На два мира

Я люблю осень. Когда холодный ветер треплет яркие, словно раскрашенные кем-то сказочным листья, когда небо над головой несказанно белое постоянно, и редкие солнечные, безоблачные деньки воспринимаются, как подарок. Когда воздух пахнет чем-то свежим и влажным, когда по вечерам над лесопарком повисает голубоватая дымка тумана, когда бесконечное множество деревьев выглядит, как золотое поле с редкими зелёными ростками елей. Когда невероятная радость от солнечного листопада сменяется незаметно и слишком быстро терпкой грустью, а мелкий дождик падает на щёки, словно капли слёз. Я люблю осень. А ту осень, о которой мне сейчас хочется рассказать, я особенно люблю.

***

Эта осень, необыкновенная, как и последующие три, началась, правда, весьма обыденно. Отец привёз меня в город в конце лета, и я, донельзя соскучившаяся по друзьям, тут же унеслась в рабочий посёлок, даже вещи-то не разобрав и едва успев сбросить со спины рюкзак. Там я побежала было к домику на дереве, но по дороге столкнулась с Волшебником и планы пришлось резко изменить; помню, он, когда я подбежала, обнял меня так, как никогда не обнимал. Беспокоился, понимаю, да и больно ему было. Мне так жаль… В общем говоря, последние летние деньки домой я приходила поесть и поспать, а в остальное время носилась, как ненормальная, по улицам без особой даже цели, или сидела тихонечко у Волшебника или Паши. Желя куда-то уехала, на звонки и сообщения отвечала редко; сейчас мне понятно, что ей просто было слишком тяжело общаться со мной, да и в принципе общаться. Не смею её винить. Гений, как выразился Волшебник, вёл «активную подготовку к боевым действиям», то есть сидел за учебниками день и ночь. Нет, со мной он общался, но исключительно из-за горы книг; ему, кажется, безразлично было то произошедшее кошмарное, и он попросту не заметил этого. Это даже помогало: хоть в чём-то непоколебимая стабильность. А Принцесса… Принцесса всё лето был в больнице, с каким-то диагнозом, который я успешно забыла — то ли нервный срыв, то ли ещё что-то в этом роде. Но потом, как раз, когда я приехала, его перевели в психиатрическую клинику — меня саму чуть удар не хватил, когда об этом узнала. В общем, увидеть его не представлялось возможным, и от этого было очень грустно. Волшебник утешал меня, говорил, что ничего страшного не произойдет — я не верила. Не могла поверить. И от этого было ещё страшнее. Семью я уверенно игнорировала, начиная пристающей с занятиями Тиной и заканчивая даже отцом. Впрочем, последнего и игнорировать не нужно было: он на меня не обращал внимания, общаясь исключительно с Тихоном, изредка — с Тиной и приезжавшей на моей памяти раз пять Амелией. Мы с Оскаром были полностью и безоговорочно предоставлены сами себе — разве что хоть раз в день дома появляться были должны. Большего от нас и не ждали. Коротко говоря, всё складывалось более или менее удачно для меня, но и это радости особой не приносило. Только то, что я могла видеть моих друзей, особенно часто — Пашу; остальные были заняты больше, чем он. Однако кое-что покоя мне всё-таки не давало, а именно — то, что меня перевели в другой класс. Со старым-то у меня сложились весьма дипломатичные отношения: мы друг друга тактично не замечали и только в случае какой бы то ни было необходимости становились ненадолго командой — к примеру, на контрольной работе. С новым же классом придётся снова контактировать до тех пор, пока от меня наконец все не отстанут, а учитывая моё и так подорванное психологическое состояние, я категорически сомневалась в том, что у меня получится кому-нибудь понравится. А не понравиться было очень страшно: я помнила ссадины и синяки Принцессы, помнила его слёзы в тот ужасный вечер. Вдруг со мной сделают то же самое? А вдруг сделают ещё хуже? Но мои страхи ничего не меняли: мой прошлый класс расформировали, и тут возмущаться и ныть было бессмысленным. Я, конечно, пыталась упираться и искать какие-то альтернативы, но вот их-то как раз и не нашлось: или я учусь в новом классе, или дома — конечно, после такого выбора я пришла к мнению о том, что новый класс — это не так уж и плохо, если подумать. К тому же, в той школе учатся Паша с Гением, так что я хотя бы не одна там буду, уже хорошо. Так я утешала себя до начала учебного года, но что-то во мне всё так же тревожилось, заставляло не спать по ночам от волнения и отчаянно не желать отрывать листики домашнего календаря. Но, увы, первый учебный день всё-таки настал; и, должна отметить, он прошёл намного лучше, чем я полагала. Сейчас расскажу.

