серебро

Кровавый лунный диск нависает над лесом угрожающе, светя ослепительнее с каждой минутой, так, что кажется, будто он падает и вот-вот врежется в Землю. Ник щурится, сжимает дрожащие веки, но пульсирующая кровь в артериях бьется о кости висков, отдаваясь болью, будто огромную иглу медленно-изводяще вводят под верхнее веко, чтоб оторвать ею лобные доли от мозга. Он отвернуться пытается, неспособный вытерпеть подобную яркость, ищет отчаянно тени, в которой мог бы спрятаться, переждать. Ника мучает странное чувство опасности, исходящей отовсюду и из ниоткуда одновременно. Рваные раны ноют на ноге. В нос внезапно бьет тошнотворный запах крови и пота. Чувство угрозы — противно-липкое, как намокшая от сукровицы ткань к телу, — Ник логически объясняет сам для себя обыкновенным шоком и, казалось бы, удовлетворяется этим. Он берет себя в руки. Внутренний голос, сквозь панику пробиваясь, напоминает, что столкновение луны с Землей невозможно, ведь спутник, наоборот, от планеты медленно-верно отдаляется; внутренний голос нарочито размеренно проговаривает, что свет луны — всего лишь отражение от Земли солнечного, хоть он и ярок, но не способен ослепить, — вся информация, формулы и гипотезы с факультативов по астрофизике сами в голове всплывают, как мухи, хаотично гудя голосами учителя и диктора из документалок Би-Би-Си. Ник тараторит себе под нос еле разбираемо: «Я точно знаю» — повторяя это, как мантру. Он знает прекрасно еще с самого детства: у всего есть свое логическое объяснение. Ник голову повернуть хочет, осмотреться пытаясь, беглым взглядом наткнуться на Эби — живую и невредимую. Он выдыхает рвано, тяжело, коря себя, что все случившееся с ними — его вина, и если она пострадала, то это тоже будет на его совести, ведь именно из-за него она сбежала в темный лес, где на них напали. Ник не может даже пальцем пошевелить. Это все шок. Шок. На них с Эби напал медведь — или нет — ведь тот зверь был слишком быстрым для медведей. Внутренний голос Нику напоминает: в лесу нечего бояться. В лесу нет ничего «сверхъестественного» — только голодные звери. Издали жуткий женский шепот доносится, скрежетом зубов отдаваясь вперемешку со звериным истошным воем: «Мой мальчик, мой бедный мальчик-зверь». Ник руки вверх рывком поднимает, укрыться от света луны стараясь, и скручивается от боли, разрывающей мышцы исцарапанных плеч. Он к себе притронуться боится, потому что с каждым случайным движением внутри него все внутренности сводит, как будто нечто из леса все еще продолжает его рвать. Его конечности трясет без остановки, он жмет их к себе, и шипит, стерпеть стараясь очередную накатывающую волну боли. Ник вздрагивает, ощущая, как кто-то до него дотрагивается, и открывает срочно глаза. Он видит сидящую рядом с ним Эби: ее перекошенное от страха лицо. Ник отчетливо слышит, как часто она дышит, хотя их разделяет полметра, не меньше. Эби волнуется, моргает часто — Ник видит, как серебром сияют слезы у ее глаз, вот-вот готовые сорваться и побежать по щекам, запачканным то ли грязью, то ли запекшейся кровью. У него в голове мысль внезапно проносится, оглушая все предыдущие, что это он ее так пугает. Ник дотронуться до нее хочет — накрыть ее ладонь своей в знак признательности — но почему-то себя останавливает. Эби — с ним рядом. Сидит, тоже дрожа, разодранными коленями прямо в грязи, держась за борт садовой тележки, где лежит полумертвый Ник. Ее холодные ладони нерешительно касаются его, хватаясь неуклюже за чужие ключицы. Эби еле ощутимо, безболезненно поглаживает его руки, плавно ведя от плеч до локтей, как будто пытаясь успокоить — или, может, так пытаясь убедиться, что подающий признаки жизни Ник ей совсем не мерещится. Луна висит высоко над