***
Следующее воспоминание тоже из далёкого детства, пронизанное солнцем и шелестом листьев. Мне было лет пять, не больше; вспоминается гостевая комната, жара. Кто-то лениво валялся на диване, кто-то пил чай за столом; скандально орал кот, вертясь у мисок. Я стою у стола, возле печки, уцепившись за что-то рукой; рядом стоит отец — очень высокий, как мне тогда казалось. Прямо передо мной на коленях стоял мой брат: мой сейчас безумно дорогой и любимый братишка, о чём я, увы, не смогла ему сказать. Он горько плачет, но поднять руки, чтобы вытереть катившиеся по худому лицу слёзы, не решается; его плечи слегка вздрагивают, на щеке виднеется свежий синяк. — Извиняйся! — голос отца звучит очень далеко и гулко, а всхлипывания брата совсем рядом, близко-близко: стоило лишь протянуть руку, и я коснулась бы пальцами его щеки. Мне почему-то страшно, неловко, и хочется отойти и спрятаться за ногу отца, но тело словно оцепенело. Я в абсолютном непонимании оглядываюсь, но никого, видимо, ситуация не волнует — вот младший брат болтает ногой на диване, вот шепчутся между собой старшие сёстры. Только наш старый сварливый кот застыл, как каменное изваяние, и, кажется, вот-вот прыгнет на отца. — П-прости… — брат заикается от слёз, слов почти не слышно. Он ухватился рукой за стул, стиснул пальцы так, что они побелели, словно мел — брат всегда был очень бледным и худеньким. Я смотрю на него в полном недоумении: на этот раз даже я не понимаю, за что передо мной извиняются. Почему-то очень стыдно, но я не могу объяснить, почему. — Извиняйся нормально, выродок! — разгневанный крик отца гремит, словно гром. — Немедленно! — П-прости м-мен-ня, п-пожалуйста. Я н-не б-буду б-больше. — Я вижу, что брат сжался от страха, слова с трудом слетали с побелевших губ. Мне его почему-то не жалко — может быть потому, что мне никогда не было больно за свои пять лет бессмысленной жизни. Я смотрю куда-то в стену, наблюдая за ползущим солнечным пятном. Мне тревожно и непонятно. — Ты прощаешь его, доченька? — отец наклоняется надо мной, и впервые приходит осознание того, насколько же он высокий: метра два, как мне думается сейчас. Я мотаю головой: я не обижалась, а значит, и не прощаю. Лицо отца искажает кривая ухмылка, он выпрямляется. — Хорошо. Подожди нас здесь, булочка. — Сейчас я хочу убить его за эти слова. — Пойдём, шавка безмозглая, своё ты сполна получишь. — Брата грубо хватают за шкирку. Он умоляет отца не бить его; клянётся, что он ничего мне не делал и что я не так поняла… Отец наотмашь ударяет его по щеке. Слова «Заткнись, ничтожество!» больно въелись в уши — много раз в жизни я слышала подобные слова. Он, ударив его по голове, закидывает хрупкую фигурку к себе на плечо — отец всегда был чертовски сильным. Я равнодушно смотрю, как его уносят; от меня отстали, значит, теперь не стоит волноваться. По телу разливается привычная для тех лет апатия, несравнимая с горячей суетливостью моих настоящих движений; я сажусь прямо на пол, тупо уставившись в стену. Больше я не помню ничего.***