***

— Эмиль, вставай немедленно, в школу опоздаешь! — именно с этой фразы начался тот день. Я вскочила с кровати, ничего не понимая: пока я не схожу в душ и не проделаю все необходимые утренние процедуры со мной можно даже не пытаться разговаривать — не отреагирую, и точка. Механически взяв со стула заготовленную заранее школьную форму, я пошла в ванную, пытаясь открыть наконец глаза нормально и понять, что вообще происходит. Умывшись и переодевшись, я, правда, немного пришла в себя и, завязывая волосы, уже судорожно обдумывала, что буду делать в школе и как мне общаться с одноклассниками. «Главное — не плакать» — решила я, и, осмотрев себя в зеркало и придя к выводу о том, что внешний вид у меня сносный, вышла в коридор, направляясь в гостиную. Там всё было обычно до отвращения: отец как всегда читал газету, сидя в кресле, Генрих вертелся у мисок и иногда, словно для приличия, мяукал, Тихон сидел за столом и ел кашу; ну, как сказать «ел» — размазывал по тарелке. У нас в доме всегда были запрещены разговоры во время еды, однако сам отец неоднократно нарушал это правило, поэтому я никак в толк взять не могла, когда можно говорить, когда — нет и по какой методике это определять. Решив, что лучше обойтись стаканом чая, я подошла к буфету, достала свою любимую кружку — синюю с рыжим — и подошла к столу, глазами ища чайник. Больше ничего я сделать не успела: меня окликнул отец. — Эмиль, возьми себе что-нибудь, кроме чая, — мысленно я посоветовала ему пройтись куда-нибудь, но внешне виду не подала. — До школы тебя доведёт Тихон. Надеюсь, ты собрала портфель? — Да, собрала, пап, — упавшим голосом ответила я, решив, что приказ касательно еды можно и проигнорировать. То, что в школу мы пойдём именно с Тихоном, меня не удивило: Оскар заболел аккурат перед началом занятий, Тина отказывалась нести за меня ответственность, потому что «это просто ненормальный ребёнок», как она объяснила это отцу, а сам отец ни за что бы никуда со мной бы не пошёл, потому что… Ну, потому что это отец. Правда, непонятно было, зачем меня вообще провожать: я всегда и в школу, и из школы ходила сама, причём была она в паре кварталов. — Отлично. Поторопитесь, до занятий осталось всего полчаса, — он даже не оторвался от газеты, так что свой чай я выпила спокойно и без лишних разговоров. В школу, если честно, не хотелось: было волнительно, как-никак новый класс, и беспокойство о том, как пройдёт предстоящий день, не давало мне посидеть спокойно. Хотелось уже взять портфель, пойти в школу и всё выяснить, убедиться в том, что волновалась я зря, ну, или не зря… — Пойдём, Эмиль, — Тихон, незаметно поставив тарелку с кашей в холодильник, поднял стоявший у стены школьный рюкзак; он был бледнее, чем обычно и, кажется, слегка дрожал. Не могу понять отца: твоего ребёнка били в школе и ты об этом знаешь, зачем вот так издеваться?! Можно же было на дому учиться, в другой класс перевести, в другую школу, нет же — давайте просто будем мучать. Я, вздохнув, поднялась за портфелем в свою комнату, потом, спустившись обратно, принялась натягивать куртку. Как-то непривычно хотелось оттянуть момент выхода из дома, но я понимала, что если скажу хоть что-нибудь не так, скандал не заставит себя долго ждать: не важно, как именно это произойдет, важно, что избежать подобного не удастся. — Надеюсь, на вас не будет жалоб в первый же день, — очень странный способ поддержать, но, зная характер отца, я уже ничему не удивлялась. Поводов остаться больше не было: куртка застегнута, шапка надвинута чуть ли не до глаз, рюкзак, пакет со сменкой, ключи и прочие мелочи — на месте. Понимая это, как и неотвратимость грядущего школьного дня, я кивнула. В горле почему-то пересохло. — Спасибо. Пока, пап, — зачем-то кивнув я вышла, неумело подняв тяжёлый портфель; дверь привычно заскрипела, протяжно и жалобно. Было холодно, в небе, сером и грязном, метались разноцветные листья, пахло сыростью, мокрой землёй, моросил мелкий дождик. Самая настоящая осень, пускай идёт она всего один день. Вздохнув, я принялась натягивать сапоги; с огромным для меня школьным ранцем на спине это было категорически неудобно делать, но снимать его я почему-то не стала. Тихон, покинувший дом совершенно неслышно, остановился позади меня бестелесной тенью, слившейся с серостью осени. Мне совершенно неожиданно вспомнился Никита: он тоже, стоило ему встать у стены, становился совершенно невидимым и неприметным. Только вот он сам этого хотел, а Тихон просто никого не интересовал и никто на него не обращал внимания. Как в старом анекдоте: «Неуловимый, потому что никому не нужен». — Пойдём, — голос брата смешался с новым потоком холодного ветра. Я выпрямилась, кивнула; от этого неуютного утра слова застревали в горле, хотелось сжаться, усесться на кровать в обнимку с котом и молчать. Тихон, кажется, просто боялся. Вышли со двора мы без единого слова, и так же тихо зашагали по той самой дороге, что проходила через весь район и по которой я сама бегала так много раз, и отчаявшаяся, и счастливая. Неожиданно Тихон подошёл немного ко мне, взяв мою ладонь своей холодной, словно лёд, рукой, и переплетая наши пальцы. Я удивлённо глянула него. — Мало ли, что с тобой будет, — ответил брат на мой немой, полный недоумения вопрос. — Просто побудь рядом. Мне постоянно кажется, что последняя просьба относилась далеко не к опасностям на дороге. Может быть, он взял меня за руку лишь для того, чтобы ему самому не было слишком уж тоскливо и страшно? Кто знает, возможно, я и права. Но