«Бескорыстная преданность больше всего стоит и меньше всего ценится». Илья Шевелев
За неприступными стенами походного шатра жизнь шла своим чередом, будто не проливалась под этим всевидящим солнцем невинная кровь, будто незыблемое существование кроткой тишины не было безжалостно уничтожено противным свистом заточенной сабли, словно не прерывалось в шуме зимнего ветра чужое дыхание, чьё бессмертное эхо отныне навсегда застыло в объятых ледяным страхом сердцах неравнодушных существ, преследуя их в ночных кошмарах и досаждая чуткому слуху своим призрачным потусторонним звучанием. Лишь в пределах плотной завесы нерушимого одиночества и сводящего с ума молчания эти ужасные мгновения вызывающей несправедливости продолжали всплывать в памяти слишком ярким и реалистичным видением, словно преследуя негласную цель довести попавший под их влияние разум до настоящего безумства, и самым отвратительным было то, что от этого мрачного наваждения совершенно некуда было сбежать и спрятаться, невозможно было избавиться от изматывающего чувства вины, от мерзкого запаха чужой крови и настойчивого ощущения, что её алые воды липнут к рукам и шее, затрудняя движения и препятствуя прохождению воздуха. Снаружи весь жестокий мир уже давно очистился от непростительного греха, предпочитая и дальше закрывать глаза на царящий вокруг произвол, и все те непосильные муки совести, которые должны были воззвать к раскаянию и милости запятнанных душ, достались одному излишне трепетному и восприимчивому созданию, беззастенчиво укрывшись в его неприкосновенной обители, где свежие потоки лёгкого мороза были отравлены смрадом смерти, где среди неизгонимых теней и вязкого полумрака чудились пугающие образы восставших покойников и не могло найти утешение охваченное глубокой скорбью страждущее сердце, чьи страдания с каждым мгновением всё набирали силу и становились тяжёлым бременем для своего пленённого хозяина. Теперь судьба презренного узника постигла его не только физически, хотя ко всем предусмотренным неудобствам он давно уже привык, но и постигла его внутренне, подчинив себе его истерзанные мысли, истощив душу непримиримыми пытками нарастающего стыда и сделав безвольным рабом нахлынувшего на него бесконечного сожаления. Отрезанный от реальности и обречённый бессмысленно прозябать оставшиеся у него мгновения своей бесполезной жизни вдали от чужого присутствия, он вскоре превратился в заложника мстительного времени, перестав ощущать на себе его бесповоротное течение, оцепенел в потоке неумолимой вечности, навсегда оставшись в том страшном дне, когда стал свидетелем жестокой расправы над невинной жертвой, и прибывал в несгибаемой уверенности, что обязательно обнаружит на пустынной земле следы напрасно пролитой крови, если осмелится выглянуть наружу. Отчасти именно поэтому потемневшие от отсутствия дневного света тусклые глаза уже давно не видели желанного солнца, чьи скромные визиты и без того представляли собой весьма редкостное чудо, истончившаяся кожа, туго обтягивающая острые кости, не ощущала приятного дуновения отрезвляющего ветра, иногда пробивающегося внутрь сквозь оставленные лазейки, сухие потрескавшиеся губы не чувствовали опьяняющего вкуса утраченной свободы, которая отныне преследовала потерявшего надежду пленника лишь в его излишне смелых мечтах, но и они вскоре стали причинять невыносимую боль. Если с отсутствием благоприятных условий для существования ещё можно было смириться, но с невозможностью дышать полной грудью, поднимать взгляд в небо, ступать на мёрзлую землю, слышать рядом цикл вселенской жизни и вырваться из плотного кокона постороннего превосходства мог считаться кто угодно, но только не он — непокорный, гордый, независимый, привыкший сражаться до конца, ненавидивший быть беспомощным и подло использованным, предпочитающий достойную смерть оскорбительному унижению. Словно дикий зверь, посаженный в клетку на потеху любопытным зевакам, он таял с каждым днём, облачаясь в безжизненную тень, медленно умирал под гнётом тоски и отчаяния, изнывал от безысходности и постепенно увядал в четырёх стенах, которые будто всё сильнее сжимались вокруг него, грозя раздавить своей немыслимой тяжестью. Лишённый самого сокровенного смысла своего существования и вынужденный беспрекословно покоряться неоспоримой воле возвышающейся над ним судьбы, Бали-бей окончательно потерял счёт бесконечно долгим дням и ночам, слившимся для него в одну беспорядочную вереницу мутных наваждений, и какой-то частью своего поверженного существа был готов даже примириться с её сокрушительной победой, хотя его упрямая натура всё с тем же напором протестовала, ещё не успев позабыть, что с самого начала она принадлежала прирождённому победителю. Однако охотно принявшая его в свои объятия одинокая тишина и поразительно стойкое безмолвие понемногу вытягивали из него оставшиеся силы, погружая разум в неуютную атмосферу жалкой слабости, и оттого всё отчётливее ощущалось то самое до низости неприятное и правдивое чувство, что его смертный приговор давно уже был оглашён во всеуслышание, но по неопытности одного слишком благородного юнца так и не был приведён в исполнение и теперь лежал на совести выжившего преступника ужасным проклятием. Слишком хорошо легендарному воину были знакомы суровые установки его старой близкой подруги, его верной любовницы, ненасытной Смерти, которая привыкла всегда получать то, что хочет, а тот, кто каким-то образом сумел избежать назначенной с ней встречи, неизбежно становился худшей версией себя и был обречён проживать незаслуженную жизнь в адских страданиях, постепенно приближаясь к своему бесславному концу, обещающиму быть намного страшнее и мучительнее, чем мог бы стать ранее. Бесцеремонно оборвавший в тот раз их дружеское свидание, Бали-бей до сих пор чувствовал, что разъярённая и глубоко задетая его вызывающим поведением Смерть бесшумно следует за ним по пятам, движимая желанием отомстить зазнавшемуся грешнику, и теперь ему казалось, что она загнала свою жертву в тупик, хитрым манёвром заставив его угодить в опасную ловушку. Каким бы бесчестным и жестоким ни представлялся этот ход лишённому надежды пленнику, он не мог не признать, что на этот раз его опытная соперница превзошла саму себя, выбрав наиболее извращённый и пугающий способ воссоединиться с ним на том свете. Разве можно представить что-то ужаснее, чем встретить свой конец в присутствии знакомого величия, под прицелом терзающего душу взгляда и во власти неподдельного трепета, которому невозможно противиться? Невосполнимые ожидания тянулись слишком мучительно и до изнеможения медленно и бесконечно, будто какая-то высшая сила нарочно оттягивала от утомлённого беспочвенной тревогой Бали-бея тот самый момент истины, ради которого он столько пережил и был готов пережить ещё столько же, лишь бы как-то сократить время этих невыносимых страданий. Тот, кто без всякого сомнения любил терзать безвольных и беспомощных перед ним существ слишком долгими и напрасным предвкушением, совершенно точно знал, как доставить впавшей ему в немилость жертве тягостные неудобства: время шло, а он так и не почтил одержимое волнением существо своим