горизонтом, и в лесу все становится светло и ясно, как днем. Ник в окно наблюдает, хотя и видит размыто, как тени бегают по соснам, качая ветки, как ярко-желтые пятна парами между деревьев вспыхивают и сразу же гаснут. Зрение, слух и обоняние обостряются. Ему кажется, там, вдали, волки воют, хотя Ник знает, что в этом округе волков не водится, — они воют-поют, будто зовут его с собой, бежать в чащу хвойного леса, куда нога человека никогда не ступала. Ему на природе было всегда приятнее, легче, сколько он себя помнит. В детстве отец, который дома, казалось, никогда не бывал, брал его с собой в походы. Он показывал, как разводить огонь, как ставить палатку, как стрелять из ружья, как свежевать пойманную добычу — обычно это были тощие дикие кролики. Ник всегда с замиранием сердца слушал его рассказы, наблюдения за обитателями леса, которые были похожи больше на наработки научных статей, чем на увлекательные истории для детей. Взгляд застывает на одной точке. На пронзительно мерцающих желтых глазах, из леса на него прямо смотрящих — или в стекле окна отражающихся. Ника тянет к ним. Ник любил походы. Там жадные комары гудящим роем всегда следовали по пятам, но это не казалось чем-то страшным — в лесу их нередкие укусы казались естественными, как будто являлись правильной частью жизненного цикла, где даже у паразита было свое немаловажное место. Он помнил: и хищники, и травоядные, и падальщики — в природе все были равны, были связаны в одну замкнутую цепь, где все друг друга так или иначе съедали — там никому не нужно было лезть из кожи вон, чтобы впечатлить кого-то, стоящего выше по иерархии. В природе не существовало иерархии, так еще отец ему говорил; — не то, что у людей, где только самоуверенным придуркам, вечно лезущим соревноваться, доставалось все лучшее, несмотря на то, что киношники еще в нулевых высмеяли это кастовое деление подростков на «крутых» и «ботанов». Ник шипит злобно, когда Кейтлин ему раны старается обработать: его ногу жжет, будто кипяток капает прямо на оголенные мышцы. Он матерится вслух сам для себя неожиданно, настораживая этим Кейтлин, не привыкшую видеть вежливого тихоню таким, а сам продолжает думать про то, как ходил в походы, как будто это поможет отвлечься. Что-то родное было в том ощущении, когда посреди зарослей он стоял, просто рассматривая кривые ветви деревьев, по которым прыгали разноперые птицы; когда обходил осторожно паутину, по-детски представляя, будто это — лазерные лучи, прямо как в шпионских боевиках, и он, как главный герой, ни в коем случае не должен попасться; когда, прислонившись к заросшим мхом скалам, дышал полной грудью каждый раз, как впервые, — будто сам срастался с природой, становясь всего лишь частью огромной гармоничной картины, не требовавшей никакого вмешательства. Ник спокойно наблюдал, как одни сжирают других — и большего от него и не требовалось. Ему нравилось бродить по лабиринту леса, где огромные стволы деревьев со стороны выглядели как прутья клетки, границы ареала — Ник был один, и это одиночество совершенно его не пугало — оно было естественно и логично. Ника больше напрягало другое — та тоска, когда он общался и чувствовал себя парадоксально одиноким в компании тех, кого называл, уверенно глядя в глаза, друзьями. В лесу было свободно. Удивительно свободно. Эби — все еще рядом. Она что-то говорит, но он ничего не понимает, будто на мгновение забывает язык. Все его мысли концентрируются на том, как как ее остывшее дыхание обдает ему шею и лицо. Эби извиняется, руками взмахивая, и взгляд стыдливо в пол отводит, в мыслях, наверняка, себя проклиная за то, что на них напали. Тусклый свет слабо очерчивает ее лицо в темной комнате, но Ник видит Эби перед собой