держит своё слово. Отогнав непрошенные сомнения, девушка выжидающе вскинула голову, чтобы немного убрать слишком явную разницу в их росте, и храбро заглянула прямо в подёрнутые тонким инеем глаза владыки, на этот раз не дрогнув от их ослепительного сияния. — Освободи моего брата, — прямо заявила Нуркан чуть ли не приказным тоном, с достоинством выдержав чужой беспристрастный взор. — И мы уйдём с миром. Если ты исполнишь мою просьбу, больше никто не пострадает, я обещаю. — Ты смеешь ставить мне условия? — тонко намекая на назревающую угрозу, спросил Сулейман, и из самых недр его мощной груди извергнулось утробное рычание. — Ты хоть понимаешь, кто перед тобой и о чем ты дерзнула просить меня?! Ты просишь выпустить на свободу предателя, который уже давно должен быть казнён за свои преступления! Он посмел пойти против моего слова, скрываться от меня на чужой земле, словно трус, и поднять оружие на моих воинов! Его участь уже предрешена, а тебе, чтобы не последовать за ним, я советую опомниться! — Он мой брат, Сулейман! — в слепом отчаянии вскричала Нуркан, и на язык само собой попросилось его неповторимое имя, с самого начала созданное какой-то высшей силой лишь для него одного. Когда-то она произносила его с любовью и благоговением, шептала в своих молитвах и боготворила, но теперь оно вырвалось непроизвольно в порыве безысходности, призванное воззвать к милосердию того, кому принадлежало. — Кровь от крови моей, частичка моей души! Я прошу тебя, пощади его! Я же никогда не смогу жить без него! — Я уже принял решение, — непреклонно возвысил голос повелитель, и готовая плакать от горя и разочарования девушка испуганно пригнулась, осознав, что сама сорвалась на исступлённый крик. — Бали-бей будет казнён, ибо он предал свою клятву и запятнал своё имя грязной ложью. Ты и сама прекрасно понимаешь, что таков закон, моя прекрасная лунная ночь. Предателям не место в моём государстве, они будут уничтожать его изнутри, пока не приведут к его развалу. Я, как правитель, должен заботиться о благополучии вверенной мне империи. Ты всегда была на стороне справедливости, поэтому должна знать это лучше всех. Так будет правильней. Непередаваемая печаль затопила жестоко приструнённое существо Нуркан до самого края, и она поспешно отвернулась, испугавшись, что не справится с охватившими её чувствами и даст волю запретным слезам, которые никому не дано было лицезреть, кроме её любимого брата. При мысли о том, что она может больше никогда не увидеть его серьёзное лицо, аккуратно обрамлённое привлекательными усами, его тонкие губы, так кротко и умилительно задетые трогательной улыбкой в пору скромной радости, его налитые густым тёмным соком спелой вишни таинственные глаза, в которых, словно бессмертные призраки, навеки поселились суровость и неизгонимый холод, её бросало в лихорадочную дрожь, хотелось выть от боли и беспомощности, вырвать из груди окровавленное сердце и вложить его ему в бездыханное тело, чтобы только он жил. Она не может бросить его здесь, она должна попытаться ещё раз, испробовать любые методы, но добиться от Сулеймана его прощения, потому что иначе она никогда не сможет простить саму себя. — Он был твоим другом, — отчего-то севшим голосом проронила Нуркан, безжизненно приподнимая голову. — Он был твоим самым преданным слугой, он никогда не подводил тебя. Хотя бы в память о вашей старой дружбе ты мог бы сделать для него исключение. — Я правлю огромной империей, хатун, — отчуждённо отозвался Сулейман, но его суровое лицо, к великому облегчению воительницы, затмила тоскливая тень мимолётного сожаления. — Я не могу принимать решения, руководствуясь голосом своего сердца. Мои чувства не имеют значения, когда речь идёт о справедливости и о том, что подумает обо