мне это прикосновение ничего не принесло, разве что только странное чувство ответственности. Больше — ничего. Если в нашем районе было пустынно — в местной гимназии занятия начинались на полчаса позже — то по мере приближения моей школы люди стали встречаться гораздо чаще. По большей части, конечно, родители с детьми: тут были и первоклашки, с огромными, больше них, букетами цветов, восторженные и счастливые, и ребята постарше, идущие по несколько человек и с превеликим интересом обсуждающие что-то очень важное. В этой волнующейся, радостной толпе и моё настроение немножко улучшилось; я с интересом вертелась во все стороны, едва удерживаясь от того, чтобы не вырвать руку из некрепкой хватки Тихона и убежать куда-нибудь, не важно, куда. Знакомых лиц было мало: изредка попадались ребята из старого класса но, встретившись взглядами, мы вежливо игнорировали друг друга. Я и не ожидала увидеть кого-нибудь знакомого, но продолжала оглядываться, стараясь угадать, что за человек передо мной, в каком он классе, с кем дружит. А вдруг, когда-нибудь с ним подружусь и я? Но в это, конечно, верилось слабо. Мы уже подошли к школе и, судя по всему, Тихон собирался вот-вот уйти под каким-нибудь невнятным предлогом. Однако произошедшее в следующую же секунду в его планы явно не входило: я, увидев вдалеке наконец-то знакомый силуэт, со всем силы рванулась к чёрному школьному забору, чуть не упав и рискуя разбить коленки. — Гений! — я, даже не проверяя правильность моих догадок, со всей силы обняла друга со спины. Снизить скорость при этом я не догадалась, так что он чуть не упал, чудом удержавшись на ногах. К моей радости, ошибки не было; знакомые тонкие пальцы погладили мои крепко сжатые ладошки, как бы прося всё-таки отойти. — Рад тебя видеть, — этот сухой и спокойный голос прозвучал для меня, как что-то невероятное. Гений развернулся ко мне, бесстрастно разглядывая мою неприглядную фигуру. — Не думал, что встречу тебя. — Это кто? — к нему подошёл какой-то высокий подросток, незнакомый мне; говорил он приглушённо, но я всё равно всё услышала. Только тут до меня дошло что, скорее всего, я сейчас создала крайне неловкую ситуацию. Растерявшись, я не нашла ничего лучше, чем снова прижаться к Гению, как бы защищаясь. — Младшая подруга, — спокойно ответил тот, из-под очков наблюдая за моими движениями. — Эмиль, познакомься. Мои одноклассники, Арина и Григорий, — я, оглядевшись, невероятно обрадовалась: раньше я почему-то стеснялась бегать к друзьям в школьное время, поэтому никого из их окружения не знала. — Какая хорошенькая! — тут же радостно запищала Арина — невысокая смуглая девочка, восторженно прижимая ладони ко рту. Не медля ни секунды, она кинулась меня обнимать и тискать; поначалу я растерялась, но после, пригревшись, довольно зажмурилась. — А я думала, тебе не нравятся дети. — Как видишь, это не так, — Гений поправил очки, абсолютно равнодушно наблюдая за действиями одноклассницы. Я, вполне довольная обращённым на себя вниманием и особенно встречей с другом, уже вовсю болтала с обнявшей меня девочкой, расспрашивая обо всём, о чём можно только спросить — та оказалась очень разговорчивой натурой и отвечала весело и громко, чуть ли не крича. Как мне казалось, всё прекрасно, но как обычно нужно было появиться проблеме: к нам совершенно не вовремя подошёл Тихон. Выглядел он немного встревоженным и совершенно точно недовольным. — Ты куда убежала? — услышав его голос, я вздрогнула и, обернувшись и поймав взглядом нескладную фигуру брата, тяжело вздохнула. — Сюда, — в ответ на это просто объяснение Тихон закатил глаза. — Всё, можешь идти, дальше я сама справлюсь. — Что значит «можешь идти»? — возмутился Тихон; я очень удивилась такой реакции, но виду не подала. — Ты убегаешь непонятно куда, общаешься непонятно с кем, — он был сильно взволнован и чуть ли не кричал. Сейчас мне абсолютно ясно, что ему попросту было очень страшно и он не знал, что делать, вот и срывался, но тогда я поразилась донельзя: чего он разорался, ему же всё равно?! — И постоянно врёшь! Если так будет продолжаться, я расскажу всё… — Кхм-кхм, — эту гневную тираду вполне бесцеремонно прервал Гений; он смотрел на Тихона в упор, скрестив руки на груди и приподняв одну бровь; я, сильно боявшаяся этого взгляда, закрыла себе глаза ладонями новой знакомой, по-прежнему прижимавшей меня к себе. — Во-первых, здравствуй. — Здравствуй, — неуверенно проговорил брат, явно не привыкший к тому, что с ним разговаривает кто-то незнакомый. — Меня зовут Анатолий, — одним чётким, выверенным до миллиметра шагом Гений резко сократил расстояние между ним и Тихоном; я всё-таки приоткрыла один глаз, не в силах сдержать любопытства. — Так вышло, что я давно знаком с твоей сестрой и отчасти несу за неё ответственность, так что можешь быть спокоен, я посмотрю за ней. — Ладно, — неуверенно проговорил Тихон; любой на его месте хоть пару вопросов задал бы, но в моей «семье» законы были другие. Я, развернувшись, уткнулась лицом в чужое плечо, так стыдно стало за этого идиота. Можно хотя бы представиться в ответ, как-то беседу поддержать, попрощаться нормально на крайний случай — нет же, он стоит, как истукан, и позорит всё человечество в моём лице! — Эмиль, не балуйся тут, тебя из школы заберёт кто-нибудь, — слова «кто-нибудь» меня очень сильно напрягли, но возражать было опасно и бессмысленно. — Пока тогда, — я зажала себе уши ладонями, мечтая отречься от родства с ним, и зажмурилась, надеясь оставаться в таком положении, пока это