четко-четко. Он любуется ею: тем, как прелестно она выглядит, чувствуя себя потерянно, как трясется еле заметно, явно сдерживая себя от паники, как вина сияет в ее взгляде, когда она решается посмотреть на него и глаз не отводит от пятен крови на его одежде, как артерии выступают на ее шее, вздрагивая вместе с каждым частым ударом ее испуганного сердца. Ее предплечья покрываются мурашками. Нику отчего-то внезапно с ней хочется поговорить: ему хочется ее успокоить, убедить, что ее вины в случившемся ни в коем случае нет, что тогда это ему следовало бежать прочь от костра, следовало отказаться от участия в дурацкой игре, чтобы не стать марионеткой в очередном акте драмы Эммы и Джейкоба. Ник помнит, как подавленно выглядела Эби тогда у костра, когда ее завалили совершенно бестактными вопросами о сексуальной жизни. Помнит, как он не мог поднять на нее взгляд после поцелуя с Эммой. Он почему-то вспоминает о «наставлении» Джейкоба, мол, ему следует быть настойчивее, иначе «настоящий мужик» уведет Эби прямо у него из-под носа, и его ладонь тут же сжимается в кулак, а ногти — странно острые, хотя он только недавно их стриг — вонзаются в кожу. Влага от крови заполняет морщины на внутренней стороне ладони, но он кулаки не разжимает, словно готовится к драке. Ник про себя проклинает Джейкоба с его непонятно откуда взявшейся популярностью, проклинает то, как легко тот втягивал его в соревнования, просто называя «занудой» — Ник попадался на это каждый раз. Ник проклинает всех. Его вечно впутывали в соревнования, отправляли на олимпиады и научные выставки, втягивали в межличностные конфликты, учили вставать и ложиться, есть по часам — все для того, чтоб он мог из раза в раз успешно доказывать окружающим собственную ценность. Его приучили вон из кожи лезть ради того, чтобы быть лучшим. Ведь только лучшим достается самое лучшее. У него из груди вырывается звериный рык. Ник его еле сдержать успевает, но тот в отместку глотку ему изнутри царапает, будто когти, заставляя закашлять тяжело. Он вздрагивает, пугаясь странного разгорающегося гнева, безжалостного, которого прежде никогда не испытывал. Эби — с ним рядом, даже когда он внезапно злится на нее, называя дурой, хотя на самом деле так не считает. Ему хочется поцеловать ее крепко-крепко: впиться губами в ее рот и не отпускать от себя, пока воздух в легких не закончится — выразить свои чувства не глупыми словами, которые у него редко когда подобрать удачно получалось, а действиями, выразить так, чтобы она поняла всю их серьезность. Но голос Эби дрожит, когда он из нее признание во взаимности вытягивает — в ее словах нет ни капли желания. Ник теряется, не понимая, что пошло не так — там в лесу они излили друг другу душу — в кино обычно после такого всегда следовал поцелуй. Он объяснение нерешительности Эби находит тут же: вслух усмехается над тем, как она с ним раненым — беспомощным — возится. Ник видит: в ее глазах — одна жалость. Раздражение ударяет в голову внезапный внутричерепным, как от помех, шумом, путающим все мысли, Ник стискивает зубы, разочарованно выдыхая. Она его не хочет — он это понимает и принимает. Над ними тяжелые шаги гремят сильнее, будто случается драка, и из груди Эби тянутся слабые, еле слышные всхлипы — звуки в его ушах перемешиваются пугающе, отчего злость внутри разгорается еще больше. «Никто не смеет к ней прикасаться без ее согласия. Никто. К ней прикасаться», — голос странный — его собственный, но как будто извне — внезапно то начинает нашептывать на ухо, когда Ник замечает, что Эби оттолкнуть от себя старается огромного охотника, напоминающего телосложением Джейсона Вурхиза, схватившего ее за шею сзади, как беспомощного котенка. У него перед глазами темнеет, и ярость