Мёртвые не кусаются

– Нет, – сквозь зубы процедил старый рыбак и нахмурился так, что глаза его почти исчезли за густыми, как кермесовый дуб, бровями. – Нет... – устало повторил за ним Норман. – Да как так? – вскричал я. Мне хотелось выть от ярости и бессилия. Близился полдень, и мы уже успели расспросить всех, у кого в распоряжении было хоть самое жалкое судёнышко во франкской части порта – на Хиос с нами плыть не хотел никто. «Спросите у того-то», «Приходите завтра», «Нашли дурака!», «Рады бы помочь, но увы». Нет, проклятое нет, на всех языках и наречиях Анатолии. – Три! Три фунта стерлингов! – Я протянул, вернее сунул старику деньги, показывая рукой сначала на его маленькую парусную лодку, затем на нас с Норманом, затем на запад, туда, где за пределами пролива должен был располагаться остров капитана Канариса. – Нет, – снова проскрипел старик и принялся чинить свои снасти с самым невозмутимым видом, будто бы мы, двое надоедливых и, по правде говоря, довольно подозрительных английских бродяг, уже давно убрались восвояси. – Ну ладно... Ладно, – злобно проворчал я и высыпал перед ним все наши деньги. – Забирай всё! Норман было схватил меня за плечо, мол, не надо, но, увидев, с каким огоньком рыбак оглянул горстку монет, тут же выпустил меня и одобрительно кивнул. Старик лениво отложил в сторону снасти, всем своим видом показывая, что ему всё равно, и живо спрятал деньги в потрёпанную торбу, которая висела у него на поясе. Затем, явно довольный, что торба прибавила в весе, он небрежно указал в сторону нелепого, угловатого корыта с уродливым парусом, пришвартованного чуть поодаль, подальше от своего хозяина-рыбака и его другой, куда более грациозной посудины. – Может, Хокинс, надёжнее вплавь? – насмешливо фыркнул Норман, но всё-таки забросил сумку с припасами в лодку, после чего забрался в неё и сам. Наше корыто, несмотря на всю свою уродливость, оказалось на диво проворным, и лихо летело крутым бейдевиндом прочь от анатолийского берега. Погода стояла прекрасная– полуденное средиземноморское солнце омывало наш парус, и бодрый западный ветерок гнал нас к заветной цели. Но, как только мы вышли из залива, небо стало серым, ветер рассвирепел– наше неказистое судёнышко взмывало резко вверх словно стриж и также стремительно падало с высоты семифутовой волны. Сердце замирало от каждого падения, гик вздрагивал, словно чуял боль. Я намертво вцепился в руль, Норман в шкот. Вой этезиана казался гулом преисподней. Где-то там, на юго-западе, угадывался заветный остров, но там ли юго-запад? Там ли восток, север, верх, низ? Волны, словно исполинские горы, вырастали вокруг нас и тотчас рушились. Иногда, сквозь дьявольскую песню ветра ко мне пробивался крик моего товарища, и, клянусь, в те мгновения ничто не вселяло во мне надежду на спасение так, как то делал его голос. Пусть и нёс он самую отборную брань. С горем пополам сумели мы обогнуть полуостров, который обрамлял залив с запада, а там до Хиоса было уже рукой подать. Мы промокли до нитки, было холодно, да и солнце уже клонилось к закату. Проклятый этезиан приутих, но сильное течение то и дело сносило нас с курса, не давая двигаться дальше на юг, параллельно берегу, туда, где, по словам местных моряков, нас ждала столица острова. Ещё в придачу выяснилось, что мы лишились нашей провизии: видать, сумка вылетела за борт, пока мы боролись со стихией на выходе из залива. – Хлеб за борт, целых семь унций орехов за борт, десяток варёных яиц за борт, Хокинс, за борт, в воду, на корм рыбам! – сокрушался Норман. – Бекон... И бекон наш пропал... – Самое главное, что дневник был у меня под курткой. Тетрадь вымокла, и то не вся, а записи Флинта целы и невредимы! – Дневник Флинта на сковородку не положишь, – грустно вздохнул мой товарищ. – Да и денег у нас теперь нет... Пришлось идти на причал в первой же бухте, в глубине которой начинали оживать огни деревенских домов. Жители деревни поначалу встретили нас, чужаков, с пастушьим ножом наготове, да и по-английски они не знали ни слова, однако имя Гектора Канариса подействовало на них как заклинание. Нас угостили козьим сыром, а обсохнуть и переночевать пустили в одну из многочисленных ветряных мельниц – с крышами из посеревшего от солёного ветра тростника, каменные и