чудовище не скроется из виду. — До свидания, — с трудом услышав эту сказанную медленно, чуть ли не по слогам, фразу, я тут же обернулась: Гений всегда, если оставался недоволен диалогом, прощался только тогда, когда собеседник уже отходил метров на двести-триста. — Интересный персонаж. Это твой брат? — Угу, — недовольно буркнула я, не желая иметь с этим невротиком ничего общего. — Старший. — Это я понял, — как-то слишком уж задумчиво проговорил Гений. — Хм, мы ровесники… — До линейки пять минут, — снова почему-то вполголоса проговорил тот высокий одноклассник Гения, Григорий, или, как выяснилось позже, просто Гриша. — Пойдёмте уже на стадион. — Ой, ну чем я думала, когда шла к первому уроку?.. — захныкала моя новая знакомая. — Это же так скучно! — Увы, это неизбежная процедура, — холодно заметил Гений. — Эмиль, мне довести тебя до твоего класса? — он не утверждал, он спрашивал. Для него это редкость. — Нет, спасибо, я сама дойду, — как можно веселее отозвалась я, чувствуя, как в животе что-то судорожно сжимается от волнения, завязываясь в тугой узел. — Пока. — Пока, зайчик, — Арина от души потрепала меня по голове напоследок. — Пока, — вполголоса попрощался Григорий, махнув мне рукой. — До свидания, — Гений смерил меня пристальным взглядом, после неярко, почти незаметно, одними лишь глазами, но по-доброму улыбнулся: — Удачи. — Спасибо, вам того же! — радостно ответила я, не понимая, что это — фразочка Жели, и как можно более уверенней зашагала к школьному стадиону, на котором должна была проходить линейка, игнорируя крики Арины на тему того, что «вау, ты умеешь улыбаться». Вновь стало холодно и тревожно, на этот раз даже не из-за школы: покоя не давала так и незаконченная Тихоном фраза: « — Если так будет продолжаться, я расскажу всё…» — кому это он собрался на меня стучать? Тине бесполезно, она в последнее время вообще ни с кем не разговаривает, а старше неё в семье только отец… А чего ему рассказывать-то? Ему же попросту всё равно на меня, вряд ли он хотя бы с кресла встанет. Да и почему они с Тихоном так резко встали по одну сторону баррикад, если всегда были по разным? Какие-то полгода-год они относительно мирно себя ведут; как это ничтожное в сравнении с оппонентом время можно противопоставить как минимум девяти годам издевательств?! Желая хоть чем-нибудь занять себя я достала мобильник, набрала номер брата; немного времени ещё было. — Чего тебе? — поинтересовался вполне себе недовольный голос вместо привычного «Алло». — Кому ты и что собрался рассказывать? — тоже довольно-таки нелюбезно поинтересовалась я, решив, что раз правила этикета он игнорирует, то и я отвечу ему тем же. — Вечером с тобой поговорим, отстань, — в трубке пошли долгие гудки. Вздохнув, я сунула мобильник в карман, недовольно хмурясь: мне категорически не нравился наметившийся план на день. Сначала школа, потом ещё непонятно кто меня зачем-то собрался забирать, как маленькую, ещё и Тихон прицепился не пойми зачем. Последнее раздражало больше всего — ну куда он лезет?! Сидел бы на месте уже, невротик чёртов, нет же, нужно выпендриваться! Настроение вновь стало отвратительным. Подойдя к стадиону, на котором уже толпились ребята, я принялась разыскивать свой класс: на тонкой решетке, что ограждало стадион от остальной площадки, висели таблички с номером и буквой класса. Мой — пятый «Г»; увидела я его очень быстро, но подходить не торопилась, издалека рассматривая новых одноклассников. Как ни странно, на фрик-шоу было похоже мало: ребята как ребята. Какие-то девчонки встали кругом и занимаются чем-то непонятным, пища и смеясь, подальше, у самой стены, кого-то явно бьют портфелем по голове, но чувствуется, что в шутку, какая-то невысокая худенькая девочка стоит, сжимая огромную, раскрытую где-то посередине книжку в руках, и сосредоточено изучает написанное. Ничего особенного, просто дети, такие же, как и я. Но почему-то мне всё равно было очень страшно. — Успокойся, — велела я самой себе, даже не стараясь быть тише; гремела музыка, непонятно зачем включенная, гомонили ученики. Всё это успокаивало очень мало, даже наоборот — пугало — но, по крайней мере, заглушало мои слова ото всех. — Ладно, не нужно мне с ними разговаривать. Подойду и всё, — и с этими словами я, сжав кулаки как можно крепче, решительно подошла к новым одноклассникам. Благо, на меня они внимания не обратили: видимо, все были хорошо знакомы и моя персона интересовала их мало. Встав в сторонке, максимально далеко от основной массы, я застыла, мечтая просто уйти домой. Но до дома было ещё очень далеко. И вряд ли там будет лучше… Музыка стихла, детские голоса, смущённые тишиной, тоже смолкли, и наступила непонятная мне тишина, прерываемая шелестом ветра. Мне, вставшей прямо возле свободного от ребят центра стадиона, стало неуютно, но предпринимать что-либо было поздно. Внезапно отовсюду раздались аплодисменты; я ничего не поняла и общие авиации не поддержала, но это никому и не было нужно. На середину вышла какая-то женщина — в руках у неё был микрофон, строгий официальный костюм выглядел нелепо на её высокой, стройной фигуре, и она показалась мне совсем юной, не старше Жели, однако, стоило ей слегка похлопать в ладоши, призывая к тишине, как все затихли; вновь воцарилась тишина. — Здравствуйте, дети, — заговорила женщина. Голос у неё был приятный и мягкий, и от него становилось очень спокойно и хорошо; не знаю, почему. Ученики в ответ на её слова радостно загомонили, засвистели, кто-то вновь принялся хлопать в