мне мой народ. Прежде всего я правитель, а значит, обязан делать так, чтобы было лучше моим подданным. — Хорошо, — ровным тоном отчеканила Нуркан, расправляя плечи, и шагнула к Сулейману, не сводя с него уничтожающего взгляда. — Раз ты не хочешь освобождать моего брата задаром, так возьми меня вместо него. Я удовлетворю любое твоё желание, стану твоей рабыней, но лишь при условии, что Бали-бей окажется на свободе и ты оставишь его в покое. Отпустишь его, и я буду только твоей навсегда. Не давая себе времени на то, чтобы полностью проникнуться всей абсурдностью и унизительным смыслом сказанных ею же слов, Нуркан, превозмогая нахлынувший на неё стыд, безропотно опустилась перед Сулейманом на колени, с усилием заставив себя склонить голову, и в выражении смиренной покорности, к которой на самом деле не стремилась, устремила в землю порабощённый взгляд. Она надеялась, что её приструнённый вид подарит повелителю незаменимое ощущение господства над чужой жизнью и он всерьёз задумается над её словами, вспомнив, что когда-то они оба мечтали о том, чтобы служить друг другу во имя общих желаний. Однако, когда добровольно склонившаяся перед ним девушка робко стрельнула на него выжидающим взором из-под густых ресниц, надеясь различить на его лице хоть каплю благосклонности, выражение выстуженных тихим гневом глаз Сулеймана оставалось всё таким же непроницаемым, не говорящим ни о чём, кроме того, что его оскорблённый хозяин совсем скоро потеряет терпение. Резко сократив разделяющее их расстояние, он нагнулся к растерявшейся Нуркан, стиснув сильными ладонями её поникшие плечи, и бесцеремонно вздёрнул её на ноги, но не отпустил, притянув слишком близко к себе, так что их горячие тела трепетно соприкоснулись, страждущие сердца столкнулись через непреодолимый барьер грудной клетки, потоки сбитого дыхания схлестнулись, обжигая чужие скулы и опаляя плотно сжатые губы терпким жаром. Она вспыхнула и возмущённо дёрнулась, попробовав отстраниться, но он держал её крепко, властно, как свою драгоценность, принадлежащую только ему, и эта неожиданная настойчивость даже причинила ей физическую боль. — Никогда, слышишь? — низко прорычал он, склонившись к самому её уху, оказавшемуся слишком чувствительным для его угрожающего шёпота. — Никогда я не торгуюсь со своими подчинёнными и не беру с них плату за чужие жизни, тем более такую непристойную. Я что, похож на разбойника, которому лишь бы лишить невинности беспомощную девушку? За кого ты меня принимаешь, женщина? Очнись, перед тобой падишах всего мира, султан Сулейман, который никогда не отказывается от своего слова и не занимается бесчестием, не достойным настоящего мужчины! Если ты до сих пор не поняла, какую ошибку только что совершила, я дам тебе время подумать, пока ты будешь сидеть под стражей в моём лагере и ждать, какое решение я приму относительно тебя и твоего брата. — Нет... — беспомощно пролепетала Нуркан, мгновенно раскаявшись в своём опрометчивом поступке, и обречённо замерла в его стальной хватке, омываемая волнами его праведного гнева, испытывая необъяснимо страстное желание слушать его грозный голос вновь и вновь, таять, будто восковая скульптура, под натиском его огненной ярости и никогда больше не забывать, насколько бесподобен и совершенен он становится, когда вот так выходит из себя и начинает демонстрировать свою истинную силу. Теперь, когда весь ужас совершенной ею глупости дошёл до самых глубин её сознания, она действительно возжелала упасть к его ногам, но на этот раз с искренними намерениями вымолить прощение, признаться ему в своей боли и стать для него единственным утешением. — Сулейман... — Стража! — грубо рявкнул повелитель, и в шатёр тут же ворвались другие воины, неизменно готовые к тому, чтобы