Житие несвятых

      Вне абриса сознания не существовало ни одной краски.       Ни одной, кроме синей и красной. Ни одного звука, кроме воя сирены. Звуки пропали почти сразу, после резкого удара по голове.       Мир вокруг, сузившийся до мутной расплывчатой щели, поглощал болезненные яркие вспышки. Мрак вобрал сознание, но тело оставалось чувствительным. Израненным, скрюченными, искорëженным.       Рвота застряла в горле. Тряска носилок и едва пробивающиеся сквозь ватный вакуум звуки людских голосов убаюкивали. Плотная маска на лице дарила сладкий живительный кислород. Тёплое, горячее, тягучее нечто ползло по виску и боку, смачивая и прилипая к коже. Уханье сердца отдавалось эхом в черепе.       Звуки скрежета металла пилили само нутро. В горящем болью паху разлилось недолговечное тепло — мочевой пузырь расслабился и опорожнился.       На роговице продолжали вспыхивать блики:       Синий       Красный       Синий       Красный       Чёрный       Вязкая чёрная клякса запятнала всё сущее.

***

      Баночка чёрного лака для ногтей с тихим звяком разбилась о кафель. Густая тьма расплылась меж осколков.       Микаса задохнулась. Телефон, лежавший на краю раковины, соскользнул в неё. Виски разорвало стуком. Не выдержав всплеска адреналина, собственный организм погнал её к унитазу. Сухой спазм не принёс облегчения. Тошнота отступила, оставив только трясучку в конечностях и кислоту на языке. Микаса вцепилась в мобильник, не веря своим глазам. — Сука! За что ты так со мной?!       Кулак впечатался в старый кафель — костяшки моментально налились болью и мелкими гематомами. На ладони остались грязные пятна — жалкие останки размазанного маникюра. Микаса беззвучно зарыдала. — Золотко, ты что, сквернословишь? — приглушенный женский голос раздался за дверью ванной. — Мам, отъебись, пожалуйста… — Микаса всхлипнула шёпотом, чтобы, разумеется, мать не услышала. Прижалась лбом к холоду фаянса, сглотнула слюну. — Милая, ответь, у тебя всё нормально?       Настойчивый стук в дверь взбесил. Давясь злостью, она попыталась придать голосу спокойствие. — Да! Я скоро спущусь!       Аккерман спешно стёрла с пола и рук черные следы, проветрила помещение от химозной вони, умылась и вернулась в свою комнату. Мамы в коридоре не было — ушла на первый этаж.       Кровать скрипнула под весом тела. Крышка пустого чемодана захлопнулась от злого пинка. Жгучая обида звала крушить мебель и богохульничать. — Блядь! Блядь! Блядь!       Слезы кипящим оловом снова набухли на слизистой век. Микаса проморгалась и показала средний палец маленькому деревянному распятию, подвешенному напротив кровати. Иисус смотрел на нее своими грустными лакированными глазами с легким укором. Микаса обняла подушку и уставилась в окно.       Июль чадил на иссохших газонах свои последние деньки. Солнцепёк прогонял людей с улиц, грозя тепловым ударом и обмороком. Городок Причард плавился и тлел от духоты. А Микаса Аккерман сгорала от чувства несправедливости.       Через несколько дней ей предстояло отправиться в католический летний лагерь при монастыре. Пасти стадо сопливых ангелочков, петь псалмы и всячески строить из себя святошу. Микаса ненавидела за это август всем сердцем.       Амбивалентность чувств преследовала Аккерман с самого дня смерти отца.       Горюющая мама окунулась в религию с головой, нашла в церкви утешение и покой. Католическая община их небольшого городка бросилась помогать несчастной вдове со всем возможным христианским милосердием. Домохозяйку, не работавшую до этого ни дня, устроили продавщицей в прихрамовую книжную лавку, помогли с переездом в другой дом: поменьше и подряхлее, но подходящий по их нынешним скромным средствам. Микасу Божьим чудом со скрипом втиснули на стипендию в колледж. Разумеется, католический, выпускающий ежегодно пачку квалифицированных сестричек милосердия. После учёбы ей светила работа сиделки в местном доме престарелых.       