Училась я на дому; отец запрещал мне даже общаться с соседскими ребятишками, да и они не осмеливались отчего-то подходить к нашему дому. Кажется, лет до пяти я не умела даже ходить, да и заговорила тоже поздно. Уроками со мной занимались старшие сёстры, если это можно назвать занятием — они говорили, а я лениво пялилась в стенку, за окно, на кота. Я никогда не играла в куклы, не смеялась, была апатичным и равнодушным ребёнком. Единственным развлечением для меня были жалобы на старшего брата — отец бил его чаще, чем остальных, стремясь сделать из него «мужчину». Он всегда выбирал жертву и бил её, а к тому времени самый старший его сын сбежал из дома. Потом я узнала, что он стал маркетологом. Все слова о том, что с таким характером из моего брата не выйдет человека, правдой были лишь на толику: действительно, братишка всегда был тихим, скромным и незаметным; отца боялся до слёз и опасался делать перед ним что-либо. Он любил погрустить на крыше в одиночку, порисовать, был задумчивым и всегда — печальным: смерть его матери больно ударила по столь хрупкому тогда сердцу. После неё он онемел, стал незаметным и покорным. Единственной его мечтой было стать дизайнером одежды в будущем, но отец кричал, что его сын не станет «швеёй». Хотя я слышала, что он всё-таки поступил на долгожданную профессию. Уж не знаю, как ему удалось. В любом случае, я рада за него: надеюсь, у него получится то, что он задумал.***
Следующее воспоминание — мне семь лет. Я, стоя на табуретке, с трудом мою огромные, как мне казалось тогда, тарелки. Вода бежит по рукам, дыхание ускорилось, на белоснежном платье мокрые пятна. В ушах до сих пор звенит вчерашняя ссора с одним из братьев: «Ты ничего не делаешь! Бездушная тварь!». Кажется, это первый раз, когда мне было больно. На брата я нажаловаться не успела — уснула, а наутро меня захлестнули совсем другие события. Проснувшись необыкновенно рано, я первая спустилась в кухню: ещё никого не было. Было чисто, кот спал, старшая сестра, задержавшаяся на учёбе, уснула здесь же, на диване, зачем-то поставленном тут. Я хотела её разбудить, но не стала; почему-то было жалко её. Кажется, вчера она поссорилась со своим женихом… А впрочем, это неважно. Я твёрдо хотела сделать что-нибудь хорошее, чтобы больше не слышать столь резких слов. Казалось, что нельзя терять ни секунды. Но что? Что хорошего сделать? Вспомнив, как заботливо кто-то добрый из детства заворачивал меня в плед, я, недолго думая, накрыла сестру одеялом, которое она сбросила на пол во сне. Спала сестрёнка всегда беспокойно. Помню, как сейчас, что она довольно засопела и потянулась, перевернувшись на живот. Это мне очень понравилось; было непривычно приятно от того, что я смогла сделать кому-то лучше; радостно было глядеть на сонную улыбку сестры. Полная энтузиазма, я огляделась; в раковине виднелась не помытая посуда. Это странно; Тихон должен был вымыть её ещё вчера. Странно, но — неважно; главное, что есть работа. Столь непривычная, но такая необходимая для меня тогда. Я придвинула к раковине табурет, встала на него и, вооружившись губкой, принялась со всех сил тереть тарелки так, как их тёрла моя сестра, сейчас посапывающая на диване. Помню, что я изо всех сил старалась не шуметь, не плескаться, никого не будить. Получалось не очень: посуда гремела, словно выстрелы, но, к счастью, спали у нас в доме либо крепко, либо далеко от кухни. С трудом, я справилась с парой тарелок, которые тогда казались мне чуть ли не непреодолимой преградой. Стоило мне кое-как вытереть их и убрать в буфет, как на лестнице раздались шаги. Я, сгорая от нетерпения и мечтая о том, как расскажу, сколько полезного я сделала сегодня, хотела подбежать к лестнице, но внезапно на меня нахлынули тяжёлые чувства апатии и безразличности, которые уже давно стали моей защитой и стеной. Через секунду стало понятно, почему — на лестнице показался отец, который, криво ухмыляясь, тащил моего брата. Тот плакал, пытался отвернуться; отец что-то сердито выговаривал ему. Я застыла, приоткрыв рот и