выполнить любой его приказ. Если они и удивились нахождению в шатре подле господина посторонней женщины, которая, к тому же, всё ещё находилась в непозволительной близости от него, то были слишком хорошо обучены, чтобы показывать своё замешательство. Заметив их появление, Сулейман рывком развернул Нуркан спиной к себе, лишая её возможности в последний раз вдохнуть полной грудью исходящий от него благородный аромат мужчины, и так же небрежно толкнул её прямо им в руки, так что девушка покачнулась и точно упала бы, если бы янычары не подхватили её под локти. — Увести её и запереть в шатре под надёжной охраной! Истошный крик непрекрытой мольбы уже рвался на волю из охваченной удушливой паникой груди Нуркан, однако подступающая к горлу горечь с такой силой сдавила ей шею, что она не смогла даже вздохнуть. Чьи-то жёсткие руки бесстыдно вцепились ей в плечи, обездвиживая и причиняя новые неудобства, и затем неумолимая сила двух натренированных воинов беззастенчиво потащила её лёгкое тело к выходу, не обращая внимания на дикие вопли и жалкие попытки пленницы проложить себе дорогу на свободу. Задыхаясь от невыносимого отчаяния и неистовой злости на саму себя, Нуркан до последнего надеялась утомить стражников своим бешеным сопротивлением, однако вскоре силы покинули её, и она безвольно повисла у них на руках, чувствуя, как пелена обречённости застилает ей глаза, не давая здраво мыслить. Теперь всё кончено, ей никогда не освободить Бали-бей. Она даже не успела сказать ему, что была здесь и честно старалась ему помочь, а теперь ничего больше не могла для него сделать. Неужели так должен был закончиться её путь храброй и верной воительницы? Неужели она всех подвела и никто больше в целом мире не может им помочь? «— Откуда ты знаешь моё имя? — отшатнулась девушка, не совсем понимая, что больше её испугало — удивительная осведомлённость собеседника или то, каким многозначительным блеском зажглись его пронзительные глаза при этих словах. — Кто ты такой? — Ты моя гостья, — спокойно разъяснил обладатель величественной осанки, словно не услышав последнего вопроса. — Было бы невежеством не знать, какие знатные особы посещают дворец моего отца».***
Начало осени 1516 года, Семендире — Я бросаю тебе вызов! Как сын своего отца, я имею такое же право на эту власть, как и ты, так пусть честный поединок решит, кто из нас на самом деле достоин её! Ненавязчивая тьма обступила податливое сознание со всех сторон, и тот, чьи мысли слишком долго находились в плену неподдельного замешательства, едва нашёл в себе силы совладать с непозволительной слабостью, что прокралась в его разум густым туманом непрекрытой растерянности, застилала глаза миражной пеленой ужасно реалистичного кошмара, подпитывала сердце неутопимым сопротивлением и вскоре завладела всем его повергнутым в паническое изумление существом, оплетая тугие мышцы крепкими цепями недоверчивого оцепенения. Прежде, чем принимать какое-то решение, нужно было сначала как следует проанализировать непредвиденную ситуацию на ясную голову, однако переключиться сразу из состояния слепого потрясения на ощущение полноценного самоконтроля было намного сложнее, чем уговорить самого себя сбросить постыдное промедление и начать действовать, как требовало того восставшее внутри оскорблённое самолюбие. Неприкосновенная гордость отчаянно запросила возмездия, глубоко задетая столь откровенной дерзостью, однако находящийся на грани гневного срыва обладатель слишком вспыльчивого нрава упрямо удерживал себя от подобной опрометчивости, наученный горьким опытом, что решения, продиктованные яростью, ни к чему хорошему не приведут. Ему понадобилось несколько мгновений, чтобы осознать и переосмыслить всю эту бурю противоречивых эмоций, щедро замешанную на