присутствием, будто умышленно изводя его противоречивыми предчувствиями и тем самым внушая ему ещё более смутное ощущение собственной ничтожности, которое непредсказуемому обладателю непреодолимой тяги к столь странным забавам безусловно вселяло немалое наслаждение. Вскоре окончательно измотанному подобными пытками воину начало казаться, что его незримый надзиратель преследует цель довести его до совершенного безумства или просто решил испытать его на прочность, одновременно с этим позволяя себе маленькое развлечение. И это ему почти удалось, однако известный своим упорством Бали-бей не собирался вот так сдаваться и демонстрировать свою слабость, и, видимо, только этот его немой вызов, брошенный наперекор неоспоримому могуществу, и сыграл решающую роль в их молчаливом противостоянии, искренне заинтересовав укротителя чужой гордыни таким откровенным проявлением несгибаемой силы воли и непозволительной дерзости. Хоть и не планируя изначально такого исхода, отчаянный воин всё же добился своего: давящая на него сокрушительная тяжесть чужого влияния наконец отступила, позволив ему вздохнуть спокойно, но вместо подчиняющейся кому-то бестрепетной власти появился сам её хозяин, представ перед своим слугой именно тогда, когда он меньше всего ожидал гостей в своём скромном убежище. Каждую дотошную деталь той роковой встречи Бали-бей запомнил на всю оставшуюся жизнь: это случилось в одну из тех морозных бесконечных ночей, в которые он, вместо того, чтобы спать, любил неподвижно сидеть под опорой позолоченного столба, прильнув к нему сгорбленной спиной и обняв себя за исхудавшие плечи, а явившийся к нему незванный гость будто заранее знал эту его тайную привычку и решил нанести визит как раз в нужный момент, чётко поймав тот отрезок времени, в течение которого ничего не подозревающий пленник беззвучно бодрствует, прежде чем забыться болезненным беспамятством. А ещё бесшумный, словно приструнивший незыблимые законы природы, и до последнего умеющий оставаться пугающе незаметным полуночный посетитель точно знал, что бесчисленное количество похожих друг на друга дней, проведённых в заточении, не самым лучшим образом сказалось на всех главных составляющих его пленника, что когда-то делали их него непобедимого воина, что его некогда безупречный слух давно уже перестал улавливать все тонкости окружающих его звуков, что орлиное зрение ослабло в темноте и потеряло свою незаменимую способность различать трепыхание крыльев летучих мышей на фоне беззвёздного неба, что застоявшиеся без движения мышцы стали дряблыми и слишком сильно ослабли, хотя раньше с лёгкостью поддавались привычному напряжению. Вся эта неприсущая ему томная вялость мгновенно превратила всегда собранного и готового ко всему солдата в забитую в угол добычу, только и жаждующую уже поскорее ощутить остроту хищных клыков на своей нежной шее, и в последствие действительно привела его к долгожданной встречи с тем, кто нёс в своих руках его жизнь и смерть и был способен одним своим словом как воскресить его, так и уничтожить окончательно. Пустынное пространство шатра наполнилось беспросветной тьмой, не разбавленной даже тусклым лучом изгнанной с небосвода луны, за тканевыми окнами отчётливо проступала непроглядная темнота с иссиня-чёрными прожилками морозного сияния, в воздухе заметно окрепло ледяное дыхание безжалостной стужи, однако погружённый в некий транс Бали-бей едва ли обращал внимание стиснувший его непослушное тело мертвенный холод, приковав выражающий неподдельное замешательство взгляд к самой широкой прорехе в смежных тканях, подражающим входным дверям, в проёме которых с пугающей для иллюзии ясностью вырисовывалась высокая мощная фигура незванного гостя, чьи широкие, по-господски разведённые в стороны плечи в хозяйской манере раздвигали податливый шёлк, постепенно просачиваясь внутрь. Подброшенный удивительно воодушевляющей силой воин мгновенно сорвался с места, резко вырастая на ноги, так что суставы отчаянно заныли от столь небрежного движения, а перед глазами замелькали красные огоньки, словно сигналы, предупреждая о возникшей опасности, однако испытавший странную смесь мрачного ликования и призрачного страха пленник был слишком поглощён представшим перед ним великолепием, чуть не жадным взглядом пожирая крепкий подтянутый силуэт своего повелителя, который словно преобразился со дня их последней встречи, вобрав в себя ещё больше властного величия и горделивой роскоши, или это услужливо обнимающие его осанистый стан боязливые тени намеренно скрывали все незначительные недостатки его завораживающего образа, как по задумке подчёркивая лишь самые цепляющие и обворожительные детали. На этот раз скользкий шёлк практичного кафтана покладисто ложился поверх его рельефных мышц, не стеснённый тяжёлыми доспехами, в меру сверкающие и манящие к себе очарованный взор драгоценности, идеально подобранные к его не слишком броскому облику, приглушённо подмигивали из темноты матовым блеском, но даже они не могли затмить неповторимый бархатный свет, льющийся из его насыщенно лазурных глаз, что теперь источали одно лишь бесцеремонное внимание. Во всех искушающих подробностях разглядывая богатое одеяние своего султана, Бали-бей даже невольно устыдился своего неподобающе небрежного вида, ещё большего презрения которому придавала его болезненная худоба, и всё же он всем своим трепещущим сердцем понадеялся, что в темноте его обнажённая широким воротом грязной рубашки впалая грудь и неприлично выставленная напоказ непокрытая голова по какой-то счастливой случайности ускользнут от всевидящего ока правителя, обладающего не всегда уместной способностью подмечать самые откровенные изъяны. Пригвождённый к полу нацеленным на него тяжёлым взглядом стоящего напротив повелителя, Бали-бей не смел пошевелиться во власти нахлынувшего на него слепого благоговения, однако, даже если бы ему было позволено сдвинуться с места, он бы всё равно не смог заставить себя это сделать, как никогда остро ощущая на каждом участке своего тела пронзительный испытующий взор поразительно проницательных глаз, и словно физически прочувствовал, как непреодолимые импульсы чужого покровительства беззастенчиво прощупывают его с ног до головы, не то отыскивая какие-то слабые места, не то привычно оценивая угодливо представшее перед ними беззащитное существо. — Вот мы и встретились снова, Малкочоглу, — словно из-за завесы плотного тумана донёсся до Бали-бея угрожающе низкий глубокий бас владыки, которым он по обыкновению приветствовал своих подчинённых. Однако нечто в этом знакомом непринуждённом тоне заставило воина предупреждающе насторожиться, ибо он безошибочно разгадал поселившийся в нём тонкий намёк на тихое недовольство — повелитель что-то знал, причём даже не старался это скрыть, искусно подводя свою жертву к неизбежной догадке. — Или ты надеялся, что, вызволив меня один раз из лап смерти, ты смоешь с себя все грехи и заслужишь моё прощение? «Он знает, — ослепительной молнией пронеслось в голове Бали-бея, и он не сумел сохранить прежнее отсутствие всяких эмоций на лице, ощутив приступ панического замешательства. — Ему известно, что в тот раз я спас его от