смотря на привычную сцену. На мгновение или два в голове что-то затормозило, а потом сознание взорвалось, словно кто-то нажал на кнопку детонатора: я поняла, как сильно мне надоело всё это. Крики, стоны, мольбы прекратить, лицемерие и ощущение того, что ты изгой — меня-то никогда не били. Не помня себя, я бросилась к отцу; тогда я ещё не знала о том, что просить пощады бесполезно — я ещё очень мало знала. — Папа, Тихон, перестаньте! — я со всей силы ударила отца по руке. Вряд ли он даже почувствовал мой кулак на своей кисти, но услышав, что я плачу, мгновенно отстал от брата и поднял меня на руки; в последствии я поняла, что это всегда сработает. — Что ты его бьёшь? — Не плачь, куколка, — отец заправил мне за ухо выбившуюся прядку волос. Я помню, как по моему лицу пронеслось солнце. — Пусть он сам тебе расскажет, — тут его лицо исказила та самая холодная, застывшая гримаса, без которой не обходилась ни одна его жестокая выходка. — Говори! — тут он повернулся к Тихону, который в испуге прильнул к стенке, закрыв голову худыми руками. — Я п-посуду з-заб-был п-помыть. Л-лёг сп-пать и, к-кажется, н-не уб-брал т-там н-немножко… А от-тец ночью ув-видел, чт-то я н-не п-помыл… А н-надо б-было д-до ут-тра п-помыть… — заикаясь, прошептал он. Почему-то я, услышав его, задумалась о том, что, может быть, это страшно — просыпаться от пощёчины. И с самого утра получать побои. Тогда я ещё не понимала, что это не сравнить с надеждой на то, что сегодня будет хоть что-то кроме побоев. Но задумалась я ненадолго — сознание пронзила мысль: «Я же помыла!». Захотелось немедленно рассказать отцу об этом: о том, какая же я молодец; но что-то внутри не дало мне этого сделать. Нужно было предпринять что-то — что-то отчаянно другое — но я не понимала, что. Отец, держа меня одной рукой, второй со всей силы толкнул брата так, что тот пролетел последние несколько ступенек и с разгону ударился головой о деревянную стену. — Папа, потише. Амелия спит, — мне очень не хотелось будить сестру. Он кивнул в ответ на мою просьбу, спустившись в кухню. Тихон сидел у стены, отчаянно прижимая детские ладони к ушибленному месту и тихонько плача. Отец, проходя мимо, пнул его, пробормотав: «ничтожество». — М… С добрым утром… — Я увидела, что старшая сестра, потянувшись, села на кровати. — Привет, пап. — С добрым утром, доченька, — отец, подойдя к ней, поцеловал заспанную девушку в лоб. Она сонно улыбнулась и, поднявшись, потёрла кулаком глаза. — Беги скорее в душ, пока никто не занял. — Амелия, улыбнувшись и кивнув, последовала его совету. — Спускайся, куколка, — отец, к моему недовольству, ссадил меня на землю. Сам он сел в своё любимое кресло, закинув ногу на ногу. — Так, урод, немедленно вымой, что ты там оставил, и только попробуй кого-нибудь разбудить! — крикнул он брату, всё ещё плачущему у лестницы. В ответ на приказ, он тихонько кивнул и, тут же вскочив на ноги и вытерев ладонью слёзы, катившиеся по щекам, шатко подошёл к раковине, всё ещё держась за голову хрупкой рукой. Заглянув в раковину, он тихонько прошептал: — Ой… А тут пусто… — Как пусто? — удивлённо переспросил отец, даже немножко приподнявшись в кресле. — Ты мыл или нет? — Не помню… — в голосе Тихона прозвучало отчаяние. За враньё могло влететь сильнее, чем за не помытые тарелки. Он, закрыв лицо руками, отошёл от раковины на пару шагов, намереваясь, наверное, забиться в какой-нибудь угол по своему обыкновению. Отец снова ухмыльнулся, взяв в руку висевший на спинке соседнего стула ремень — сколько себя помню, этот мерзкий