возмущении, и во всех подробностях запомнить неповторимое проявление незнакомого испуга, острый привкус чужого предательства, что ядом растёкся на языке, бессмертное желание отстоять свою честь, которое наполняло тело неуправляемой силой. Так вот, что чувствует правитель, когда его власть находится под угрозой. Вот, что чувствовал отец, когда видел в нём, в своём родном сыне, настоящую опасность и тайно брошенный вызов судьбы. Неужели и он тоже становился безвольным пленником неизгонимого страха и непозволительной беспомощности? И на что он был готов пойти ради того, чтобы восстановить единоличность своего правления? Какой кровью обошлись ему все эти жертвы, принесённые во имя справедливости и нарушенных равновесия и порядка? — Немедленно прекратите! — прорезал звенящий от скопившегося в нём напряжения воздух чужой строгий голос, находящийся в опасной близости от того, чтобы не сорваться на истерический вопль. — Одумайтесь, вы же братья! Ахмед! Бали! Вы меня слышите?! Стоп! — Пожалуйста, — влился в безудержное течение осквернённой тишины другой умоляющий стон, эхом вторивший слепому отчаянию первого женского крика. — Вы совершаете ошибку! Бали-бей, хоть ты послушай свою мать! Полные слепой безысходности дикие вопли, пропитанные откровенной мольбой отрезвляющие речи и дребезжащие от заложенной в них безнадёжной обречённости высокие голоса, до последнего стремящиеся воззвать к рассудительности замерших друг напротив друга братьев, — всё это долетало до неподвижно оцепеневшего на краю тренировочной поляны Бали-бея сквозь вязкую толщу оглушительного тумана, едва трогая его охлодевшее сердце очевидным смыслом брошенных на ветер слов, а вскоре и вовсе превратилось в не стоющую его бесценного внимания раздражающую помеху на заднем фоне, что не давала ему сосредоточиться и ещё раз обдумать происходящее. До сих пор ему с трудом верилось, что самый обычный осенний день, начавшийся для него с традиционных упражнений с оружием, омрачился столь неприятным событием, одним из самых горьких плодов которого являлось принятое во власти гнева решение Ахмеда вызвать молодого санджак-бея на настоящий поединок. Остатки его безмятежного и даже бодрового настроя на это утро чёрными углями разочарования тлели на дне его души, сожжённые лютым огнём непримиримой ярости, те далёкие часы его спокойного пробуждения задолго до рассвета словно принадлежали другой жизни, и если бы кто-нибудь сказал ему теперь, что когда-то он планировал провести этот день с пользой и в полной мере ощутить себя законным обладателем вверенной ему власти, то Бали-бей ни за что бы ему не поверил, как и не мог поверить в жестокую правду, так подло и нелицеприятно представшую перед ним в образе младшего брата, обнажившего против него своё оружие. Непреклонно замерший перед ним в воинственной позе Ахмед тяжело дышал, словно сдерживая порыв неутихшей ярости, его прямо направленный на санджак-бея испепеляющий взгляд обжигал неукротимым пламенем слепой жажды и непоправимо изуродовавшей его многолетней ненависти, первые ростки которой Бали-бей стал замечать ещё в детстве, но тогда он и подумать не мог, что они могут давать семена такой заклятой кровной вражды. Изучая представшего перед ним одержимого юнца, чьи натренированные мышцы предвкушающе перекатывались под тканью рубашки, непроницаемым взглядом, он не узнавал в его хищном оскале, свирепом дыхании и потемневших от бешенства глазах своего брата, отличающегося стратегическим складом ума, дипломатичной выдержкой и хитрой находчивостью, которая не раз помогала ему выбираться невредимым из любых неприятностей. Отныне Ахмед, раз и навсегда запятнавший свою честь этим недостойным поступком, не мог считаться его братом — он стал его злейшим врагом, и Бали-бей