Отношения с матерью скатились в не пойми что. Своеобразно переживающая утрату, она вызывала у Микасы острые приступы нежности и любви. Они будто поменялись ролями. Мама сломалась, стала беспомощной и рассеянной. Аккерман помогала ей во всём, старалась быть лучшей поддержкой и опорой. Помнила, как мать трижды пыталась совершить суицид сразу после похорон. Но ноша идеальной дочери оказалась слишком тяжела. Стыд за непослушание частенько жёг Микасу. Увы, до высоких стандартов доброй христианки она катастрофически не дотягивала.       В их семье раньше никто не молился круглосуточно и не постился. В родном доме из отцовского гаража вечно ревели Kiss, Deep Purple и расслабленное регги, а сам отец лихо рассекал на винтажном байке. Мама носила короткие платья и красила волосы в ярко-рыжий. Её родители горячо любили друг друга: часто ездили на пикники к побережью, в Арлингтон-парк, целовались, пили пиво и вино, любили обсуждать втроём с Микасой новинки кино, литературы и музыки. То была полноценная жизнь и семья, по которой Аккерман невероятно скучала.       После смерти отца счастье и краски исчезли. В их крохотном доме, купленном на скудную страховую выплату, очень скоро главным стал новый мужчина — Иисус. Он изгнал часть маминой депрессии, а вместе с ней кино, вино, смех и папину коллекцию винила. С одной стороны, Микаса радовалась, что мать нашла отдушину, а с другой — недоумевала: почему она сама должна быть втянута в весь этот религиозный бред.       Да, разумеется, без помощи общины не видать им с мамой ни собственного дома, ни колледжа. Но хоронить свою юность меж страниц Псалтыря Микасе претило. Аккерман робко пыталась барахтаться против течения, вяло отстаивая крохи свободы: чёрный лак и помада, таро и астрология, викканские сообщества в интернете, юбка с заклепками и колготки в сетку, сериалы про паронормальщину — всё тщательно и надёжно спрятано, чтобы не огорчать маму. И Иисуса не гневать. Мама подмечала за Микасой многое, но не ругалась. Лишь просила покаяться на воскресной мессе.       В подобные дни мать бесила Микасу до одури. Вечно молилась, напевала псалмы во время домашних дел, цитировала Евангелие не к месту. Аккерман воротило от внезапного изобилия религии в собственной жизни. Мать забила на себя, забросила все прежние увлечения. Гардероб отчаянной домохозяйки сгнил на чердаке проданного большого дома, косметика покинула туалетный столик навеки. Волосы, вечно стянутые в пуританский пучок, давно отросли из рыжего в полуседой. Все её интересы теперь сводились к молитвам и делам церкви. Микасу она замечала через раз. То впадала в оцепенение, то лезла с объятиями, пытаясь вернуть былую теплоту в отношениях. О том, чтобы мама начала встречаться с каким-нибудь мужчиной, не могло быть и речи. Иногда Микасе казалось: выпорхни она из гнезда — мать отправится доживать свой век в монастырь.       Аккерман видела, что они обе нуждаются в помощи мозгоправа и новом смысле жизни. Понимала всё, но пока ничего поделать не могла. Оставалось только копить деньги с подработок и гнить в родной дыре в ожидании великого Христова чуда.       Каждый август, особо не спрашивая о её желании, настоятель Ник приглашал Микасу в выездной лагерь. Целый месяц она проводила при монастыре святой Нанабы, что затерялся на самом отшибе округа, в десяти километрах от её родного городка. Туда прихожане свозили своих детишек, чтобы отдохнуть от назойливых сопляков и привить им основы христианской добродетели. Молодая паства привлекалась в качестве вожатых, и единственное позитивное во всëм этом унынии — получала за работу деньги.       Согласившись перед первым курсом колледжа на такую летнюю подработку, Микаса одновременно и пожалела, и нет.       Маленькие дьяволы вымотали ей все нервы уже в первую неделю: дети благонравных членов общины оказались почти полной противоположностью своих родителей — сквернословили, пакостничали, дрались. Мальчишки постарше, вступающие робкими шагами в пубертат, пытались сально шутить в её сторону. Девочки, ревнуя и ершась, устраивали сущий змеиный клубок и бойкот своей красивой вожатой.       Самыми приятными в общении оказались, на удивление, пятилетки. От них Микаса чувствовала только волны любви и восхищения.       