ремень всегда оказывался у отца под рукой, в самый неподходящий момент. Я понимала, что надо срочно что-то сказать: что-то такое, что отбило бы у отца охоту бить брата — его почему-то стало жалко до слёз. Надо было хоть как-то потянуть время; сделать хоть что-то, чтобы, по крайней мере, успела вернуться Амелия — она тоже не разрешала отцу бить Тихона. — Папуль, погоди! — я, в незнакомом мне отчаянии, схватила его за бледную кисть руки. — Может, он помыл, а ему приснилось, что не помыл! Так бывает, я слышала! — если бы я знала, насколько нелепо в моём исполнении звучало «я слышала», то наверняка придумала бы что-то более убедительное: но я не знала, да и времени у меня на было. Это был первый раз, когда я лгала во благо хоть кому-то. Это был первый раз, когда я вообще лгала, осознавая это. — Что ты говоришь, солнышко? — отец заботливо склонился надо мной. Первый раз в жизни меня это взбесило — не утро, а шоу «Новый мир», честное слово! — Я и говорю! — максимально упрямым тоном ответила я, не зная, что сказать. — Он помыл, а потом забыл, вот! — Ну да, — в комнату вошла Амелия, завязывая гладкие волосы резинкой. От неё хорошо пахло духами и клубничной зубной пастой. — Тут плескался кто-то, пока я спала. — Допустим, о том, кто и во сколько плескался, она так и не узнала. — Всё логично, пап. — Вы же мои маленькие защитницы, — выпрямившись, отец обнял меня и Амелию одновременно, крепко прижимая нас к себе. — Мои детективы! — Он поцеловал в лоб сначала сестру, потом меня. Амелия жалась к отцу, что-то щебеча о том, что надо бы разбудить всех и приготовить завтрак, а я, помню, застыла, ухватившись за штанину отца рукой. Почему-то у меня никак не получалось отвести взгляда от места, где стоял мой брат; не получалось и заглянуть ему в глаза, несмотря на то, что я очень ясно вижу его лицо и сейчас. На нём была не гримаса боли и не улыбка; не то затравленное, покорное выражение, что было на его лице всегда. Словно бы он снял маску — в глазах была вечная, абсолютная тоска, которую я видела лишь несколько раз в своей жизни. На всём лице отпечаталось горе, смешанное с отчаянным, наивным и детским непониманием: «Как так? Почему я? Чем я это заслужил?» Казалось, во всей его хрупкой фигуре было самое горькое, самое ужасное в нашей жизни — вселенская тоска по ласке самого любимого, единственного и близкого человека. Мне стало больно от прикосновений отца; мерзко и страшно стало попросту стоять рядом с ним — хотелось немедленно подойти к брату, обнять его, прижать к себе и шептать что-то незнакомое нам обоим — слова о том, что ты нужен. Но я не в силах была даже хотя бы пошевелиться и просто стояла: стояла до тех самых пор, пока Амелия, чмокнув отца в щёку, не унеслась куда-то; пока сам отец, потрепав меня по голове, не уселся вновь в глубокое кресло. Почему-то тогда мне показалось, что я знаю, отчего грустит брат: в этом бесконечном круге ласки, которым мы обменивались с отцом, а он — с нами, его не было никогда. Его, кажется, вообще нигде не было. — Милая, чего ты? — Я помню, что мне очень хотелось что-то сказать, но я не понимала, что. Не найдя, что ответить, я спросила: — Пап, а зачем ты Тихона бьёшь? — После этого, в комнате стало очень тихо. Замерла я, в ожидании ответа; замер отец, не зная, что ответить. Даже наш кот замолчал и, подойдя к креслу отца, принялся точить об него когти. Что было с братом — я не помню; помню только, как он прерывисто и резко втянул в себя воздух, услышав мой вопрос. Минуту молчали все. Молчали бы, наверняка, и дальше, если