вражеской стрелы. Неужели именно это помогло янычарам напасть на наш след?» И тут, словно гром среди ясного неба, обескураженного воина пронзила новая мысль, и он, впервые ощутив витающий в воздухе привкус чужой неоспоримой власти, что уже сомкнула свои пальцы у него на шее, почувствовал навеянное какой-то высшей волей необъяснимое желание сделать то, чего он не делал уже очень давно и думал, что никогда больше не пожелает делать, — вытянулся в одну звенящую струну, подбирая расслабленные мышцы знакомым напряжением, и плавно, с бережливым изяществом, качнул корпус вперёд, заставляя расправленные позвонки податливо согнуться под тяжестью ударившего ему в память глубоко почтения, что раз за разом принуждало его принимать отточенную с годами позу бесприкословного подчинения в знак приветствия, прощания или повиновения в присутствии своего повелителя. С неимоверным удовлетворением ощутив, как поддёрнутый лёгким интересом взгляд государя нарочито неспешно скользнул вниз по его безупречному поклону, не отыскав в нём даже мелких небрежностей, Бали-бей со всей присущей ему кротостью потупил глаза в пол, позволяя ненасытившимуся владыке удовлетворить свою жажду чужой покорности, и затем так же аккуратно разогнулся, но изменить своей военной выправке и желанию предстать перед своим господином в наилучшей форме уже не смог — слабость слабостью, а рефлексы, заложенные в нём чуть ли не с рождения, никуда не денешь. — Мой повелитель, — негромко, но разборчиво проговорил Бали-бей, с первого раза сумев настроить охрипший после долгого молчания голос на нужную высоту. — Для меня большая честь вновь предстать перед Вами. Знайте, что в тот раз я спас Вас не потому, что надеялся заслужить этим Ваше снисхождение, а лишь по одной причине. Я слишком сильно и беззаветно предан Вам, чтобы позволить какому-то разбойнику отобрать Вашу священную жизнь. — Так ты утверждаешь, что всё ещё предан мне, Бали-бей? — пугающе спокойно и невозмутимо вопросил Сулейман, недоверчиво приподнимая брови и смеряя воина сверху вниз несколько предвзятым взглядом. — Почему, в таком случае, ты сбежал от меня? Почему прятался от меня, словно трус, всё это время? Вряд ли подобные поступки свойственны преданным и честным воинам, не так ли? — Вы правы, повелитель, — глухо проронил неприятно задетый столь правдивыми словами воин, чуть наклоняя голову в знак согласия. Выносить полный холодной ярости и глубинного разочарования взгляд владыки ему становилось всё тяжелее, так что он старался как можно реже встречаться с ним глазами, хотя обступившая их со всех сторон темнота и так не позволяла разобрать их истинное, пробирающее до потрясённой дрожи выражение. — Я вёл себя недостойно, и я это признаю. Вы в праве вынести решение о казни хоть сейчас, но прежде я осмелюсь попросить Вас лишь об одном. — О чём же, Бали-бей? — с долей оживлённого любопытства поинтересовался Сулейман, вонзив в него выжидающий взгляд. — Дайте мне последний шанс, — проникновенно погружая полные твёрдой решимости глаза в неприступно бушующие омуты холодного гнева напротив, прошептал Бали-бей, не моргнув и на этот раз со всем достоинством выдержав прямой тяжёлый взор своего повелителя. Слишком неистовым желанием зажглось его молчавшее до сих пор сердце, слишком сильна была воспрянувшая в нём бесстрашная кровь прирождённого победителя, слишком страстно ему хотелось ухватиться за свою уже вторую жизнь, чтобы прожить её так, как он всегда мечтал: бок о бок с тем, кому продолжал хранить верность и по сей день. — Клянусь, я докажу Вам, что мне можно верить. Я исправлю свои ошибки и сделаю всё, чтобы вернуть Ваше бесценное доверие. Единственный шанс, повелитель. Это всё, о чём я смею просить Вас. Пропитанные смутными сомнениями и каким-то яростным сопротивлением бездонные очи Сулеймана, казалось, приютили в себе всю непорочную тьму спускающейся с небес умиротворённой ночи, однако застывший в тяжёлых раздумьях обладатель столь ярких противоречий довольно долго хранил ничем не прерываемое молчание, в незыблимом течении которого Бали-бей даже разобрал собственное поверхностное дыхание. Как важно ему было услышать ответ и как томительны были ожидания, под натиском которых его опьянённое возвышенным волнением сердце ожившей птицей трепыхалось в груди, так отчаянно страшась быть навсегда умертвлённой одним-единственным словом, что могло беспрепятственно сорваться с чужих губ, вдребезги разбив его хрупкую надежду. Бесплотно растворяющиеся в вечности мгновения словно сводили его с ума, жестоко играя с расшалившимся воображением своей жертвы, но Сулейман по-прежнему не торопился прерывать затянувшееся безмолвие, хотя в глазах его уже начало проясняться, однако совсем не в ту сторону, в которую хотелось бы горячо страждущиму воину. Вопреки его неиссякаемой вере, от прежнего бурного океана которой внутри него осталась лишь жалкая пара капель, беспросветно затянутые тучами назревающей угрозы глаза повелителя наводнились ещё большим сумраком, будто вбирая в себя окружающую темноту, и совсем скоро стали похожи на два тёмных колодца, совершенно пустых и холодных, говорящих эхом самой смерти. У Бали-бея кровь застыла в жилах, и он понял, что надежды больше нет ещё до того, как владыка подтвердил его самые страшные опасения своими словами. — У меня нет причин верить твоей клятве, Малкочоглу, — ледяным голосом разрушил заманчивые чары снизошедшей тишины Сулейман, и воин почувствовал, как его содрогнувшееся от столь меткого удара сердце рухнуло куда-то вниз, распространяя по телу жуткий озноб. — Как и нет причин так же безусловно доверять тебе, как это было раньше. Кто предал один раз, предаст и второй, а ты уже носишь на себе клеймо изменника, значит, останешься им навсегда, по крайней мере, в моих глазах. Разве можно верить тому, кто трусливо прятался от правосудия? Разве можно верить тому, кто однажды уже обманул моё доверие? Нет, Бали-бей. У предателей лишь одна дорога, и на этот раз я не позволю тебе с неё свернуть. — Прошу Вас, выслушайте меня! — с неприкрытым отчаянием восклинул Бали-бей, делая шаг вперёд, но Сулейман остановил его одним властным жестом, которому привыкшее слушаться своего единственного покровителя тело не могло не подчиниться. — Довольно, Малкочоглу, — безжалостно отрезал султан, предупреждающе сверкнув глазами. — Я всё сказал. Ты ответишь передо мной за все совершённые преступления, причём самым суровым образом! Однако, если тебе по-прежнему есть, что мне возразить, я тебя выслушаю. Что он мог возразить? С истиной сказанных слов трудно было поспорить, и даже одержимый своим бессмертным желанием её изменить Бали-бей прекрасно понимал, что на этот раз ему не удастся никакой силой переубедить повелителя в правильности его решения. Он и сам краем трезвого сознания уже давно признал, что заслуживает самого жестокого наказания, но почему же его разбитое сердце так отчаянно хочет воспрепятствовать? Или это малодушный страх перед смертью понемногу начинает брать своё, лишая прославленного воина его хвалённой отваги? На пороге своей неизбежной смерти, чьи радостные стенания уже доносились до Бали-бея потусторонним эхом сокрушительной обречённости, ему