как никогда отчётливо ощутил в груди непреодолимое желание поставить высокомерного завистника на место, наказать его за неповиновение и любой ценой отстоять свою честь и законное право быть и оставаться единственным наследником своего рода. Первый раз со всей ясностью прочувствовав смертельную угрозу, нависшую над его головой с тех пор, как он перенял на себя бремя отца, он до основания проникся взыгравшим в крови праведным гневом и несгибаемой решимостью доказать неприятелю, что любой, кто посмеет бросить ему вызов, в скором времени будет держать за это ответ. — Я принимаю твой вызов, — холодно и разборчиво отчеканил Бали-бей, гордо расправляя плечи и твёрдо выступая вперёд, и в ту же секунду с пронзительным звоном обнажил саблю, услышав, как пытающиеся его вразумить Айнишах и Нуркан испуганно ахнули, отступив подальше от поля боя. — Но имей в виду, если ты проиграешь, я с тобой церемониться не стану. Каждый должен знать своё место. Какой-то незримый голос на подкорке сознания настойчиво твердил Бали-бею, что он сам совершает ошибку, выбирая вооружённый способ разрешения конфликта, однако движимый почти безумной страстью к утраченной справедливости воин принял это решение сознательно, с присущим ему стальным хладнокровием, и ничуть не пожалел об этом даже тогда, когда так долго удерживаемая на коротком поводке ярость внезапно вырвалась на свободу, затуманивая ему разум слепой враждебностью, наливая изнывающие в покое мышцы могущественной силой, насыщая горячую молодую кровь воинственным азартом и бросая его из реального безопасного мира в полную смертельной опасности атмосферу грядущей битвы, которая ещё даже не началась, но уже дурманила его сердце неповторимым наслаждением. Грозно зарычав, словно лев на дрессировщика, Ахмед ринулся вперёд, не давая Бали-бею даже как следует отстроить боевую позицию, и бесцеремонно, с твёрдым намерением уничтожить, занёс саблю над его беззащитной шеей, несколько обескуражив противника таким прямолинейным нападением. К счастью, безупречно отработанные рефлексы молодого воина не позволили ему столь быстро и бесславно потерпеть сокрушительное поражение, и прежде, чем ощутившая на себе холодную близость стального клинка плоть оказалась распорота заострённым лезвием, Бали-бей круто извернулся и выставил своё оружие поперёк несущейся напролом сабли Ахмеда, чётким движением останавливая её совсем близко к своему плечу. Разъярённый первой неудачей младший брат взбешённо взревел, вонзая в более опытного соперника исходящий безумством взгляд, и тут же, не потрудившись отойти на безопасное расстояние, обрушил на него новый мощный удар, вложив в него столько силы, что Бали-бея неприступной волной отбросило назад, опрокинув на спину, и вовремя перекинуло в ловкий кувырок за долю мгновения до того, как сабля соперника безжалостно прошлась по голой земле в том месте, где только что находилась его уязвимая грудь. Быстро пришедший в себя после лёгкого головокружения Бали-бей даже не почувствовал саднящей боли в позвоночнике после бесславного падения, охваченный расчётливой решимостью, и тут только его неожиданно поразила отрезвляющая мысль, что Ахмед не может превзойти собственную ярость, что целиком и полностью управляла его сознанием, а значит, это его роковое заблуждение может помочь ему, Бали-бею, одержать над ним победу, причём для этого ему даже не обязательно было с ним сражаться. Лучший способ победить врага — это показать ему, насколько абсурдны его властелюбивые планы, надавить на него морально и попытаться задеть самые чувствительные струны его тёмной души, чтобы он сам нашёл дорогу к свету. Он мог бы попытаться убедить Ахмеда, что этим поединком тот ничего не добьётся, а если даже это не поможет приземлить возгордившегося