бы вдруг я, не испугавшись внезапно повисшей тишины, не дёрнула отца за штанину, привлекая внимание. — Так зачем, пап? — Почему-то мне показалось, что узнать ответ не просто важно, а жизненно необходимо всему и всем, кто сейчас в этой комнате. Пространство мучительно напряглось — казалось, что ожидание можно потрогать. Мне подумалось, что, ещё секунда, и я попросту умру от тишины, но в это время раздались топот и смех: Амелия всё-таки разбудила Тину — ещё одну мою сестру — и теперь они вместе болтали о чём-то, смеясь и шумя на весь дом. Меня всегда поражало то, что, при таких разных характерах, они настолько дружны: Амелия была шумной и бойкой, Тина — спокойной и очень серьёзной. Им было уже по двадцать лет, и они часто напоминали мне птиц, засидевшихся в гнезде. Я любила их, но сейчас они меня сильно разозлили: своим топотом и болтовнёй они помешали совершиться чему-то важному! Я хотела было попросить их замолчать, но тут сверху раздался грохот — теперь ещё и младший брат проснулся. Вообще-то он был старше меня на два года, но я всегда звала его младшим: наверное, считала его недостойным его возраста. Отец тоже бил его, но совсем не так, как Тихона, а спокойно, в меру, поясняя каждую ошибку — да и то, только по ладоням. Несмотря на это, брат был существом наглым и довольно-таки эгоистичным — я не раз дралась с ним, будучи чуть постарше. Его пробуждение означало то, что в тишине дом не останется минимум пару часов — осознание этой неприятной истины очень разозлило меня. В том возрасте я часто злилась, но эта ярость была сравнима лишь с приступом. Как ни странно, я сдержала её, лишь сжав кулаки. Всё-таки, неважно, есть кто-то в комнате или нет — ответ на свой вопрос я всё равно получу. — Пап, зачем?! — я дёрнула отца за штанину и топнула ногой. — Ответь! — Доченька, — отец поднял меня на руки, усадив на свои колени, и крепко-крепко прижал к себе, желая, видимо, успокоить. — Это мера воспитания. Когда ты вырастешь, то сама прочитаешь книжки об этом и поймёшь, что это необходимо. Помню, после этого ответа я глянула ему в глаза: до сих пор помню его мягкую улыбку на лице, помню спадающие на лоб волосы, помню глаза, в которых мне так и не удалось отыскать ответ на свой вопрос: врёт ли он? Кивнув, я прижалась к нему, почему-то подумав о том, что та злость, с которой он бьёт брата, неправильная и не может быть правильной. Тогда я не понимала, что правильного в моей жизни очень мало. — Хорошо, пап, — тогда меня почему-то устроила такая откровенная ложь. Я, завозившись, слезла с колен отца и без особой цели пошла по комнате. Всё было как обычно: Амелия с Тиной готовили завтрак, шумя и переговариваясь; отец читал утреннюю газету; Оскар, мой «младший» брат, только спустился и теперь ворчал про то, что мы шумим. Кот сварливо мяукал и показательно царапал отцовское кресло — вообще, его звали Генрих, но я лет до десяти звала его попросту «кот». Тихон стоял у стола, крепко уцепившись мертвецки бледной рукой за спинку стула, и, пошатываясь, глядел в пустоту. Только тогда я, поглядывая то на него, то на отца, заметила, что они ничуть не похожи: волосы отца были жёсткими и чёрными, короткими; у Тихона, наоборот, очень мягкими и пушистыми — они, несмотря на светло-русый цвет, отливали медью. К тому же, у брата они были очень непослушными, вечно лезли в лицо и путались. Глаза отца были узкими, чёрными, и такими холодными и острыми, что, казалось, можно порезаться, лишь взглянув в них; а глаза Тихона, прикрытые очками и вечно красные от слёз, напоминали