хотелось только одного: в последний раз сказать своему повелителю, своему лучшему другу, заменившиму ему когда-то даже отца, насколько сильна на самом деле его преданность, насколько глубоко его почтение и как бы сильно ему хотелось, чтобы всё сложилось по-другому. Излучающие неприступное терпение глаза Сулеймана смотрели хладнокровно и беспристрастно, и сколько воин ни старался, не мог нащупать в них даже слабый намёк на сожаление или неуверенность, одна лишь несгибаемая решимость и твёрдое намерение привести приговор в немедленное исполнение. Выходит, для него всё закончится именно так — вдали от родной земли и близких людей, в пустынном шатре, от смертоносного удара господской сабли. Неугомонная память против воли швырнула присмиревшего Бали-бея в тот далёкий, уже несколько позабытый им день, когда он впервые заикнулся о своём стремлении быть верным слугой своего правителя, и от призрачного наваждения тех неповторимых чувств, что он испытал, произнося это вслух, у него тоскливо заныло сердце, охваченное горькой истомой и скорбным осознанием того, что его последнему желанию всё-таки не суждено будет сбыться. «— ...Я не хочу быть визирем, я хочу стать воином, хочу идти по стопам своих прославленных предков завоевателей, хочу добиваться побед на поле боя и беззаветно служить своему государству! Я всегда буду рядом с султаном, стану его правой рукой и буду сопровождать его во всех походах, храня искреннюю и бескорыстную преданность ему и всему роду османов, и если я умру, то только на поле боя! Вот моя судьба!» — Я всегда хранил Вам преданность, повелитель, — повинуясь порыву каких-то возвышенных переживаний, проронил Бали-бей, поднимая на Сулеймана открытый искренний взгляд, и огрубевший от времени шрам на его щеке приглушённо заныл, словно вновь ощутил на себе всю остроту чужого беспощадного лезвия. — Я всегда следовал Вашей воле и никогда не шёл против Вашего священного слова. Простите, что не смог стать достойным Вас и Вашего доверия. Для меня было честью служить Вам. На душе будто бы немного полегчало после этих слов, однако мужественный лик Сулеймана остался сдержанным и непроницаемым, сохранив поразительное самообладание. Внутренне восхитившись его способностью столь искусно скрывать свои настоящие эмоции, Бали-бей с глубоким чувством признательности и уважения склонил голову перед своим повелителем, желая через этот традиционный жест выразить ему всё своё сожаление, однако государь не стал больше задерживаться в его скромной обители и довольно стремительным шагом покинул шатёр, бесследно растворяясь в темноте и оставляя после себя в воздухе лишь зыбкие колебания истончившейся тишины, потревоженной полами его дорожного кафтана. Оставшись в одиночестве, воин ещё долго приходил в себя после леденящего душу потрясения и всё прожигал заманчивую темноту в уличном проёме немигающим взглядом, словно надеясь, что Сулейман вот-вот вернётся и отменит своё решение, однако подобный исход событий казался слишком необычным даже для бесплодных мечтаний. Разумеется, повелитель так и не вернулся, и ничто даже не напоминало о его недавнем присутствии, будто Бали-бею всё это только привидилось от усталости, тягостное давление которой он ощущал теперь с большей силой. С этого момента ему оставалось только одно: смиренно ждать, пока владыка решит, какой казни подвергнуть провинившегося подчинённого, а после ждать и самой смерти, которой и без того уже не терпелось принять задержавшегося на свете воина в свои холодные цепкие объятия. Когда ему наконец удалось побороть внутреннее оцепенение и сбросить с плечей остатки влияния чужого взгляда, внезапный прилив убаюкивающей сонливости возобладал над его податливым разумом, и Бали-бея нестерпимо потянуло в укромный уголок уже успевшего стать ему родным шатра, где он мог забыться безмятежным сном и, возможно, проснуться уже в Раю, избавленный от необходимости ждать этого безболезненного пробуждения неопределённое количество времени. Однако стоило соблазнённому такими мыслями воину доковылять до своей цели, как его, словно мощным разрядом, поразило какое-то новое, совсем не безопасное ощущение притаившейся где-то рядом серьёзной опасности, вынудив его мышцы предупреждающе напрячься, сердце — пропустить назначенный удар, а приспнувшие инстинкты — с новой силой обостриться, внимая изменившейся вокруг обстановке с предельным вниманием. Замерев на полпути, Бали-бей сосредоточенно прислушался к щекотливому покалыванию в затылке и лёгкому поползновению холодного воздуха вдоль позвоночника, и только тогда его с запоздалым испугом настигло неутешительное осознание того, что он непредусмотрительно подставил затаившимся во тьме неприятелям свою незащищённую спину, на которую теперь исступлённо таращились десятки хищных глаз, жаждущих его крови не меньше, чем покоящиеся в их пальцах свистящие сабли. Они набросились внезапно и молниеносно, мастерски воспользовавшись элементом неожиданности, однако у предвидевшего такой исход Бали-бея тоже осталась доля преимущества, позволившая ему наугад уклониться от первого подлого нападения сзади, которое должно было закончиться для него отрубленной головой. Начищенное до блеска лезвие, угрожающе сверкающее в темноте стальным сиянием лёгкого металла, тонко просвистело совсем рядом с ухом отпрянувшего в сторону воина, срезав несколько волосков на его шее, и чья-то облачённая в чёрные одежды фигура с неуловимой скоростью и поразительной точностью продолжила атаковать безоружного противника, двигаясь с ловкостью ночного хищника и бесшумностью тени, словно перед ним был не живой человек, а настоящий призрак, сумевший покорить притязания загробного мира. Почувствов себя совершенно беспомощным перед лицом невидимого врага, безупречно сливающегося с окружающим его мраком благодаря своему наряду, Бали-бей не смог подавить всплеск опасной растерянности, и эта оплошность не прошла для него даром: пока один из этих безмолвных палачей оттеснял его назад безжалостными ударами широкого клинка, от которых он успешно уворачивался, остальные двое схватили его за руки сзади и мгновенно обездвижили, выталкивая прямо навстречу очередной сокрушительной атаке. Задыхаясь от слепого ужаса и ударившей в голову лихорадочной паники, воин в порыве первобытного страха нанёс удар первому противнику коленом в живот, услышав его сдавленный стон, и затем ещё одним повалил его на землю, при этом продолжая яростно вырываться из мёртвой хватки держащих его пришельцев. Их цепкие пальцы впивались в кожу его рук, причиняя неприятную боль, вонзались в плечи сквозь ткань рубашки, оттягивая его назад, сминали и дёргали в разные стороны свободную одежду, а он только с большим неистовством стремился на свободу, запрокидывая голову в беззвучном крике ненависти, неразборчиво размахивая руками в надежде задеть хотя бы одного из них, и давно уже перестал различать в тумане неотступного потрясения проворные перемещения своих палачей, которые подбирались всё ближе и ближе целой стаей свирепых волков на него одного, без оружия, брони и надежды на спасение. Силы отчаявшегося воина постепенно таяли, так что вскоре двум гораздо более мощным противникам