белёные, похожие на широкие, чуть пузатые пивные кружки, мельницы ютились у берега, там, где среди песков разросся колючий кустарник гариги. Их многочисленные лопасти, сооружённые из натянутого на прутья холста, напоминали то ли тонкие крылья ласточек, то ли косые паруса восточных судов, сплетенные воедино вокруг оси. Спать в мельнице было сухо и тепло, и, после бессонной ночи в Измире, мне казалось что нет на свете уютнее постели, чем её шершавый, дощатый пол. Наутро нам объяснили, что капитан Канарис живёт не в столице и не в деревне, а в своём имении в горах, до которого идти, может, и долго, но тропинка надёжная и ведёт прямо к его воротам. Мы взяли в дорогу с десяток сухарей и флягу свежей воды, попрощались с деревней и вышли в путь. День выдался знойный, дорога пыльная. Жара, казалось, вбирала в себя и терпкий, островной запах то ли тимьяна, то ли душицы, и стрекотание цикад, и звон козьих ботал где-то вдалеке, притупляла все чувста, оставаляя лишь хруп осыпи под ногами и стук крови в висках. Вода наша быстро кончилась, а на сухари мы не могли и смотреть. Море свысока выглядело сонливым, мирным, небо было яснее некуда, полуостров напротив тоже, казалось, дремал – весь мир забыл вчерашний шторм и преобразился так, что я и сам почти поверил, что всё, кроме солнца, пыли и цикад, было в далёком сне. Жители деревни не солгали, и уже к полудню мы добрались до ворот усадьбы. За каменным забором, поросшим бурым от засухи мхом, где-то там, под кронами платанов, в заветной тени, журчал ручей. Ворота были открыты настежь, но я, в порыве нетерпения, перемахнул через забор и бросился к источнику. Вода струилась возле ствола самого большого из деревьев и, проходя через каменный сток, продолжала свой путь по извилистой, заросшей водорослями и лишайником канаве. Я подставил руки под струю и начал жадно пить, пока пальцы не заболели от холода. Норман наполнил флягу, недоверчиво сделал пару глотков, умылся и повесил её обратно себе на пояс. – Смотри-ка, Хокинс, хозяева! – сказал он тихо, кивая в сторону. Прежде, чем я успел обернуться, послышался лязг ружейного замка. У одного из платанов, с до забавного огромным мушкетом наперевес, стояла юная девушка ростом не больше сорока дюймов. Норман глухо усмехнулся, и она тотчас подняла на него дуло. – Э-эй, не торопитесь стрелять, мисс! Мы... – начал было он, но одернулся. – Да ты небось и не слова не поймешь. – Говори, – приказала она на чистом английском, не отводя мушкет. – Мы... – начал снова Норман, но я перебил его: – Мы к хозяину усадьбы, капитану Гектору Канарису. Девушка резко перевела прицел на меня, недовольно что-то прошипела на своём языке и, осторожно пятясь со ружьём наготове, скрылась за дверью усадьбы. Пока мы с Норманом спорили, стоит ли нам дать дёру до того, как гостеприимные хозяева изволят нас пристрелить, или попытать судьбу и всё-таки остаться, девушка вернулась и холодным "прошу", всё ещё с заряженным мушкетом в руках, пригласила нас в дом. Водяная мельница, кусты жасмина, внутренний двор с искусной цветной мозаикой, деревянная скрипучая наружная лестница на второй этаж, ещё одна дверь и темный коридор. Мой взгляд успел зацепиться за картину на стене до того, как дверь за нами закрылась и мы последовали за девушкой дальше уже в полумраке. То был портрет мужчины средних лет в капитанском мундире, рослого, с ястребиным носом, с черными кустистыми бровями. Парик смотрелся на нем чуждо, неуместно – будто его нацепили не на капитана английского военного флота, а на ожившую мраморную голову Сократа. Даже на холсте в его глазах читались сокрушительная решимость и пылкий нрав, от которых мне стало не по себе. Снова отворилась дверь, снова в коридор хлынул свет, и мы вошли в комнату, то ли кабинет, то ли спальню. На высокой, словно сцена, ступени стоял восточный диван, а на диване, среди причудливо расшитых подушек, сидел совершенно другой, не похожий на портрет в коридоре человек. Он походил то ли на недоношенный плод, то ли на сломанную куклу, которой жестокий ребенок вырвал волосы, смял конечности и почти стёр лицо. Его бледная кожа казалась твердой и распухшей одновременно. Черные глаза выглядывали из под обезображенных век, на которых давно уже не росли ресницы. Нос его будто плавленое олово стёк по