с кровью по телу бежит, достигая каждого кончика пальца. Он приходит в себя только, когда слышит, как Эби кричит ему в спину умоляюще: «Ник!», — и ощущает, как дрожат артерии чужого сдавленного горла в его ладони, а перед ним синеет крупное лицо неизвестного мужчины, прижатого к стене и оторванного им от земли. Шепот-скрежет старухи в ушах эхом застревает: «Убей их! Мой бедный мальчик-зверь… Убей их всех». Гром тихими раскатами в небе грохочет. Мелкие капли дождя, падая, ударяются с гулом о хвою сосен — Ник вздрагивает каждый раз, когда чувствует, как вода капает на него противно, с его кровью и потом холодным смешиваясь, когда ручьями бежит, очерчивая каждую напряженную мышцу его тела, обтянутую кожей. Ник бежит следом за девушками по лесу в поисках нового укрытия, не отрывая своих глаз от их вздымающихся и опускающихся спин, грациозных, как у ланей. Ему почему-то двигаться становится невероятно легко. Он не ощущает своих рук и ног. Не ощущает усталости или недомогания — только голод. Деревья в ночном холоде мрака кажутся выкованными из железа, они вновь прутьями на его пути возникают. Но Ник не чувствует себя ни запертым, ни потерянным. Он просто бежит, как будто играя в догонялки, и вдыхает холодный воздух полной грудью, больше не скручиваясь от боли ушибленных ребер. Ник руки над собой неосознанно поднимает, укрываясь, когда луна вновь на небе начинает гореть, освободившись от оков туч. Он видит, как набухшие вены его предплечья оплетают, как гадюки подкожные, как почерневшая кровь внутри по ним толкается, словно ползет, извиваясь. И раны ныть перестают, будто тех и не было вовсе. Ветви сосен, треща, гнутся под натиском по-осеннему холодного ветра — а может, это они ломаются под массой скачущих по ним обладателей ярко-желтых глаз. Выстрел сотрясает воздух. Ник не замечает, как уже оказывается стоящим у бассейна, где ало-фиолетовое пятно крови в затхлой воде растворяется медленно, растягиваясь — он погнался вслед за Эби, что зачем-то первой бросилась бежать на тот звук. Женский труп размеренно плавает на поверхности. Чувство угрозы прилипает к покрытой мурашками спине намертво. Его конечности подрагивают непроизвольно. Ему сорвать с себя хочется пропитанные холодным потом джинсы и кофту, что запекшейся грязью въелись в кожу. Эби — рядом. Хватается за него в спешке, вот-вот собираясь упасть от увиденного, прижимается, еле дыша. Ник ее обнимает в ответ, аккуратно кладя свои руки поверх ее плеч. Его ладони сами начинают нежно скользить по ее коже — боль в груди заставляет его согнуться, ему внезапно сильно хочется ее успокоить, защитить, от всех существующих в мире угроз оградить. Эби — рядом. Не отходит, когда Ник крепче к себе ее прижимает. Не возражает, когда он, завороженный, приближается губами к ее уху и, шмыгая носом, обнюхивать начинает. Он вдыхает полной грудью ее странно-притягательный запах, смешавшийся в разреженном предгрозовом воздухе с ароматом свежей-свежей, полной железа крови, струящейся мелкими ручейками с обрубка руки Дилана. Она что-то дрожать сильнее в его объятиях начинает, цепляется за его кофту в попытке оттолкнуться, вырваться, вьется в страхе — словно лань в лапах волка. Кейтлин делает ему замечание, что для него звучит лишь набором отдельных звуков, растворяющихся в ночной тишине и чужом взволнованном дыхании. Райан в руках дробовик сжимает крепче, а Дилан потерянно молчит, за покалеченную руку держась, явно до сих пор в себя не придя. Ник их не слушает, хотя наблюдает краем глаза, как их губы дрожат. Два шатающихся на фоне болванчика ничего ему не сделают. А у Эби мышцы рук напрягаются, выступающе-дрожащими венами покрываясь, — Ник, сфокусировавшись полностью на ней одной, ощущает каждое ее еле