удалось бросить измождённого голодом и жаждой пленника на колени, и над ним тут же вырос мускулистый силуэт другого убийцы, занося над ним ослепительно чистое лезвие, в котором на миг отразилась равнодушная темнота. Охваченный настоящим страхом Бали-бей среагировал на первом подъёме чутких инстниктов и со всей яростью, на какую был способен, дёрнулся в сторону, из-за чего нацеленное ему в шею оружие сбилось со своего курса и вонзилось в твёрдую плоть одного из держащих его неприятелей, невольно став порождением ещё одной случайной смерти, эхо которой так и повисло в удушливом, пропитанном потом и кровью воздухе последним истошным криком обезглавленного палача. От такого поворота событий оставшиеся в живых убийцы на миг вышли из образов хладнокровных и безжалостных исполнителей чужого приказа, и Бали-бей немедленно обернул их секундное замешательство в свою пользу, изворачиваясь из чужой хватки, подхватывая с пола утопающий в пролитой крови вражеский клинок и напролом бросаясь к спасительному отверстию в тканях, при этом ничего не видя перед собой и различая позади взвешенные переступания своих неутомимых преследователей. Когда пленительно маячивший перед блуждающим взором проём спустя вечность увеличился в размере, Бали-бей едва не свалился без чувств от нахлынувшего облегчения, однако перед ним будто из ниоткуда возник силуэт другого палача, высокого и коренастого, готового умертвить наивного беглеца одним сокрушительным ударом. Но слишком одержимый желанием остаться в живых воин даже не сбавил темп, осознавая, что это станет его роковой ошибкой, и, вместо того, чтобы умерить свою сумасшедшую отвагу, он одним ловким движением перехватил скользкий эфес сабли, представив, что держит в руке лёгкий кинжал, и в движении запустил направленное на неприятеля лезвие в его широкую грудь, едва не падая от приложенных усилий. Его расчёты снова оказались верны: сражённый бесспорно метким ударом убийца с глухим стуком повалился на спину уже мёртвым, и Бали-бей беспрепятственно ринулся мимо него к выходу, внутренне изнемогая от страха получить в спину точно такой же удар. Приструнённый лютым морозом воздух встретил разгорячённого битвой воина отрезвляющей прохладой, колкими струями ледяного ветра ударившись в его учащённо вздымающуюся грудь, приятной свежестью омывая покрытые испариной лицо и шею и вонзаясь в мокрую кожу тысячами заиндевелых стрел сквозь прилипшую к натруженным мышцам развороченную одежду. Жадно глотая ртом обжигающие потоки обрушившегося на него зимнего вихря и чувствуя, как стремительно остывают опалённые лёгкие и иссушенная гортань, воин во власти почти безумного ужаса бросился в первую попавшуюся на глаза тень от соседнего шатра, ощущая новый прилив сил на открытом пространстве, куда он так долго и отчаянно хотел вырваться. Теперь, оказавшись наконец на свободе, он едва ли обращал внимание на раскинувшееся над ним обсидиановое небо и утопающие под тонким слоем снега холмы и равнины на горизонте, опьянённый страстной жаждой спастись от правосудия жестоких убийц, которые, вероятно, уже бросились на поиски сбежавшей жертвы. Надёжно укрывшись под навесом не слишком роскошного шатра, явно принадлежащего обычному рядовому воину, Бали-бей в изнеможении рухнул на землю, с наслаждением погружая побитое тело в кусачий снег, и безжизненно оцепенел затаив дыхание, продолжая с замиранием сердца прислушиваться к звукам погони и из последних сил борясь с желанием впасть в глубокое забытьё, где не существовало этих безжалостный палачей, где друг никогда не приговорит своего бывшего товарища к столь ужасной смерти и не бросит его на растерзание этим убийцам, даже не дав ему возможности умереть в честном бою с оружием в руках. Царящий кругом холод действовал на пылающее жаром неутихшей ярости сознание усыпляюще, и вскоре растянувшийся на мокром снегу воин устало закрыл глаза от усилившейся слабости и действительно забылся на время мнимым сном, и теперь уже ни мысли о возможной смерти, ни рыскающие по всему лагерю палачи, пытающиеся напасть на его след, его не волновали. Хотелось просто спать.***
Начало осени 1516 года, Семендире Мягкий золотистый свет ненавязчиво заливал призрачным драгоценным сиянием никому не принадлежащие владения одинокой террасы, где принуждённые к томительным ожиданиям существа были обречены коротать отведённые им неисчислимые мгновения бесплодных предвкушений, пока наконец какая-то недоступная им сила не соизволит напомнить о себе и удовлетворить мучительную жажду скромных посетителей своим бесценным вниманием. Может, именно поэтому уютная и совершенно не броская обитель раскинувшегося над увядающим садом балкона выглядела так просто и совсем не цепляла страждущий взгляд своих редких гостей, поскольку куда больше их привлекали окрашенные в тоскливые оттенки ранней осени пейзажи дворцового парка, за беззаветным любованием которыми можно было и не заметить, как пролетит безжалостное время, приближая тот самый момент истины, ради которого и были затеяны все эти способы избавиться от скуки. Ограждённая двумя широкими колоннами, чья гладкая зеркальная поверхность ослепительно приломляла блики солнечных лучей, терраса считалась укромным и достаточно спокойным местом, где можно было без зазрения совести погрузиться в разнообразные раздумья в пору мрачных предчувствий, придаться каким-то воспоминаниям во власти горькой истомы или, обследовав восхищённым взглядом лабиринты серых дорожек, яркие пятна цветочных клумб, роскошные короны царственных деревьев и бескрайнее, поддёрнутое белоснежной мглой небо с крапинкой полуденного светила среди глубокой синевы, безмятежно насладиться неповторимой усладой дополняющих друг друга контрастных красок, искренне восторгаясь безупречно подобранными друг к другу сочетаниями матовых пастельный и блестящих насыщенных цветов. Столь завораживающее и притягательное зрелище могло очаровать кого угодно, но только не знающего представший перед ним сад как свои пять пальцев Бали-бея, который и без того лицезрел его одухотворённые красоты слишком часто, так что уже успел запомнить расположение каждого деревца, и теперь подобное развлечение едва ли могло его заинтересовать, хотя выбирать всё равно не приходилось. Беспрепятственно разгуливающий по пустынному пространству балкона резвый ветер навевал приятную прохладу, остужая напряжённое сознание, царящая кругом атмосфера нерушимого умиротворения возвращала разрозненным мыслям утраченное хладнокровие, а отрезвляющее ощущение не нагретого солнцем мрамора под взмокшими ладонями распространяло по удерживаемому в тонусе телу бодрящие разряды свежести, словно не давая загнанному тревожными переживаниями существу окончательно потерять над собой контроль. Чувствительная кожа под рубашкой покрылась лихорадочной испариной, из-за чего вдоль застывшего позвоночника скользкой змеёй проползал мерзкий озноб, но внешне, несмотря на неукротимую бурю из смешанных между собой волнения и растерянности, взвинченный воин оставался спокойным и неприступным, не давая ни одной живой душе заметить разрывающую его изнутри непрошенную слабость. Прежде такое упоительное и расслабляющее одиночество