братца, то тогда он поступит по-другому, но уже точно зная, что мятежник не оставил ему выбора. — Я не хочу с тобой драться, — откашлявшись от забившейся в лёгкие пыли, признался Бали-бей, вставая с колен и примирительно приподнимая свободную руку, чтобы предупредить очередную необдуманную атаку младшего брата. — Давай спокойно всё обсудим. Мы с тобой братья, не пристало нам проливать родственную кровь ради какой-то власти. — Бесхребетный пёс, — презрительно сплюнул Ахмед, выпрямляясь и начиная плотоядно кружить перед соперником, словно голодный хищник, выбирающий момент для нападения. — Ты просто слепец, не видишь, что тобой пользуются, что жизнь твоя отныне — не более, чем пустой звук, существование которого легко можно оборвать одним только резким словом. Что твоя свобода, что твоя судьба, твои желания? Ты жалкое существо, безвольная игрушка в чужих руках, присмыкающаяся перед властью своего хозяина! — Это ты видишь в этом мою слабость, — с достоинством ответил Бали-бей, подавляя невольный укол досады, и сохранил внешнее спокойствие, хотя внутри всё разрывалось и металось во власти нанесённого оскорбления, столь откровенно прозвучавшего в до ужаса правдивых словах брата. — Я же вижу силу, вижу почётное призвание, которое не каждому дано вынести. Я преданно служу своему народу и исполняю свой долг, основываясь на вере, честности и справедливости. — Ты просто глупец! — взревел Ахмед и сорвался с места, пронзая удушливый воздух отвратительным свистом испачканной в земле сабли. Натруженные мышцы протестующе взвыли, когда Бали-бей, спасаясь от неминуемой участи быть порубленным на куски смертоносным лезвием брата, проворно переместился в сторону, взметая за собой столб песчаной пыли, и уже спустя ничтожное мгновение одним точным манёвром перешёл ему за спину, чем вызвал новый прилив ярости у промахнувшегося противника. И дальше биться с Ахмедом за какое-то призрачное превосходство у него не было никакого желания, ибо сохранить жизнь носителю своей крови для него было намного важнее, чем остаться при своей должности, однако опьянённый жаждой тщеславия братец милосердием не отличался. Благородные намерения Бали-бея он воспринял как трусость и проявление самой настоящей слабости, и кто знает, на что ещё он готов пойти, чтобы добиться своего. С незнакомым прежде дурным предчувствием молодой санджак-бей внезапно осознал, что просто не может позволить Ахмеду и дальше вытворять подобные бесчинства, кто-то должен был поставить его на место, приструнить его дерзкий нрав и по возможности направить на путь истины. Разве не его долг, как старшего брата, вразумить вспыльчивого юнца и спустить его с небес на землю? Разве он мог позволить, чтобы назревающая вражда уничтожила всякие родственные связи между ними и заставила их забыть своё общее благородное происхождение? Пока Бали-бей усиленно размышлял над тем, какие слова лучше всего подобрать для столь непростого разговора, Ахмед уже бесцеремонно воспользовался его отвлечением и со всей силы толкнул старшего брата локтём в щуплую грудь, так что он покатился по пыльной земле, натыкаясь боками и рёбрами на выступающие камни, и оглушённо замер на краю поляны, загнанно дыша и переживая кратковременную потерю ориентации в пространстве. Расфокусированным взглядом он видел, как Ахмед степенным шагом наступает на него, поднимая оружие для последнего удара, и тут же взял себя в руки и приподнялся, сцепив зубы, чтобы не застонать от резкой боли в ушибленных костях. — А ты, разве, трус, Ахмед? — с плохо скрытой насмешкой прохрипел Бали-бей, и его слова попали точно в цель: обескураженный брат изумлённо остановился, задержав саблю в воздухе, и поверженный воин воспользовался этим, чтобы осторожно встать на ноги и снова