ладоши. Дождавшись, пока толпа немного утихнет, женщина продолжила: — Здравствуйте, учителя, — вновь крики от детей и вежливые аплодисменты взрослых. Я ждала долгой и скучной речи, но женщина, просто и широко улыбнувшись, проговорила свободно, торжественно и легко: — Поздравляю всех с началом нового учебного года! Всё вокруг взорвалось множеством шума, крика, смеха и аплодисментов; женщина, поклонившись, ушла куда-то в толпу, улыбаясь. На её место вышла другая, и она мне понравилась меньше: какая-то недовольная, полная, словно опухшая, и неопрятная. На ней вместо костюма была широкая чёрная кофта, тёмные брюки, а волосы были заколоты в какую-то странную причёску на затылке, в то время как у её предшественницы они были заплетены в простую косу и красиво блестели. И говорила эта женщина очень скучно: она, откашлявшись, начала внушать нам, что мы обязаны хорошо учиться, не позорить школу, что школа — наш второй дом, что все тут большая семья и мы должны быть достойны её. Вообще, в её словах было много «обязаны» и «должны», не было простоты и тепла, поэтому эту речь я не слушала, ища в толпе ту, радостную женщину; найдя её глазами, я удовлетворённо вздохнула и, впившись в неё взглядом пытливых детских глаз, замерла. Аплодисменты, не такие громкие, как в прошлый раз, вывели меня из забытья. Классы, начиная с младших, строились по парам и выходили со стадиона, направляясь в школу. Со всеми были учителя, лишь мой пятый «Г» стоял один-одинёшенек. Впрочем, остальные ребята и без учителя неплохо разобрались: они, шумя, спорили, кто с кем встанет, шутили и явно не замечали меня. Мне стало попросту страшно: все, абсолютно все почему-то знают, что делать, а я — нет! На прошлых линейках школы я не бывала, ребят этих не видела, учителей — и подавно. Первые и вторые классы уже вышли. Молясь о том, чтобы к нам кто-нибудь уже подошёл и объяснил мне, дуре такой, что делать, я тупо смотрела, как редеет на стадионе толпа, как перекрикиваются между собой дети. Внезапно ребята позади меня зашумели громче и активнее, чем раньше: обернувшись, я увидела, что все окружили ту полную женщину, не понравившуюся мне. Не знаю, когда она успела подойти; может, я её просто не заметила? — Ну что, все хорошо отдохнули? — все согласно загудели, стараясь перекричать остальных. Голос у женщины был густой, весёлый и, в принципе, добрый, но я всё равно её испугалась: я никогда раньше не видела эту женщину, да и вообще учителей, помимо бывшей классной руководительницы, и учителя английского языка; преподавателя физкультуры у нас я уже совсем не помню. Однако мои одноклассники, кажется, были рады её видеть; когда же они с ней познакомились?.. — Ну ладно, ладно, потом мне всё расскажете, — добродушно проговорила женщина, когда ребята немного утихомирились. — Сейчас строимся по двое и идём в наш новый класс, — только после этих слов я сообразила, что, раз мы в пятом классе, то классный руководитель новый, не такой, как был в прошлом году. Значит, эта женщина вела или физкультуру, или английский, иначе откуда бы её знать ученикам? Всё это я поняла за секунду и сама удивилась своей догадливости. — Ну-ка, а ты новенькая у нас, да? — уже успевший стать знакомым голос раздался прямо над ухом, от чего я вздрогнула, резко подняв голову; учительница склонилась прямо надо мной. Она была не особо высокой, но мне почему-то показалась просто великаншей. — Кеннет? — Ага, — испуганно закивала я, всем телом чувствуя на себе множество взглядов одноклассников; до этого момента они явно думали, что я из параллельного класса или случайно тут встала — учитывая, что пятых классов в этом году было целых три, они имели право так думать. — Вот и отлично, — громко сказала женщина, хотя ничего отличного вроде, не было. — Что же вы о новенькой не позаботились? — вопрос обращён был явно не мне и явно был риторическим. — Ладно, в классе тебе всё объясню, а сейчас вставай с кем-нибудь в пару и пошли, — я растерянно кивнула, не зная, что на это ответить и нужно ли вообще отвечать. — Нина, встань с новенькой! Введёшь её в курс дела. — Хорошо, Елизавета Степановна! — какая-то опрятная, стройная девочка с двумя косиками и в очках подошла ко мне, взяла за руку. — Пойдём. Она оттащила меня в конец строя, держа за руку и с интересом рассматривая. Я в свою очередь смотрела на неё, как на чудо, хотя ничего чудесного в ней не было: девчонка как девочка, румяная, кареглазая, в форменном чёрном сарафане. Она, давно перехватывавшая мою ладонь, расположилась наконец так, как ей, по видимости, было удобно, и бодро поинтересовалась: — Тебя как зовут? — от этого вопроса я слегка растерялась, но всё-таки ответила: — Эмиль Кеннет, а тебя? — девчонка улыбнулась, сощурилась. — Нина Чернова, — просто представилась она, протягивая мне ладонь для рукопожатия, будто мы не держались за руки прямо сейчас. Я ломаться не стала и ответила на этот простой жест; девчонка улыбнулась ещё шире. — А ты раньше в этой школе училась? — Да, в этой, но в другом классе, — наш строй наконец-то двинулся в сторону выхода. Моя новая знакомая изо всех сил потянула меня вперёд, будто я сама не понимала, что нужно идти. — У меня класс расформировали. — А, понятно. Ну, поздравляю, — она подмигнула мне. — Теперь с нами будешь учиться. Тут весело! — По крайней мере не скучно, — проговорил какой-то высокий парень перед нами, даже не оборачиваясь. — Нин, не пугай ты её. — А я не пугаю, — смело ответила Нина. — Вот ты пугаешься? — она повернулась ко мне. — Нет, — для пущей убедительности