пшеницу — тот же мягкий, ясный цвет. У отца были низкий лоб, упрямо выступающий вперёд подбородок, шрам около виска. У брата лицо было тонким, очень бледным, с выступающими скулами и острым подбородком; на высокий лоб вечно спадали пушистые волосы, а у виска, я заметила, был точно такой же шрам — это испугало меня. Только по худобе, бледности и высокому росту можно было догадаться, что они родственники; хотя и в это верилось с трудом. Помню, я удивилась тому, что Тихон никак не сядет за стол, а всё стоит — тогда я, увы, мало что понимала. Чем мне заняться, я не знала, поэтому, подумав немножко, подняла на руки Генриха и принялась гладить его, обхватив двумя руками с детской неловкостью; он не сопротивлялся, только блестел на всех единственным глазом и урчал. Было шумно, очень шумно; и я всё никак не понимала, почему же никто, хотя бы Амелия или Тина, не подойдёт к Тихону — отец разбил ему голову, скинув с лесенки; было видно, что он еле стоит на ногах и может упасть в любую секунду. Почему-то вариант подойти самой я не рассматривала; возможно, потому что считала, что, раз я меньше, то не смогу помочь. В последствии, я поняла, что это не так: многим взрослым нужна помощь и порой — именно от детей. — Мелкая, пусти животное, он сейчас задохнётся! — из размышлений меня вывел голос Оскара, который, подойдя ко мне, дёрнул меня за руку. — Сам ты животное, а это кот! — возмутилась я. — И ничего он не задохнётся, он мурчит! — Дети, не ссорьтесь. Оскар, не разговаривай так с Эмиль, она всё-таки девочка, — прервал нашу ссору отец. — Отойди от неё, если не можешь спокойно общаться. Брат фыркнул и, пробормотав что-то про «вечно задающихся малявок», отошёл, получив подзатыльник от отца. Было видно, что ему скучно и хочется чего-нибудь интересного — в исполнении брата: попросту поругаться с кем-нибудь в пух и прах. Со мной у него ничего не вышло; с отцом — опасно; с Амелией и Тиной — тоже. Выбор Оскара был очевиден — я это понимала и почему-то боялась возможной ссоры; может, потому, что я знала, что ни к чему, кроме драки и слёз, это не приведёт. — Хей, отвали с прохода, — Оскар резко пихнул брата плечом, проходя к буфету. — Чего ты тут встал? — Прости, — Тихон с трудом удержался на ногах, всхлипнув и схватившись рукой за больное место. Поначалу он глянул на отца взглядом затравленных, забитых глаз, но потом быстро сел на стул и, сцепив руки вместе, опустил голову. Из-под очков по тонкому лицу потекли слёзы. Оскар, довольно ухмыльнувшись, пнул ножку стула, на котором сидел Тихон. Тот вздрогнул, но ничего не сказал обидчику, только прикрыл ладонью лицо. Это, по-видимому, Оскару не понравилось: обычно брат пытался вывести предполагаемую жертву именно на гнев, а тут у него, как обычно, ничего не вышло: Тихон попросту боялся злиться, поэтому плакал. В любом случае, за драки, которые устраивал Оскар, попадало ему, и он, наверное, старался сделать так, чтобы не досталось слишком сильно. Однако всего этого я не знала, даже не думала об этом тогда; единственное, что занимало моё сознание — безуспешные попытки угадать, что же будет через секунду, две… — Подвинься, а! Расселся он тут… — Оскар опять пихнул брата. Тот вздрогнул и, утерев ладонью капающие слёзы, тихонько кивнул и подвинулся. — Да не так, придурок! — Как? — жалобно спросил Тихон, поднимая голову и глядя на довольно ухмыляющегося обидчика. Я заметила, что руки у него слегка трясутся и дёргаются, словно он каждую секунду готов закрыть ими голову и сжаться; впрочем, так и было. — Как я это объясню