превратилось в настоящую пытку, так что Бали-бей совершенно неуместно подумал, что в самый раз было бы назвать это место «островком ожиданий», поскольку ничего, кроме как изнывать от нетерпения и затяжного бездействия, ему больше не оставалось. Ещё сохранивший при себе свою девственную красоту сад уже давно не манил его своим великолепием, и потому блуждающий в пустоте взор молодого воина был устремлён вниз, на изумительно гладкий, кристально чистый мрамор, в котором он даже мог рассмотреть собственное размазанное отражение. Сверкающий невинной белизной отпалированный камень был сплошь пронизан тонкими голубоватыми прожилками, словно рельефными трещинами, что только придавало ему глубины и объёма, и неотрывно изучать их витиеватые плетения нравилось Бали-бею куда больше, чем взирать с высоты на собственные владения, так что вскоре он совсем перестал замечать, с какой скоростью плетётся за его спиной нарочито растянутое время. Сходящий с ума от невыносимого волнения, что скручивало его внутренности тугим напряжением, и не находящий себе места от нарастающей нервозности Бали-бей не представлял, кому в целом мире могло нравится изводить его неприступное сознание такими жестокими пытками, однако с не меньшей беспомощностью, чем ожидал снисхождения к своей вспыльчивой особе, он осозновал, что никак не может повлиять на прихоти высших господ, которые в данный момент целенаправленно пытались довести своего гостя до пика его неокрепшего терпения. В чём заключался их кровожадный план, подвергнутый настоящим мучениям воин так и не понял, но зато отчётливо ощущал, как утекает сквозь пальцы хвалённое самообладание, как постепенно покидает сознание напускное равнодушие, а на место терзающей тревоге вскоре приходит необъяснимый удушающий страх, вынуждающий его раз за разом прокручивать в голове все недавно произошедшие события, чтобы понять, в чём же он провинился, раз его всезнающий порицатель изъявил неоспоримое желание немедленно с ним встретиться. К великой досаде Бали-бея, его память неизбежно цеплялась лишь за случившийся в саду на рассвете неприятный инцидент с Ахмедом, и оттого, насколько правдоподобной выглядела его догадка, ему хотелось завыть от отчаяния и безысходности, разрываясь между желанием трусливо сбежать от неминуемого наказания и бесцеремонно ворваться в плотно закрытые за его спиной массивные двери, что являлись единственным препятствием, отделяющим его от справедливого правосудия. Как же он был глуп и наивен, когда малодушно понадеялся, что его позорная выходка останется в неведении от высокого гостя, который, очевидно, обладал редкой способностью каким-то образом узнавать обо всём самым первым, и что грядущая расплата за эту непростительную ошибку по нелепой случайности обойдёт его стороной или хотя бы не станет являться ему в образе того, кого он беззаветно уважал и смертельно боялся разочаровать своим недостойным поведением. Неустанно перебирая в лихорадочных мыслях все возможные исходы предстоящей встречи с самим шехзаде, Бали-бей находился в опасном шаге от того, чтобы не сорваться и не начать беспокойно мерить нетвёрдой походкой пространство унылой террасы, пребывая в уверенности, что хотя бы ритмичный стук от его шагов поможет ему немного отвлечься, однако всеми оставшимися у него ничтожными силами до последнего удерживал себя в тисках расшатанного самообладания, чтобы не дать ожидающиму за дверью господину повод упрекнуть его в излишней эмоциональности. Внутренне приготовившись к самому худшему, изведённый ослепляющим страхом перед неизвестностью воин боялся даже излишне громко дышать, стараясь сохранить неприкосновенную неподвижность, и со стороны могло бы показаться, что он совсем не переживает, но одержимое панической агонией сердце в его сжатой груди взбудораженно тряслось от волнения, загнанное дыхание безнадёжно прерывалось, и внутри мертвенным холодом разливалась увесистая тяжесть дурного предчувствия, такого мерзкого и отвратительного, что накатывала тошнота. Видимо, решив, что изнурённый бесплодными надеждами воздыхатель уже достаточно настрадался, незримый хозяин безграничной власти над его безвольным существом наконец смиловался и снисходительно удовлетворил его нестерпимое желание предстать перед ним, благосклонно распахивая заветные двери в его неприступное обиталище. От характерного щелчка, с каким огромные створы лакированных дверей отстранились друг от друга под натиском чей-то посторонней силы, опьянённое каким-то страстным рвением сердце Бали-бея беспомощно ёкнуло, подталкивая к горлу судорожный вздох, и сделавшиеся ватными ноги сами вынесли его к священному порогу, едва удерживая в пространстве его затёкшее без движения тело. Даже не обратив внимания на согнувшегося перед ним в приветственном поклоне слугу, который что-то пролепетал про ожидания, движимый непреодолимой высшей волей воин беспрекословно подчинился неизведанной тяге своего внутреннего благоговения, по его зову перешагнув своеобразную черту совершенно иного, неподвластного ему мира, за гранью которого он вдруг переставал быть законным обладателем силы, богатства и превосходства над другими и превращался в презренного раба своего истинного покровителя, которого, в отличие от его подчинённых, невозможно было провести или соблазнить высоким статусом, количеством имеющихся земель и владений и престижной репутацией наследованного титула. Здесь, перед лицом беспристрастного и всегда справедливого могущества, любой вне зависимости от того, кем он являлся в жизни и сколько грехов было у него не счету, обретал свою истинную сущность, становился таким, каким никогда его бы не увидели другие, выдавая себя с головой каждым жестом, каждым словом и каждым взглядом, представал перед чужим наблюдательным взором донельзя откровенным и неприлично обнажённым, теряя всю свою дерзкую отвагу и тщеславную гордыню. Ни высокий почёт занимаемой им должности, ни глубокое уважение слуг и подданных, ни лицемерная маска угодливой покорности и льстивого раболепства не могли защитить лишённого былой свободы невольника от этого бесцеремонного проникновения в самые сокровенные недра его порочной души и уберечь от неизбежного возвращения с головокружительной высоты небес на твёрдую землю, где он становился никем и как никогда отчётливо осознавал, что далеко не является полноправным хозяином всей этой славы и всего этого богатства, что всегда над ним существует тот, кто выше него и может одним только словом лишить его смысла всего существования. Нечто похожее ощутил и оказавшийся за закрытыми дверями наедине со своим страхом Бали-бей, и это незнакомое, до низости противное чувство откровенной уязвимости оставило внутри него муторный осадок противоречивых эмоций и с новой силой возбудило в нём постыдное желание сбежать, пока ещё не поздно и шехзаде не отыскал его в ненавязчивой полутьме просторных покоев своими пронзительными глазами. Однако что-то, больше похожее по своим проявлениям на чувство долга, удержало присмиревшего в величественной тишине воина от столь опрометчивого поступка, и вместо того, чтобы немедленно ретироваться прочь из в меру роскошных апартаментов, он бесшумно, будто