я помотала головой. — Вот видишь! — торжествующе воскликнула Нина; парень только плечами пожал. — А если серьёзно, ты реально не пугайся, — уже спокойней, серьёзней и тише произнесла она, чуть наклоняясь ко мне; я была ниже её на пол головы. — У нас, конечно, есть отдельные такие себе индивиды, но сам по себе класс хороший, никто никого особо не обижает. И Елизавета Степановна добрая, она физкультуру с первого класса у нас ведёт, — в душе я порадовалась тому, что мои догадки оказались верными. — Всё супер будет, хорошо? — Угу, — я кивнула, покрепче сжала её руку, чувствуя, что надо что-то спросить, но не зная, что. — Расскажи что-нибудь о себе. — Ой, замечательно, что ты спросила, — довольно улыбнулась Нина. — Я как раз… Когда мы зашли в школу, сняли куртки и поднялись на четвёртый этаж, к классу, я уже знала о том, что Нина обожает любовные истории, фэнтези, хочет стать юристом, у неё есть младший брат, кошка, и что она читала историю про то, как… Каюсь, я вообще не помню о том, какие она истории мне рассказывала; все они были такими однотипными, что и тогда я это с трудом удерживала в голове хотя бы минуту, а теперь мне и пытаться не стоит вытащить из подсознания хоть что-то. Помню, что я обрадовалась, когда мы вошли в класс: он был большой, просторный, с белыми стенами, какими-то фотографиями над шкафом с учебниками и большой зелёной доской. Ребята с шумом принялись рассаживаться кто куда — Нина потащила меня на первую парту и, как я ни сопротивлялась, заставила сесть. Наша новая классная руководительница, усевшись за учительский стол, стоящий в центре класса, перед доской, подождала, пока все перестанут возиться, и начала рассказывать нам о том, как мы теперь будем учиться. Напомнила, что зовут её Елизавета Степановна — это, я думаю, она сказала для меня — и что она преподаёт физкультуру, что теперь у нас будет для каждого урока отдельный учитель, что наш класс — это кабинет русского языка и литературы, и что помимо уроков мы будем проводить здесь всякие мероприятия, что мы должны — опять это «должны» — не ссориться и вести себя дружно. Всё это я слушала плохо, потому что очень боялась того, что в конце этой речи меня вызовут к доске и, как новенькую, попросят рассказать о себе; такое провернула моя прошлая классная руководительница, и переживать хоть что-нибудь подобное мне не хотелось категорически. Однако ничего подобного не случилось: она объявила нам расписание, разрешила сесть так, как хочется, и сказала, что о том, кто как провёл лето мы поговорим на классном часу во вторник. С этим она и удалилась под громкий шум, но не успела я обрадоваться тому, что наконец-то можно отдохнуть, как в кабинет вошла другая учительница: в очках, с короткими белыми, явно крашенными волосами, немолодая и с очень добрым лицом. Это была наша новая учительница русского языка и литературы, и она мне сразу понравилась: она была доброй, интересно рассказывала предмет и часто шутила. Урок прошёл мирно: никто не шептался, Нина всё записывала, как заведённая, не отрываясь от тетради. Мне хотелось спать, но симпатия к Алле Григорьевне — так звали учительницу — побеждала, да и сидя на первой парте бездельничать нельзя. Когда урок наконец-то закончился, я поначалу растерялась, но Нина, схватывающая информацию налету, пояснила, что теперь мы должны ходить по разным классам, а учителя сидят на месте, и что нам хорошо бы спуститься на третий этаж, в кабинет истории. Более-менее сообразив, что от меня нужно, я поскорее собрала учебники, выданные нам ровно в необходимом на день количестве и, взяв новую подругу за руку, освобождённо вздохнула: всё, оказывается, не так уж плохо. — Ну, сейчас буду тебя со всеми знакомить, — радостно заявила Нина, стоило нам дойти до кабинета и поставить на пол портфели. Ребят было немного: человек пятнадцать, как мне кажется сейчас. — Там у нас Ярик с Андреем стоят, — она показала на высокого, с длинными, до плеч, волосами, не похожего на пятиклассника парня и какого-то смуглого, угрюмого мальчишку рядом с ним. — Они сами по себе, особо ни с кем не общаются, но если что парой слов перекинуться с ними можно. Вон там Алиса с её бандой, — три ярко одетых девчонки хихикали у окна. — Стервы, но мозги есть. Сейчас познакомлю тебя с моей компанией, — она, не долго думая, схватила меня за локоть и повела к собравшимся у стены ребятам. — Народ, знакомьтесь! Это Эмиль! — Приятно познакомиться, — тут же протянул мне руку какой-то высокий, худой парень с чёрными глазами и короткими, тёмными волосам. Он почему-то внушал уважение и, отчасти, симпатию, так что я охотно пожала его ладонь; она была жёсткой, как наждачка. — Меня зовут Вадим Речной. До «Вадика», пожалуйста, не сокращай, — я послушно кивнула в ответ. — Привет! — девочка в серой кофте подняла в знак приветствия ладонь; на ней были очки, её коричневые волосы, завязанные пучком, были острижены примерно до плеч, лицо — овальное, с серыми глазами и очень доброе. Голос был негромким и приятным. — Меня Лариса зовут, фамилию не скажу, дурацкая, — Вадим хотел было что-то сказать, но она, проигнорировав его, спокойно продолжила: — Сейчас Вадим начнёт орать, что это не так, но ты его не слушай. — Хорошо, — согласилась я, стараясь улыбнуться. — Не обращай на них внимания, они всегда спорят, — утешил меня какой-то мальчик с блестящими, чуть вьющимися каштановыми волосами и добрым взглядом. — Меня Даня зовут. — Приятно познакомиться, — проговорила я, не зная, что мне делать; руку протянуть или просто