такому болвану, как ты? — Оскар схватил свою жертву за тонкие волосы, запрокинув его голову назад. Тихон расплакался, уже не скрывая этого — из глаз катились слёзы, падая на пол или бусинами повисая на нитях волос. Закрыться руками он не решался: отец всегда бил его за это, говоря, что наказание надо принимать достойно. Сейчас наказывать Тихона было не за что, но это никого не волновало. Брат резко схватил его за горло, прижав к спинке стула и сильно придушив, — я тихо вскрикнула, зажав ладонями рот; кот зашипел. Тихон закашлялся, тщетно пытаясь отцепить сильные пальцы Оскара от своей шеи. Однако, как ни странно, через пару попыток он затих, цепляясь за руку брата и судорожно стараясь вдохнуть. Я, в отчаянии, была готова наброситься на Оскара, но меня опередили: Амелия отдёрнула брата назад, отвесив сильный подзатыльник. — Ты совсем страх потерял? А ну быстро, сядь на стул и не смей шевелиться! — приказала она. — Пап, почему ты ничего не сделаешь с ним? Он же совсем неуправляемый! — Ха, кто бы говорил! С женихом своим обжимайся! — крикнул Оскар и тут же спрятался под стол. Вынырнув с другой стороны и усевшись на первый попавшийся стул, он нагло ухмыльнулся и исподтишка пихнул стул Тихона. Тот даже не отреагировал — он судорожно прижимал ладонь к горлу, пытаясь вдохнуть. Из красных от постоянного плача глаз катились слёзы. Отец, надо сказать, отреагировал, на мой взгляд, весьма странно: едва приподняв глаза от газеты, он внимательно оглядел нас, после ухмыльнулся, и снова опустил голову. — Пап, действительно, — Тина поправила очки, доставая тарелки. — Ему скоро исполнится десять лет, а он ведёт себя словно пятилетний ребёнок. Даже Эмиль сознательнее его. Её, кстати, пора записывать в школу, — она своими светло-карими глазами серьёзно посмотрела на отца. — Хорошо, умница моя, — отец ласково улыбнулся, после в очередной раз ударив брата. Я никогда не понимала, как можно бить человека и улыбаться: особенно, если этот человек так верит тебе. Я не понимала — а он, видимо, понимал. — Пап! — утро мне успело абсолютно разонравиться, поэтому ко мне вернулось моё обыкновенно скверное расположение духа. — А что такое «школа»? Я не хочу туда! — Не знаешь — а уже не хочешь, — Амелия ухмыльнулась, ставя передо мной тарелку с кашей. Я поморщилась: не люблю овсянку. — Не бойся, в школе круто. Заведёшь себе новых друзей. — Не нужен мне никто! — я сказала это как можно увереннее, чтобы не была заметна фальшь: мне очень хотелось узнать кого-то, кроме моей семьи. Я любила их, но, с каждым днём, мне всё больше хотелось запереться в своей комнате, заткнуть уши и не слышать криков, ругани и рыданий. Каждый раз хотелось, чтобы стало тихо — а тишина в доме наступала лишь по ночам, да и то в качестве исключения. Это раздражало. — Не говори, пока не попробуешь, — велел отец, не отрываясь от газеты. — Сходишь, не понравится — переведёшься на домашнее обучение. — Угу… — буркнула я. — А Оскар говорил, что там в подвале пыточная. — Оскар просто разыгрывает тебя, не бойся, — отец неодобрительно глянул на брата. — Никакой пыточной там нет. — Есть! — разумеется, в пыточную я не верила. Просто мне очень хотелось, чтобы последнее слово осталось за мной. На мой выпад отец не отреагировал. Поднявшись, я поставила тарелку из-под овсянки в раковину. — Спасибо, вкусно было. Можно я пойду? — Пожалуйста. Иди, занятия как обычно, — Тина слегка подтолкнула меня к двери. Я отошла, но, перед тем как подняться по лестнице, глянула на Тихона: он неподвижно сидел на своём стуле, глядя на