щекам, оставив на своем естественном месте две уродливые, рваные ноздри. Губы казались неестественно натянутыми на челюсти, а потому рот не закрывался до конца, обнажая оскал правильных крепких зубов. – Так это вы те англичане, которые вспомнили обо мне... в этой глуши? – произнёс Гектор Канарис, и его обезображенное лицо скривилось в улыбке. Голос капитана был хриплым, дышал он тяжело, но его речь была предельно чиста. – Да, сэр. Меня зовут Джеймс Хокинс, а это мой друг... Мой друг, Норман. Мы ищем правду о ... – я снова запнулся. О Флинте, пирате, который лишил его всего? О «Немезиде», которую он любил и потерял? Капитан глухо рассмеялся: – Не утруждайтесь, господа! Я, может, и прикован к постели, но глаза мои ещё прекрасно видят. – Он уставился на Нормана и, по-мертвецки приоткрыв рот, сомкнул затвердевшие веки правого глаза, будто пытался подмигнуть. – Вы вот, молодой человек, вылитый отец! И лет вам, видать, столько же, сколько и моим ранам. Каждый получил от жизни своё – и я, и квартирмейстер Флинта. Я видел, как Норману стало не по себе. Он сделал шаг назад, готовый вот-вот рухнуть в обморок, поднес ко лбу дрожащую руку и, собирая всю свою волю, чтобы посмотреть Канарису в глаза, выдавил: – Мне жаль, сэр. Канарис снова разразился своим зловещим беззвучным смехом: – Не стоит, Сильвер. Вас ведь так зовут, верно? А вы кто, мистер Хокинс? Тоже пиратский отпрыск? Снова нечего сказать. – Я ищу правду о капитане Флинте, сэр. – Правду? Неужели, юноша! Только правду, не легендарные сокровища! – Сэр, сокровища Флинта уже найдены. Я был в той экспедиции и стал одним из немногих, кто вернулся живым, – выпалил я на одном дыхании. – Теперь я лишь хочу знать, что было до того, что было с самим Флинтом, с вами, с Робертом Блэком и ... – И с моим отцом, – мрачно проговорил Норман. – Вот как... Это можно. Не упускать же мне редкий шанс выговориться, – прохрипел Гектор Канарис и зажмурил глаза. – Скажите, джентльмены... Имеет ли право капитан вести переговоры с негодяем, для которого ни честь ни жизнь не стоят и шиллинга? Позволять ему ставить условия, идти на уступки, из-за которых Бог знает сколько еще злодеяний он успеет совершить... Нет? А если на кон поставлены жизни офицеров? Я скажу: нет, чёрт побери, нет! Долг капитана – защищать своих людей, но ради их спасения пособничать пиратам он не имеет права. Капитан замолчал и снова прищурился. Норман отвлеченно смотрел в окно, откуда доносился протяжный скрежет цикад и где по-прежнему стояла невыносимая дневная жара. – Но лейтенант Роберт Блэк думал иначе, – внезапно продолжил капитан Канарис. – Этот молодой выскочка, фаворит всего адмиралтейства, не понимал значения слова "приказ". И не будь он ранен после того, как пираты застали нас ночью врасплох, я бы велел его высечь. Да, свою вину я признаю, Флинт перехитрил меня – вынудил причалить на пустынный остров, а потом напал ночью и захватил в заложники пятерых. Но идти у него на поводу ради их спасения я не мог, и потому Блэк решил, что долгом можно и пренебречь. Он сбежал, захватил китобойный барк, прикрываясь именем короля, и пустился на поиски "Моржа" сам. Он его бы и со дна морского достал, а тут ещё одним из заложников оказался его дружок судовой врач. Оба в конце концов предали и меня, и "Немезиду", и родину, как и почему - я не желаю знать. К чему это привело, – капитан Канарис окинул взглядом свои искалеченные руки, – вы видите сами. "Немезиды" больше нет, я сам, собственными руками подорвал её ко всем чертям, но нет и Флинта. Позвольте мне, господа, считать это своей заслугой. – Капитан Канарис хрипло выдохнул и чуть приподнялся на подушках. – А теперь прошу меня простить, я устал. Закройте окно, моя экономка – прошу простить её бесцеремонность – проводит вас в гостевую. Позже мы с вами, мистер Хокинс, еще поговорим, и вы мне всё расскажете и о сокровищах, и о том, что же вы всё-таки ищете. – Сам, собственными руками подорвал "Немезиду" ко всем чертям... – пробормотал я себе под нос, уже сидя за письменным столом в просторной светлой гостевой. Я достал дневник, взялся за расшифровку. На чистом листе, хоть на предыдущем явно хватало места, Флинт сделал лишь одну совсем короткую заметку. 22-ое Августа 1757: Порт-оф-Спейн, человек со шрамом на лице.