вооружиться мечом, приготовившись отражать возможный выпад. — Неужели боишься, что я могу занять твоё место под солнцем? Иначе зачем ты постоянно пытаешься сбить меня с толку? Зачем ставишь мне препятствия? — Всё, что я делаю, я делаю ради блага нашего государства, — процедил Ахмед сквозь зубы, угрожающе напрягая плечи, и дёрганным движением направил конец оружия прямо в лицо Бали-бею, так что тот был вынужден попятиться. — Таких, как ты, стоит опасаться и соблюдать осторожность. Я всего лишь пытаюсь защитить себя и никогда до этого момента не бросал тебе вызов. — Кто опасается волков, тот готовит собак, — холодно парировал Бали-бей, встречая рассвирепевший взгляд Ахмеда твёрдым взором, и оттолкнул указательным пальцем его саблю, сокращая расстояние между ними. — В этом-то и отличие между нами, братец. Ты своих целей добиваешься путём кровавых интриг и обманов, а я действую в согласии со своей совестью и не опускаюсь до низкого лицемерия. Видимо, эти слова стали последней каплей в переполненной чаше чужого терпения, воздух сделался колючим и липким, как в преддверии летней грозы, а потрясённо застывшие глаза напротив с расширенными зрачками наводнила такая уничтожающая ненависть, что кровь в жилах Бали-бея, ещё совсем недавно радостно кипящая во власти резвого азарта, мертвенно заледенела, но это опасное оцепенение не распространилось на хладнокровно мыслящий разум воина, внутренне уже приготовившийся к любой непредсказуемой выходке со стороны младшего брата. Тяжело и учащённо хватая ртом большие порции необходимого кислорода, Ахмед всего несколько мгновений сверлил неприятеля чудовищным взором и затем, как по сигналу, со всей яростью набросился на него, вцепившись в саблю двумя руками и оглашая испуганно притихшие окрестности парка своим неистовым воплем, придающим ему сходство с раненым зверем, который уже понял, что проиграл, но дал самому себе клятву сражаться до последнего. Его выпады были непрерывны, беспощадны и небрежны, преисполненны отчаяния и жгучей обиды, и потому не могли нанести отчуждённо наблюдающему за этим Бали-бею никакого урона, являя собой слишком слабую и ничтожную попытку достать легко уворачивающегося от них воина, в непринуждённом изяществе танцующего по поляне со спрятанными за спиной руками. Так и не вкусившее братской крови лезвие в очередной раз безуспешно скользнул вдоль чужой груди, снова промахиваясь по движущейся мишени, а неутомимый Бали-бей, предельно сосредоточив всё своё внимание, продолжал утомлять оппонента бессмысленной погоней по поляне, пока не подобрал подходящий момент, чтобы нанести ему решающий удар. Вот Ахмед с яростным вздохом замахнулся над его головой, намереваясь напрасно сотрясти воздух новым бесполезным выпадом, однако его ведущая рука даже не успела опуститься на нужную высоту, жёстко перехваченная за запястье изворотливым Бали-беем и так же грубо заломанная за спину, так что ослабевшие пальцы разжались, выпуская оружие, а сражённый столь ловким приёмом противник вынужденно рухнул на колени, поднимая исступлённый крик боли. Расслышав над поляной жуткий хруст расшатонного плечевого сустава, Бали-бей небрежно отпустил извивающегося в его хватке Ахмеда, оставляя его беспомощно валяться на земле с ноющим недомоганием в руке, и тут же покровительственно навис над ним, в непривычной ему властной манере приставив конец сабли к пульсирующей вене у него на шее. — Я Малкочоглу Бали-бей, — низким густым голосом проговорил неумолимый воин, победно вскинув голову и смерив растянувшегося у него в ногах брата суровым взглядом. — Я единственный достойный преемник своего легендарного отца, я полноправный санджак-бей этих земель, и каждый из вас должен считаться с моей властью. А иначе ему придётся горько пожалеть о своей