заметное движение, судорогу, бегущие мурашки. Она пытается его оттолкнуть, но тут же сама себя останавливает. Моргает часто, морщится. Ник чувствует, как в объятиях его Эби съеживается, горбится, совсем крошечной становясь. Чужой страх через соприкасающуюся кожу просачивается, как вирус. Она боится, что причинит ему боль. Ник шеей хрустит, нечаянно шевельнувшись от ударившего в нос отвращения. Эби все еще его жалеет. Ник чувствует, как она трепещет рядом с ним. Ее тело уязвимо-прелестно бьется в его объятиях еще чаще и отчаяннее, словно птица об узкую клетку, стоит ему только попробовать стиснуть когтистые руки вокруг. Застрявший рык рокочет от стенок кровоточащего горла. Парализующая паника сквозь мышцы и кожу сочится, обволакивая ощущением грязи — Эби больше его не обнимает, своими ноющими от боли предплечьями упираясь ему в грудь в попытке отстраниться. Ник хочет, чтобы она трепетала под ним, и дыхание ее прерывистое с каждым его движением громче становилось. Трепетала, когда он ложную кожу с нее сорвет, спасая от необходимости притворятся, когда зубами в выступившие ребра вопьется, обглодав кости, одним ударом когтей грудную клетку ей сломает, освобождая ранимое и чуткое сердце от тяжести людского существования — тогда тело ее станет настоящей, естественной частью его. Тогда она с ним — внутри него — покоиться будет навечно в безопасности. Старуха на ухо шепчет, зубами клацая, повторяя: «Люди — угроза». В ярком лунном свете бледно-бескровная кожа Эби мерцает серебром. Он тянет ее к себе, прикасаясь, и тут же отталкивает, обжигаясь. «Люди — угроза». Паника накрывает с головой, как внезапно окутавшие его холодно-вязкие волны какой-то жидкости. Ник теряет бдительность, отвлекаясь, и перестает понимать, где находится. Он кричит истошно, плюется хлоркой, которую он вдохнул вместе с водой, про себя догадываясь, что оказался в бассейне. Мысли-воспоминания тревожным роем комаров гудят в голове, они на Ника набрасываются с жадностью. Он тонет — судорожно воздух ртом хватает, но заливается кашлем, продолжая выплевывать воду, что жжет ему глотку подобно кислоте. Ник помнит — все помнит: как разорвать был готов Кейтлин, Райана и Дилана за то, что те косо смотрят, но ничего не делают; как проклинал всех подряд за то, что те считали его скучным, даже не пытаясь слушать; как убить был готов в драке Джейкоба, чтоб доказать наконец, какой он — «крутой», что внимания заслуживает не меньшего, чем безмозглые квотербеки; как плоти хотел невероятно сильно, дико — ведь у Эби такая на ощупь мягкая кожа. Нику страшно — он колени к груди поджимает беспомощно, когда из воды наконец вылезает. Нечто внутри него, тьмой по жилам ползя, так и тянет Ника посмотреть на луну — наконец ослепить себя. Завыть. Сорвать с себя оковы — людскую кожу. Потому что люди — угроза. У Ника руку жжет сильно — Эби мягко прячет его ладонь в своих. Луна ему глаза выжигает пепельными лучами. Ник моргает часто — влага болезненно стекает по его лицу, искалывая, будто сотня маленьких игл, невольно в памяти оживляя момент, когда отец просил его не плакать, пока на его глазах собирался добить растерзанного, но еще живого оленя — он в бесцветном хаосе замечает силуэт Эби. Белая, как смерть, Эби сгибается над ним в печали, как будто сходит с тех самых своих любимых меланхоличных картин прерафаэлитов, буклет с которыми она Нику однажды показывала и о которых с увлечением рассказывала так много, что даже у него, не очень увлеченного искусством человека, внутри вспыхнуло резко желание сходить в арт-музей — может даже, пригласить ее сходить с ним туда вместе. Эби в его выжженных глазах сияет, переливаясь серебром. Кажется, с первых недель смен. Там, в столовой, в июне — когда Ник