подкрадываясь, приблизился к небольшому возвышению в центре комнаты, не смея оторвать глаз от расписного ковра, и прилежно, насколько позволяла задервенелая от долгой неподвижности поясница, согнулся в привычном поклоне, всем своим трепещущим существом умоляя Аллаха не позволить ему проявить себя недостойно. — Шехзаде Хазретлери, — подал Бали-бей приглушённый голос среди ужесточившегося безмолвия и предусмотрительно задержался в позе немого подчинения, хотя знакомого возбуждающего покалывания во всём теле так и не почувствовал, что вселило ему немалое облегчение. — Вы пожелали меня видеть. Иншалла, ничего плохого не случилось? — Это ты расскажешь мне сам, Бали-бей, — неожиданно прохладно и сдержанно отозвался откуда-то сверху Сулейман, и неприкрытые нотки ледяной ярости, задребезжащие в его густом тембре подобно острозаточенной стали, обожгли разнеженный слух перепуганного воина своим резким и властным звучанием, отчего внутри всё ничтожно сжалось от нахлынувшего страха. — Ты же всё-таки пришёл ко мне. Прибывая в неподдельном замешательстве и совершенно теряясь от столь равнодушного приёма со стороны наследника, Бали-бей из последних сил взял себя в руки и с трудом заставил себя выпрямиться, поднимая перед собой обескураженный взгляд. Его неопределённому взору, источавшему скрытое недоумение, во всём своём великолепии предстала, как и в день их первой встречи, безупречно ровная мускулистая спина будущего правителя, облагороженная по всему рельефу крепких мышц дорогим шёлком длинного кафтана, со сведёнными вместе широкими лопатками, расправленными господской осанкой мощными плечами и расслабленно сцепленными пальцами, каждый из которых украшало массивное драгоценное кольцо. Податливая ткань струилась сверкающими нитями золота и серебра вдоль его стройного стана, свободно облегая его коренастую фигуру, и, если бы не едва заметные шевеления в складках под ритм его дыхания, Бали-бею бы показалось, что он любуется на подсвеченную божественным сиянием тысячи солнц реалистичную статую своего шехзаде, вокруг которой царственно и ослепительно расползался ореол полуденного света, что падал ему на грудь сквозь незашторенное окно, напротив которого он стоял. Робко изучать все волнующие детали его притягательного облика доставляло потерявшему дар речи воину особое наслаждение, словно ему выпала большая честь лицезреть нечто поистине прекрасное и завораживающее, однако теперь во власти нахлынувшей на него неловкости даже это неповторимое зрелище не могло пленить его рассеянное внимание, истерзанное в клочья лихорадочными попытками разума придумать хоть какой-то вразумительный ответ. Когда так долго он ждал на террасе этого момента, ему приходилось развлекать себя целенаправленным продумыванием целых фраз, которые он мог бы сказать в присутствии Сулеймана, но сейчас все слова будто бесследно исчезли из его памяти, оставив его совершенно безоружным, и в голове не было ни единой успокаивающей мысли, одна лишь слепая паника и не свойственная ему замкнутая робость. Да что это с ним такое? Отчего вдруг сердце заколотилось с такой силой, отчего дыхание участилось, почему руки заледенели и покрылись судорогой, откуда этот неприятный ком в горле, что мешает сглотнуть? Неужели он так сильно боится? Неужели страх бывает таким мерзким и уничтожающим изнутри? — Я не понимаю, о чём Вы, шехзаде, — как можно более небрежным тоном выдавил из себя Бали-бей скорее для того, чтобы прервать невыносимую тишину, нежели с целью привлечь чуткое внимание поразительно хладнокровного наследника. Знает ли он, каким терзаниям подвергает своего гостя, ведает ли, какие чувства его одолевают? А если знает, так неужели в самом деле получает от этого удовольствие? — Что я должен Вам рассказать? Я в чём-то провинился? — А сам ты как думаешь? — с призрачным интересом задал встречный вопрос Сулейман, от которого воин мгновенно растерялся. — Прежде, чем ты ответишь, тебе следует знать, что, пока я здесь, даже птица не может ускользнуть от моего взгляда, а даже если у неё каким-то образом получилось пролететь мимо меня незамеченной, рано или поздно она всё равно выдаст себя своим беспечным пением, но тогда судьба её не покажется тебе завидной. Запомни это, Яхъяпашазаде. Итак, я тебя слушаю. И снова молчание, тяжёлое, мрачное, убивающее, словно неприступная стена вражеской крепости, требовательное и нагнетающее, словно призванное окончательно уничтожить любое сопротивление в спесивой натуре пленённого им существа, самое невыносимое и чудовищно неловкое молчание, в которое Бали-бею когда-либо приходилось погружаться в присутствии шехзаде и которое было бы так трудно и непосильно нарушить по собственной воле. С каждым утекающим в вечность мгновением повисшая между ними напряжённая тишина всё больше уплотнялась, неприятно сдавливая свободолюбивого воина со всех сторон, и вскоре он начал задыхаться под её тягостным весом, постепенно теряя самоконтроль, и в её нетронутой обители всё отчётливее раздавалось его собственное боязливое дыхание, которое, казалось, со всей ясностью касается навострённого уха Сулеймана, чьё поразительно стойкое терпение поистине не знало границ, по крайней мере в сравнении с Бали-беем. Когда выносить подобные мучения стало совсем невозможно, горящий от смущения воин уже смирился с тем, что ему уготована бесславная смерть от этих жестоких пыток, и с потаённой мольбой воззрился на шехзаде, словно таким образом призывал его наконец обернуться и удостоить посетителя хотя бы взглядом, однако тот оставался неподвижным и молчаливым, как нарочно продливая чужие терзания. От переизбытка волнения и потрясения Бали-бей задрожал всем телом, едва не падая на колени, и от нечего делать уставился расплывчатым взглядом на чётко подброшенную ему под ноги величественную тень оцепеневшего Сулеймана, точь-в-точь повторяющую точёные линии его поджарой фигуры. В глазах уже начали собираться невольные слёзы отчаяния и осознания всей безысходности его жалкого положения, и неожиданная злость на самого себя за эту слабость чудесным образом придала ему сил, дёрнув его оторвать затуманенный взор от пола. Нужные слова пришли на ум сами собой, будто только ждали подходящего момента, и смирившийся с неизбежностью своего разоблачения Бали-бей как никогда был полон решимости добровольно сознаться в совершённом проступке, как сделал бы на его месте любой честный воин, который не боится справедливого суда. — Я действительно виноват перед Вами, шехзаде Хазретлери, — глубоко вздохнув, начал Бали-бей, и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы его сдавленный голос не дрожал, как у истощённого жаждой пленника. Непробиваемая стена укоренившегося безмолвия с трудом поддавалась его негромкому звучанию и с неожиданным сопротивлением прогибалась под каждым словом, словно никак не хотела рушиться. — Я совершил ужасную вещь... Сегодня во время тренировочного поединка мой брат бросил мне вызов, и мы сражались по-настоящему. Я одержал честную победу, но потом... Я сам не понял, как это произошло, шехзаде, но я вдруг потерял над собой контроль, моя ярость не знала границ. Во мне взыграла гордыня, и я... Я решил наказать его за