постоять? Видя моё замешательство, Даня подошёл и, особо не церемонясь, обнял меня, а я тут же прижалась к нему в ответ; помню, обнимал он меня ласково, как сестру. — Спасибо… — Да не за что, — пожал он плечами. — Саш, обрати внимание, тут вообще-то тебя девушка ждёт. — Я обращаю, — отозвался высокий, рыжий подросток, выключая телефон. — Я Саша, приятно познакомиться, — говорил он нарочито искаженным голосом, так что мне стало смешно. Было похоже на голос Паши, только вот последний не кривлялся — у него просто был такой голос. — Мы все вместе ходим! — гордо сообщила Нина, тут же явно привычным жестом устраивая голову на плече у Ларисы. — Ещё Олеся есть, — она слегка толкнула в плечо худенькую девочку с огромной книжкой в руках, сидящую на пуфике. — Олесь, зай, знакомься, это Эмиль. Эту девочку я знала: она училась со мной в прошлом классе. Невысокая, бледная, вечно в сером свитере и чёрной юбке, с кукольными чёрными волосами, острым вздёрнутым носиком и огромными, испуганными глазами — она напоминала мне домашнего котёнка, выброшенного на улицу, или загнанного лисой зайчика. Она вечно чего-то боялась, ходила в обнимку с книжками, сгибаясь под тяжестью портфеля, всхлипывала, на переменах носилась невесть куда и постоянно рыдала; её утешали всем классом после каждой четверки. Нельзя сказать, что она мне не нравилась: она была «ничем», вроде Тихона. — Мы знакомы, — невольно обронила я, смотря на девочку; та, оторвавшись от книги, подняла голову, глядя на нас. — Привет. — Ой, привет, — тихо, шёпотом проговорила Олеся, выронив книгу и тут же нырнув за ней вниз. Выпрямившись, отряхиваясь, она отвела глаза и смущённо спросила: — А когда Аня придёт? — Сейчас поищем твою Аню, — улыбнулась Нина. — Ребят, мы скоро, — все согласно закивали; большинство взглядов было приковано ко мне. — Не скучайте и особо не радуйтесь: мы не надолго, — она вновь взяла меня за руку. — Пошли, Эмиль, — я успела только помахать ребятам рукой. — Ну, как они тебе? — спросила Нина, стоило нам отойти на достаточное расстояние. — Весёлые, — смущённо проговорила я, не зная, какой реакции она ждёт. — А то! — Нина удовлетворённо хмыкнула, явно довольная произведенным на меня впечатлением. — Говорю, с нами не соскучишься. — Это точно, — через силу улыбнулась я. — А что за женщина была на линейке, первая самая? — Такая, в костюме? — переспросила Нина и, получив утвердительный кивок в ответ, беспечно пояснила: — Это наша директриса, Мария Савельева. Она очень добрая, и всегда всех готова выслушать, но очень часто занята чем-то, так что её сложно встретить. Но она всё равно замечательная, — девочка мечтательно улыбнулась, вспоминая явно что-то очень приятное. — Она тебе понравилась? — Очень! — искренне воскликнула я, вспоминая чужой ласковый голос и улыбчивые, будто светящиеся ласковым светом глаза. — Она очень красивая! — Это точно, — улыбнулась Нина. Мы вышли в коридор; тут было меньше ребят — все или уже сидели в кабинете, или носились по лестницам, разговаривали, обосновавшись у окон или пуфиков. Сам коридор особо никому интересен не был: пара человек стояли у стен, кто-то куда-то бежал, всё, в принципе, было спокойным. Нина, издав торжествующее «ага» радостно направилась к какой-то девочке, стоявшей у стены с самым мрачным видом; она что-то бормотала себе под нос и я, кажется, смогла ясно расслышать слова «урод» и «предатель». — Ань, Аня! — Нина затрясла девочку за плечо; я же, стесняясь незнакомки, отошла чуть в сторону. Последняя, кстати, на столь явное нарушение личного пространства отреагировала весьма спокойно: нехотя спустив на шею накладные наушники она посмотрела на нас тяжёлым, почти невыносимым взглядом и угрюмо приподняла бровь, как бы спрашивая, что нам нужно. Как мне казалось, то, что пора уже сказать причину нашего прибытия, было очевидным, но Нина молчала, так что нашей странной собеседнице пришлось начать диалог самостоятельно: — Вам кого? — она мрачно скрестила руки на груди, вздохнув. Одета она была явно не по форме: в зелёную, тёмную толстовку и облегающие чёрные джинсы. На шее был чокер из хитро переплетающихся чёрных то ли ниток, то ли кружев, а тёмно-коричневые пышные, жёсткие волосы приблизительно до середины спины были распущены и лезли обладательнице в глаза. Выглядела она очень недовольной, но Нину это, похоже, ничуть не волновало: — Вот, знакомься, это Эмиль, — она слегка подтолкнула меня вперёд прежде, чем я успела хоть как-то воспротивиться этой идее. Аня, хмыкнув, посмотрела мне прямо в глаза; меня словно обожгло. Кажется, я начинала её бояться — эта мысль показалась мне невероятно глупой и, что самое ужасное, правдивой. Вот только этого мне не хватало. — Прия-ятно познако-омиться, — протянула девочка. — Эмиль… Красиво. — Спасибо, у тебя тоже имя красивое, — смущённо пробормотала я. — Ну вот и познакомились! — довольно улыбнулась Нина. — Ань, пошли, там по тебе Олеся соскучилась. — Соскучилась? — с нотками неожиданной тревоги спросила Аня; меня охватило чувство дежавю, но почему, я не знала. — Она ж читала вроде… Пошли скорее, — она, наскоро отбросив волосы с лица, стремительно сорвалась с места, направляясь к классу; нам с Ниной не оставалось ничего, кроме как следовать за ней. Остаток перемены мы провели, слушая очередной рассказ Нины про какую-то историю. Было достаточно интересно, и я радовалась тому, что не приходится говорить самой; мне решительно не приходила в голову даже самая банальная тема для разговора. Под самый конец, правда, Даня попросил меня рассказать