Ладить с детишками получалось через раз. Микаса зареклась рожать до тридцати уже во вторую неделю своей первой смены. Сопляки преимущественно бесили. Она не давала спуска никому. Все хулиганы отправлялись молиться на коленях вместо развлечений на свежем воздухе. Все благонравные ребятишки получали Аккерман в свои напарницы по играм.       Главным фактором, тянувшим Микасу каждое лето в обитель святости, являлся один совершенно не святой молодой человек. Эрен Йегер — уроженец Причарда, учился в другой школе и жил в отдалённом районе, почти за городом. Это совпадение веселило Микасу: жили рядом и знать друг о друге не знали, если бы не Божье провидение.       Эрен проводил в лагере уже третью свою смену в тот август. Так же, как и Микасу, набожные родители ссылали его туда каждое лето. Йегер-старший считал, что аскетизм монастыря пойдёт на пользу сыну, ведь в столице штата, где тот учился, соблазнам и порокам не было счета.       Эрен же не изменял себе. Вся его натура составляла одно могучее стремление к свободе. Стремление, что завораживало и влекло Микасу, как влечёт мотылька огонь свечи. Она жаждала научиться подобной внутренней силе.       Йегер знал Святое Писание и псалмы назубок. Равно как и все песни рок-исполнителей, которых святая церковь причисляла к сатанистам. Монахини обожали его за отзывчивость, приветливость и любовь к детям. Эрен же, на самом деле, терпеть не мог сопляков не меньше самой Микасы, любил уединение и мистику. Здесь их вкусы с Микасой пересекались. Общие темы, такие неуместные в доме Господнем, быстро сблизили двух скучающих молодых людей.       В их первое лето Аккерман совершенно увлеклась и очаровалась Эреном. Крепкий, подтянутый, длинноволосый, он, смеясь, указал Микасе на собственное сходство с изображениями библейского Иисуса. Микаса поддержала эту игру, всячески беззлобно подтрунивая над ним и его воображаемыми способностями чудотворца. Она почти открыто флиртовала — Йегер просто дружил, сохраняя дистанцию. Делился с ней наушником в минуты перерывов, учил кататься на велосипеде, угощал своей порцией десерта, отваживал парой слов назойливых малолетних поклонников. Изредка брал за руку или прикасался к талии и подолгу любовался ей, вовсе не скрываясь. Микаса млела, томилась и желала большего.       Второе лето обернулось невероятно горячими поцелуями и первыми поползновениями в трусики Аккерман. Микасе очень льстило внимание Эрена, перешедшее на новый уровень. Её страшно заводила игра в неприступность. Лишиться девственности в школе она так и не успела — не встречалась ни с кем по-серьёзному. Соседские парни не привлекали напрочь, а в еë колледже с этим вообще было туго. Секс — табу и грех. Невинность — главная добродетель праведной католички.       Эрен тоже упивался игрой в соблазнителя. Сам догадался, что Микаса — девственница, и всячески распалял её, доводя до самой грани греха. На утренней и вечерней мессе он глубоким баритоном пел литании Деве Марии. После отбоя, в укромном уголке монастырского сада, этим же нежным голосом шептал мольбы совсем иного толка в покрытую мурашками шею девы Микасы.       Когда его тонкие ухоженные пальцы ставили свечи у алтаря, перебирали страницы Библии или чинили велосипедную цепь, Микаса смотрела завороженно, не в силах отвести глаз. Смотрела, вспоминала и почти физически ощущала, как эти пальцы касались её в самых сокровенных местах. Эрен ловил эти взгляды и лукаво подмигивал. От ласки его сильных, загорелых рук Микаса испытала свой первый оргазм с мужчиной.       Ещё больше Аккерман заводила необходимость тщательно скрывать любой намек на отношения от монашек и вездесущих детишек. Как порядочная девица, Микаса долго не заходила с Эреном дальше петтинга. Только бесконечно дразнила, трогала за каменный стояк, мысленно прикидывая его вид и соразмерность себе. Один раз даже помогла ему кончить своей рукой. Правда, в темноте райских садовых кущ ничего толком не разглядела.       Эрен хотел её, Микаса читала это в каждом жесте, прикосновении и взгляде. Или ей так казалось? Их отношения на расстоянии, без произнесенных вслух признаний длились почти четыре года. Эрен безвылазно учился в своём колледже, звонил по скайпу каждые выходные, писал двусмысленные игривые сообщения и слал горячие фото обнажённого подтянутого торса. Микаса отвечала ему тем же.       