привыкал к своей должности «ответственного за кухню», которую никак не ожидал получить, — он выдыхал с досадой часто, вновь и вновь поправляя свои квадратные очки, которые то и дело сползали вниз и вечно запотевали, стоило ему только приоткрыть крышку кастрюли. Дети, видя это, смеялись — вполне беззлобно, казалось. Не было весело только тем, кто сам каждый раз за обедом сидел, протирая запотевшие от пара горячей еды линзы. Эби, помогая собрать оставшуюся грязную посуду, ему тогда сказала вежливо, чуть улыбаясь, чтоб он не обращал на все те шутки внимания. Тогда она обронила тихо что-то вроде, что очки ему очень идут к лицу — Ник помнит, как неловко тогда застыл перед ней, держась за ее тарелку, не зная, что ответить, кроме банального «спасибо», которое всей его благодарности и признательности выразить не могло. Он через неделю очки практически перестал носить, надевая их только в веревочном парке, на кухне или в моменты на пирсе, когда ему требовалось внимательно наблюдать за ребятами. Эби была рядом — что тогда, что сейчас. Нику всегда было любопытно, каким же она видела его. Каким видела этот мир вокруг — была ли для нее листва и хвоя мазками всех оттенков зеленого, а вода — всегда голубовато-зеркальной рябью, или казались ли ей лица более симметричными, изгибы тела — более плавными, а дома — спроектированными по правилу золотого сечения. Нику так любопытно. Он задумывается, что мог бы глаза ей вырвать и вставить себе в сожженные луной глазницы, только чтобы видеть все, чувствовать особенно, понимать так, как она. Ник пальцы себе заламывает, переплетя их замком, как обычно, унять пытаясь раздражающий зуд, боясь, что та отвратительно-привлекательная идея вот-вот в жизнь воплотится. Некто внутри него конечностями его овладевает, он не способен больше ими управлять. Ник логическое объяснение всему происходящему с ним ищет, и вспомнив о синдроме чужой руки, в испуге под нос себе бормочет, что не может вот так просто взять и с ума сойти. Ему кажется, он контроль над собой постепенно теряет, ощущая, как клетка за клеткой от него отщепляется; предчувствуя, как ужас беспомощности поймал его в паутину тревог, в плотный кокон уже замотал, а теперь готовился проглотить его целиком. «Эби… Эби…» — он стонет, плача, пока ребята укладывают его в сухом месте в раздевалке. Ник шепчет невнятное «прости» в пустоту. Она робко сидит, под себя подогнув исцарапанные коленки, и наблюдает за ним оберегающе. Ник взгляд на нее не поднимает, боясь глазами встретиться — боясь вновь заметить в них проклятую жалость, даже после того, как он на нее напал. Тревожные мысли, как плотоядные мухи, жрут мозг изнутри, подкожным зудом отдаваясь в теле. Ник знает, что ни сотни, ни тысячи «прости» не исправят случившееся: он не видит, но явно чувствует, как ее трясет поблизости с ним, как с опаской она наклоняется к нему, чтобы проверить температуру, осторожно поднося кисть к чужому мокрому лбу. Эби — рядом. Ее короткие прикосновения ему ладонь искалывают, обжигают в попытке обеззаразить, как будто прикладывают к ране чистое серебро. Ему кажется, будто больная кожа лопнет сейчас и задымится. Ник взять себя в руки старается изо всех оставшихся сил, прекрасно осознавая, что надо что-то менять. Надо дать отпор. Надо защитить тех, кто — рядом. От того, другого, что во мраке мыслей долгие годы таился, злостью и неудовлетворенностью питаясь. Ник поверить не может до конца, что «зверь» жил в нем все это время. Он со скепсисом относится к каждой возникающей собственной мысли, в ее логике ища ниточки манипуляций другого, дикого. Ник признавать отказывается, что тот, другой — это он сам. Во всей этой неумолимо гудящей тревоге Ник решает думать о хорошем — как будто это