дерзости, ибо я не привык прощать мятежи и предательства. — Помилуй, — сдавленно просипел Ахмед, поднимая на старшего брата почти умоляющий взгляд, но тот лишь сильнее надавил на его нежную шею, чем вызвал новый жалобный стон. — Хватит скулить, — строго оборвал его Бали-бей, неодобрительно сощурившись. — Ты затеял этот беспорядок, так имей теперь смелость ответить за него достойно. За свои ошибки нужно расплачиваться. Тускло подсвеченные косыми солнечными лучами глаза Ахмеда взывающе заблестели оттенком презренного страха, однако больше он не осмелился издать даже слабого писка и только жалко съёжился в пыли, приготовившись к чему-то страшному и неотвратимому. Не знающий пощады к своим врагам Бали-бей не задумываясь отрубил бы ему голову, не будь этот измождённый пристыженный воин его родным братом, но в этот раз его что-то остановило от такой неоправданной жестокости, и это нечто по своим слишком уж знакомым проявлениям напоминало угрызения совести, мгновенно воспротивившейся этим неправильным мыслям. Вспомнив, что за каждым его движением по-прежнему наблюдает повергнутая в ужас Айнишах, Бали-бей сделал глубокий вдох, успокаивая неистово колотящееся сердце, и тут же испытал какое-то новое сладостное чувство, такое опьяняющее и неповторимое, что он немедленно пожелал насытиться им до предела, впитать в себя каждой клеточкой тела до последней капли и наслаждаться им как можно чаще, нет, постоянно, снова и снова, теряя разум от приятного наваждения и безумного восторга, словно один только глоток этого запретного чувства уже навсегда сделал его зависимым, заглушил голос чести и справедливости, на долю секунды приблизил его к образу умершего отца. То было ни с чем не сравнимое ощущение безграничной власти над слабыми безвольными существами, обречёнными до конца своих дней склоняться перед ним, ликующее осознание собственного превосходства над их жалкими ничтожными жизнями, наделяющее его непреодолимой жаждой вкусить этот одурманивающий яд хотя бы ещё один раз, неповторимый всплеск внутри необузданной гордыни, рождающий в забывшимся разуме порочное стремление к неоспаримому покровительству над каждым вздохом этих презренных рабов, его слуг, призванных только исполнять его приказы. Действуя вопреки пробуждающему голосу загнанного куда-то в угол растоптанного милосердия, Бали-бей решительно замахнулся саблей, не давая себе времени передумать, и безжалостно обрушил её на Ахмеда, от самого лба рассекая ему бровь и удлиняя ровную царапину до края челюсти. Свежая, совсем ещё тёплая кровь алыми струями закапала на землю, заливая нос и рот младшего брата, и он истошно взвыл от новой боли, в страхе отпрянув и закрыв лицо дрожащими руками. Опороченное братской кровью лезвие зловеще блеснуло в лучах осеннего солнца, выхватывая из тени её насыщенный рубиновый оттенок, и Бали-бей со смесью ужаса и неутихшего гнева наблюдал, как она по капле стекает по гладкой поверхности клинка, увесисто окрашивая в алый цвет мести дорожную пыль. Откуда-то издалека он услышал неразборчивые женские голоса, вероятно, принадлежащие пришедшим в себя Айнишах и Нуркан, а затем кто-то грубо оттолкнул его прочь от съёжившегося на краю поляны Ахмеда, оттесняя его назад, будто вставшее на пути досадное недоразумение, мешающее кому-то добраться от наказанного предателя. Только встряхнувшись и прогнав воцарившуюся в разрозненных мыслях туманную пустоту, Бали-бей с запоздалым чувством призрачного раскаяния обнаружил, что это Айнишах и Нуркан помогают Ахмеду подняться, а кровь всё продолжает упругими струями хлестать из его распоротой плоти, она повсюду, на земле, на лезвии его меча, даже на его руках застыли мерзкие разводы этой дурно пахнущей вязкой жидкости... «Великий Аллах... Что я наделал?»