дерзость. — Мне известно, какое наказание ты выбрал своему брату, — ледяным тоном перебил его Сулейман, угрожающе напрягая плечи. — Оставил шрам на его лице, пролив родственную кровь. Знай, этим бесчестием ты не только унизил своего брата, ты ещё и оскорбил моё пребывание здесь и проявил неуважение к моему отцу, султану Селиму. — Я не хотел этого, честно, — со смесью раскаяния и ужаса прошептал Бали-бей, впервые осознав всю серьёзность произошедшего. Теперь ему стало понятно, почему шехзаде так зол на него: он отстаивал не только свою честь, но и честь своего отца, которую молодой воин столь недостойным образом посмел очернить проявленной к брату жестокостью. — Простите, шехзаде, мне очень жаль... Мощная волна непримиримого стыда огненным жаром захлестнула Бали-бея с головой, словно безжалостная пощёчина, и он не нашёл наиболее искренних и проникновенных слов, которые могли бы описать всю презрительную низость его состояния, всё его глубинное сожаление и страждущее стремление заслужить прощение. Чувствуя себя так, словно его только что избили раскалённым кнутом, а затем окунули в шипящий кипяток, опустошённый ненавистью и отвращением к самому себе воин разрывался от непередаваемых терзаний совести и горького осознания того, что теперь Сулейман окончательно в нём разочаруется, никогда больше не одарит его своим ласковым вниманием и выставит его за дверь, отобрав у него должность санджак-бея. Желая ускорить этот бесславный конец, Бали-бей с отчаянной надеждой испепелял персидские ковры под собой немигающим взглядом, будто пытаясь просверлить в них дыру и желательно туда же провалиться, чтобы только не стать жертвой чужого недовольства, которое казалось ему самым страшным наказанием, даже страшнее, чем лишение титула. С пугающей ясностью его посетила неистовая мысль, что так не должно быть, всё это неправильно, недостойно и неприемлемо, не пристало преданному слуге своего будущего господина так стыдиться своих поступков, не пристало ему трусливо прятать от него взгляд и дрожать перед ним от страха, а иначе, какой из него воин? Это участь презренных предателей, которые изменили своей клятве, это их роли, а он оказался среди них по ошибке, в силу своей неопытности, но он исправится, обязательно сделает так, чтобы никогда больше не предстать перед своим покровителем в страхе и муках совести, никогда больше не вызвать у него гнев и не стать причиной его разочарования. Он должен честно и преданно исполнять свой долг и никогда не делать того, что ему потом хотелось бы скрыть о своего будущего повелителя, за что ему потом будет стыдно перед ним, чего он не сможет ему рассказать, ничего не утаив. Его совесть должна быть чиста, сердце — открыто, а разум — сдержан и решителен, как у настоящего воина. — Понимаешь ли ты, что натворил? — с нескрываемой угрозой в голосе прогремел Сулейман и порывисто обернулся на замершего перед ним Бали-бея, так что тот испуганно дёрнулся, попятившись. Впервые его необыкновенные, лишённые всякой порочности и тщеславия, бездонные глаза снова смотрели прямо ему в душу, тяжело и пристально, бесцеремонно подчиняя себе оробевшее сердце в охваченной восторженным трепетом груди, однако на этот раз они были неприступны и остры, как глыбы льда, беспощадны и свирепы, но не менее великолепны, будто этот опасный оттенок сокрушительного гнева только преображал их, придавал им больше пленительного мужества, хотя и смотреть в них теперь было сложнее и как-то тягостно. — Ты осмелился присвоить себе полномочия, которыми не обладаешь, ты нашёл в себе дерзость вершить самовольное правосудие, не спросив разрешения у меня или повелителя! Откуда в тебе столько тщеславия? Настоящий воин должен быть сдержанным и рассудительным, он не может принимать решения в порыве гнева, это лишь говорит о его слабости! Он должен контролировать свою силу, знать, что такое милосердие, сохранять должное самообладание! Он должен быть справедливым! — Научите меня, — выпалил Бали-бей, заворожённо всматриваясь в объятые возвышенной яростью глаза Сулеймана, и вопреки стеснению сделал шаг вперёд, со всем упорством обращая на него одержимый взгляд. — Покажите, что значит контролировать силу и быть справедливым. Помогите, шехзаде, направьте на путь истины. Я хочу стать настоящим воином, таким, как Вы. Обещаю, я буду слушаться Вас во всём, вынесу любое наказание, только не откажите мне в этой просьбе. — Наказание своё ты получишь, не сомневайся, — возвращая на лицо прежнюю сдержанность, сурово заключил Сулейман, с неостывшим гневом изучая воина пробирающим взглядом, и после тяжело вздохнул, словно принимая какое-то важное решение. — А что до твоей просьбы, я, пожалуй, её выполню. Я не меньше тебя заинтересован в том, чтобы это поместье оказалось в руках у достойного человека. Пока мне не пришла пора возвращаться в собственный санджак, я дам тебе несколько уроков, но при одном условии. Ты принесёшь извинения своему брату и впредь сделаешь всё, чтобы больше не допустить такого бесчестия. — Я на всё готов, шехзаде, — твёрдо вскинул голову Бали-бей, не сумев сдержать ликующую улыбку, и растроганно посмотрел на шехзаде, не находя слов, чтобы выразить ему свою глубокую признательность. — Вы не пожалеете о своём решении, обещаю! Я Вас не подведу. На долю секунды Бали-бею показалось, что горящий стальной строгостью взгляд Сулеймана, приютивший в своих глубинах окружающий полумрак, несколько смягчился после этих слов, однако разобрать как следует зародившееся в нём новое выражение он не успел, поскольку шехзаде взвешенной поступью сошёл с места, спустившись с возвышения, и остановился напротив воина, опуская на него сверху вниз задумчивый взор. Разница в их росте всё ещё боосалась в глаза, однако Бали-бей не дрогнул и решительно выдержал это своеобразное испытание на прочность, словно от этого зависела его дальнейшая судьба. Видимо, оставшись довольным объектом своего пристального внимания, Сулейман поднял руку и без предупреждения опустил тёплую широкую ладонь на зажатое в напряжении плечо воина, безболезненно сдавливая двумя пальцами какое-то особенно чувствительное место у основания шеи, отчего там разлился ублажающий жар, а оттуда по всему телу пробежали мурашки наслаждения, и плечо будто само собой расслабилось, разомлев от незнакомых манипуляций. Ощутивший внезапный прилив спокойствия Бали-бей не сдержался и крупно вздрогнул, реагируя на это неповторимое прикосновение, и обладающий природной наблюдательностью Сулейман добродушно усмехнулся, с долей безобидного лукавства проследив за ним умилённым взглядом. В нём затеплилась уже знакомая воину скупая нежность, до неузнаваемости преобразившая и без того привлекательную красоту чужих проницательных глаз, и он снова почувствовал себя в безопасности под крылом своего понимающего друга и мудрого наставника, уже с нетерпением предвкушая их совместное времяпрепровождение, когда им обоим выпадет шанс узнать друг друга чуть ближе и, возможно, сблизиться ещё больше. «Я сделаю это, я стану настоящим воином! Я буду править мудро и справедливо, и тогда ни у кого уже не возникнет сомнений в том, что отец вовсе не ошибся, выбрав на эту должность меня».