панацея. Он вспоминает дом и маму, друзей, ждущих его на другом континенте и, наверняка, закидавших его сообщениями; это лето, юных несносных хэкеттеров, что, хотя и не слушались, пытаясь строить из себя взрослых, любили рассказывать страшилки, но потом всегда успокаивали друг друга, держась за руки; Дилана, с которым обсуждать было интересно физику, особенно потому, что тот удивительным образом находил момент, чтобы добавить свой забавный комментарий; Джейкоба, которого считал довольно милым парнем, особенно, когда видел, как влюбленно он носится вокруг Эммы, Джейк забавно ворчал по утрам и как-то прятал «Гордость и предубеждение» под подушкой, которую втайне читал по ночам. Ник вспоминает Эби: ее смех или улыбку в ответ на любую шутку, иногда откровенно несмешную; то, как ловко и естественно она рисовала, будто была рождена для этого; как ее штрихи тенью аккуратно складывались в рисунок так, что свет на картинах действительно сиял; ее замечания-наблюдения с уроков рисования, например, что деревья обычно серые, а не коричневые; то, как она могла одним только сочетанием цветов передать настроение так, чтобы его прочувствовали все. Ник улыбнуться хочет — его губы ломает кривая ухмылка. Эби — рядом. И эта мысль — серебряным лучиком надежды вспыхивает. Ионами серебра, проникающими в каждую клетку, проносится по нейронам. Как дробь ружья. Ее фигура перед ним — фантом, пепельным мерцанием почти слившийся с ночным мраком. Влага по коже скользит, искалывая, дорожки язв как следы оставляя. Нику кажется, будто он все еще тонет. И воспоминания несвязным бредом его развлекают, играя хаотично, пока на фоне сомнения вновь громче гудеть начинают, плодясь, как фруктовые мошки. У Эби ладонь вспотела, ее пальцы дрожью свело — Ник чувствует, как она боится. Боится отвергнуть, и задеть, и быть рядом. Милосердная, внимательная, заботливая — Ник думает: ни этот мир, ни он сам ее не заслуживают. Но Эби — рядом. И в мыслях, и в реальности. От ее присутствия Нику больно. Его пугает то, что этого «рядом» ему мало. У него сводит желудок, и кишки внутри шевелятся, будто змеи, глотающие друг друга. Сердце стучит у самой глотки. Кожа с конечностей кусок за куском слезает. Она наклоняется к нему ближе, стоит только позвать. И трясется, волнуясь, руку свою одергивает, неспособная ответить честно на вопрос. Он ей (таким) не нравится. Эта мысль с досадой и злостью по жилам бежит, желчной горечью на языке отдается, как и каждое брошенное ей в лицо оскорбление. Ник не понимает, зачем все это говорит, зачем пытается уничтожить ее морально, не понимает, как столько злобы могло в нем скрываться, как он только мог это все допустить. Паника ядом достигает каждого кончика пальца. Он про себя уверенно решает, что до Эби больше никогда не позволит себе дотронуться. Радужная оболочка глаз мерцает болезненно-желтым цветом. А тот, другой, зверем воющий внутри него, отвечает, ухмыляясь, что теперь до нее никто не дотронется. Ник — не один. Но ему кажется, будто наоборот. Он не ощущает чужого тепла, не слышит ни дыхания, ни речи, не видит ни одного приятно-знакомого силуэта. Ник не чувствует больше себя. Тоска. Ни холода, ни тепла — все перемешалось, превратилось в пустоту, массивную и сжатую настолько сильно, как ядро черной дыры, что Нику кажется, словно больше ничего вокруг не существует: все чувства эта пустота давным-давно уже поглотила. Кожа его — плотная, теперь пуленепробиваемая шкура. Его-не-его трясет в лихорадке. Слезы, будто капли — осколки битого стекла, болезненно струятся из глаз. И на языке тает железистый привкус крови — кажется, чужой. Серебряный луч в его мыслях гаснет, как будто был не лучом вовсе, а вспышкой выстрела из ружья. Ник захлебывается в крови.