собственные побелевшие, крепко сцепленные пальцы и тихонько всхлипывая. Мне стало очень жалко его, жалко до слёз. Захотелось, чтобы он сделал что-то, чего не делал никогда. На удивление, он, словно отвечая на мои мысли, поднялся и подошёл к отцу, цепляясь рукой за стол. — Сядь за стол и ешь, — холодно приказал отец, не отрываясь от газеты и не глядя на сына. — Пап… — голос Тихона прозвучал мягко, умоляюще; в нём звенели, словно хрустальные, слёзы. Кажется, это был первый раз, когда он не заикался. — Ну что тебе нужно? — отец всё-таки отложил газету, в упор глядя на стоящего перед ним подростка. От его взгляда мне стало не по себе — возникло ощущение опасности. — А ты… — Тихон запнулся, словно сам не верил в то, что говорил, и сомневался, стоит ли ему продолжать. Однако, в его следующих словах звучала такая надежда, смешанная с уверенностью, что стало больно: — Ты же любишь меня, да? Мне захотелось заплакать. Я никогда не понимала, и так и не смогла понять той наивной доверчивости, с которой он относился к отцу. Было понятно, что он точно не любит его, а если и любит, то никогда, никогда об этом не скажет; что Тихон попросту раздражает его. Но всё равно, брат пытался обнимать его; жался к нему, если отец пытался ударить его; просил не бить и хоть раз поверить в то, что он говорит. Больно было смотреть на то, как он пытается понять, чем он хуже остальных, и не понимает, что ничем — просто так получилось, что его не любят. Я, не желая слышать ответа, зажала уши, но моё сознание ловило повисшие в воздухе слова так чутко, что я до сих пор помню всё так, словно это было вчера: — Сядь и ешь. Не приставай с глупыми вопросами, — отец взял со стола газету и вновь погрузился в чтение.***
Как-то так и прошли целых десять лет моей непутёвой жизни. Воспоминания оставались редко, мерцая в сознании белёсыми пятнами; реальность всё больше серела, напоминая надоевший фильм без конца. Всё больше хотелось спрятаться; я чаще злилась, постоянно ссорилась с братьями. В школу меня пытались отдать, но через неделю стало очевидно, что меня там долго терпеть не станут: я избила предполагаемого одноклассника за то, что он толкнул меня, и ткнула учителю в глаз за обращение не по имени. В общем, росла я агрессивной, замкнутой и нелюдимой. Желание помочь и попытки сделать что-то хорошее я запихнула глубоко внутрь себя и не доставала их, всё боясь чего-то. Мне было спокойно только на улице: небо подарило мне сказочную способность видеть природу и всё, что окружает меня, в ярких красках; дома эти краски были уродливыми, но, глядя на деревья и бесконечное небо, я успокаивалась, забывала обо всём. Дома меня практически не бывало; там всё было по-старому. Тихона я жалела по-прежнему и даже врала отцу для того, чтобы выгородить его, но как-то сухо и холодно, не желая помочь, а желая не слышать криков. Меня раздражали все: отец — своим лицемерием и криками, Оскар — ехидством и эгоизмом, сёстры — равнодушием, а Тихон — постоянными слезами. В них, я уверена, были хорошие стороны, но тогда я не хотела искать их. Исключением был Генрих — он ничего от меня не хотел и не требовал, только, стоило мне войти, прыгал на мои руки и уже не слезал, усевшись там и блестя на всех единственным и красным, как свежая рана, глазом. Время шло своим чередом, летели года, мне всё чаще казалось, что что-то должно произойти — то, что всё-всё поменяет. И оно, разумеется, произошло — иначе незачем было бы писать эту историю. Смерть была близко, мучительно близко. Намного ближе, чем я того ожидала…