Только в пресловутом монастыре, забираясь в самые дебри старого сада, они, пылкие, юные и влюблённые, могли высказать телами друг другу всё, что копилось целый год.       Микаса распрощалась с невинностью в третье лето. Готовилась заранее, горела этой идеей. В первый же вечер заманила Эрена в сад и позволила ему зайти дальше, чем обычно. Эмоции, ярче тех, сладких, будоражащих, греховно-запретных (под сенью стен монастыря), она больше не испытывала и по сей день.       Смущение Эрена, не ожидавшего таких активных действий, накалило её до предела. Микаса сбросила с себя все вериги приличия вместе с маской холодности и скромной пуританской одеждой.       О да! Она готовилась тщательно: заранее проэпилировалась, прячась от соседки по келье, сделала отвязный мейкап, не забыла взять с собой в сад пачку влажных салфеток и плед. Самое главное — на накопления от бесконечных подработок купила сногсшибательный красный комплект. Алое кружево казалось бордовым в свете яркой Луны, и тело Микасы невероятно контрастировало с ним своей белизной.       Эрен был сражён наповал. Поборов секундное смущение, он с удовольствием вкусил запретный плод и щедро разделил с Микасой. Аккерман упивалась его нежной страстью, отдавалась с пылом, без оглядки и ложного стыда. Она любила этого юношу и совсем не видела причин отказывать себе в этом желании.       Йегер старался изо всех сил: бесконечно гладил, целовал и шептал нежности. Не причинил ей особой боли и не срывался на горячечную безудержность, помня о неопытности и непривычке её тела. Всем хорош был первый настоящий секс Микасы Аккерман. Почти.       Она не осталась без оргазма в ту ночь, отнюдь, вовсе не была недоласкана. Эрен действительно постарался стать ей лучшим первым опытом. Вот только того самого невероятного и всепоглощающего озарения Микаса не испытала. Знала, в принципе, что в первый раз и не получит удовольствия именно от члена внутри, но в глубине души наивно надеялась. Эрен утолил её голод по старинке — своими чуткими нежными руками.       В ту ночь он в первый раз прошептал ей тихое «Люблю тебя». И для Микасы это признание затмило все прежние удовольствия и откровения. Душа её вознеслась в рай.       Всю оставшуюся смену они только и делали, что искали возможности уединиться. Каким чудом их никто не спалил — загадка. Смена закончилась, пришла пора прощаться. Эрен пообещал приезжать к Микасе в течение года и сдержал своё слово. Наведывался в их родной городок в общей сумме раз двенадцать. И каждый раз Микаса находила удачные предлоги, чтобы скрытно встретиться с возлюбленным и провести вместе дефицитные минуты.       Она частенько представляла себе, как выпустится из своего ненавистного колледжа, переедет на другой конец страны и начнёт жить с Эреном в какой-нибудь уютной квартирке. Они будут пить кофе по утрам вдвоём, смотреть сериалы вечерами и, конечно же, заниматься любовью. Без спешки и оглядки, не сдерживая голос и не страшась разоблачения. И никакой папа римский, пастор Ник и даже сам Господь Бог не смогут им помешать быть счастливыми.       В сладких грёзах пролетел июль. Ничто, кроме фантазий о счастливом, свободном от религии и ханжества будущем, не трогало Микасу. Ни смерть соседа напротив — старого ветерана Крюгера, проститься с которым собралось полгорода, ни въезд новых соседей в давно пустующий дом слева. Аккерман мечтала о встрече с Эреном и представляла их секс. И прошлый, и будущий. Шлëпала себя по лбу и смущённо увещевала: «Слишком далеко заглядываешь! А с мамой что делать? Бросить её тут одну, с Иисусом и депрессией?»       Наивные фантазии разбились вместе с баночкой чёрного лака. Сегодня, спустя почти год после их первой близости, от Эрена пришло короткое сообщение: «Нам нужен перерыв. В лагерь не приеду. Свяжемся позже».       Сухо и лаконично. Без объяснения причин. Микаса попыталась дозвониться ему — без толку. Автоответчик просил подождать. Ждать она научилась виртуозно за эти четыре года, но сейчас чувствовала — что-то случилось.