о себе что-нибудь, но тут как нельзя вовремя прозвенел звонок, и нам разрешили войти в класс. Учитель истории мне очень понравился: он был молодым, не больше тридцати лет, вёл себя с нами, как с младшими друзьями, а не с учениками, не ругался, не перебивал и очень интересно рассказывал предмет. Не послушаться его было невозможно — даже самым отпетым хулиганам в нашей школе было как-то неловко — и, что поразительно, его лицо без улыбки представить себе я так и не сумела. И ещё — Нинка сообщила мне этот и без того очевидный факт восторженным шёпотом на первом же занятии с ним — он был очень красивым, и красота эта была не надуманной и простой: песчаные густые волосы, коньячного цвета широко распахнутые смелые глаза, добрая открытая улыбка. До сих пор я вспоминаю его с невероятной теплотой и, кажется, слышу порой этот громкий, запоминающийся навсегда голос, рассказывающий школьный курс истории. Я очень благодарна ему и, надеюсь, у него всё хорошо. Надеюсь, что он счастлив. После того урока в памяти на какое-то время повисает мутноватая пелена: впечатлений оказалось слишком много, я так хотела спать, что ничего толком и не запомнила. Помню, что на одном из уроков чуть не уснула, помню, как Даня отобрал у меня портфель и носил его за мной весь день, заявив, что он слишком тяжёлый, помню, как Лариса гладила меня по голове и успокаивала: «ну, потерпи, немножко осталось». Я терпела как могла, но хоть в какой-то мере стряхнуть с себя сон мне удалось после уроков, когда мы вышли на улицу; было прохладно, и холодный ветер немного взбодрил меня. — Так, сегодня предлагаю по домам разойтись, — по-деловому сказал Саша, держа в руках школьный ранец Нины. Даня таким же манером отнял рюкзак у меня, а у Ларисы — Вадим. Аня отняла портфель у Олеси и гордо отмахивалась от предложений помочь, заявляя что «я мужик больше, чем половина парней в школе, вас не учитывая». Спорить с ней было бесполезным. — Согласен, — кивнул Даня. — Вадим, вам с Ларисой до церкви по пути с Анькой и Олесей, отними у них как-нибудь сумки. — Постараюсь, — серьёзно согласился тот. — Провожу так уж точно. — И не надейся отобрать, — с вызовом отрубила Анька. — Хотя попытаться можешь. — Ой, ребят, мне пора, — глянув на наручные часы вздохнула Нинка. — Ещё брата из садика забирать. — Я провожу, — запальчиво заявил Саша. — Тогда мы пошли, ребят. — Да нам тоже пора, — улыбнулась Лариса. — И мне, — вздохнула я. — Всем пока тогда? — неуверенно спросила Олеся, обнимая Анину руку. — Пока. Точнее, до свидания, — по-доброму и капельку грустно улыбнулся Вадим. — Ещё свидимся. Прощались после этой фразы мы минут пять и только после этого разошлись. Даня довёл меня практически до дома, заявив, что мой портфель слишком тяжёлый и нести его он мне не позволит. Портфель, признаться, был действительно тяжёлым: как никак под конец дня нам выдали все нужные для школы учебники, и этого явно было многовато. Попрощались мы с ним буквально в десяти местах от дома; не помню, как именно я убеждала его в том, что так будет лучше, но он согласился, а это главное. Вообще, ним было хорошо. Он очень спокойно разговаривал, никогда не перебивал, стоило мне начать говорить мгновенно обрывал свою речь и слушал мои доводы и мысли. Да и говорил он очень интересно, обо всём, что могло только заинтересовать. Жаль было расставаться с ним, хотелось погулять подольше, узнать его суть ближе, хотя бы попросту поговорить, обсудить что-нибудь отвлечённое, неважное. Но… Увы, не всем желаниям суждено исполняться. Распрощавшись с одноклассником и подойдя к дому я несколько раз вдохнула, стараясь успокоиться. Не знаю, почему, но меня трясло так, будто поднималась я по ступенькам эшафота, а не знакомого, надоевшего даже за долгие годы крыльца. Раздевшись заранее, я робко вошла в дом, мечтая не попасться никому на глаза. «Если Тихон спалил меня кому-нибудь…» — в чём именно он собирался меня «палить» мне было совершено неизвестно, но значения это не имело: мало ли что он скажет и как успеет исказить. Однако отец, как обычно сидящий в кресле — где он вообще работал, чёрт побери — отреагировал на моё появление как обычно: никак. Сказал дежурное «Здравствуй, доченька», даже не повернувшись и не спросив, как прошёл мой день, и снова погрузился в чтение. Стало обидно, но не очень: он всегда так делал. — Ах да, Тихон просил тебя зайти, — я вздрогнула, не ожидая услышать от отца что-то ещё, и кивнула, хоть и понимала, что он не видит меня. — Спасибо… Я зайду, пока, — с этими словами я быстро взбежала по лестнице в свою комнату, закрывая дверь так быстро, как только получилось. «Дежурные» фразы отца, такие как «иди спать, уже пора» или «надеюсь, ты сделала уроки» были привычными для меня, но вот остальные звучали так жутко, что не хотелось даже бояться — хотелось сразу плакать. Плакала я редко, а вот пугалась каждый раз: не может такой голос быть у нормального человека, только у чудовища. Учитывая характер моего отца, это, по сути, правильная мысль. Нехотя я подошла к двери брата, постучала; разговаривать с ним совершенно не хотелось, но уж лучше сейчас потрать немножко своих нервов, чем потом — весь жизненный запас за пару часов. — Да, конечно, можно входить, — мягко нажав на блестящую дверную ручку я тихонько проскользнула в комнату, остановившись суть ли не на пороге. Брат лежал на кровати пластом, лицом вниз; это показалось мне странным, но виду я не подала. — Ты чего не в школе? — проходить дальше не хотелось. Тихон хмыкнул про себя, не поднимая головы. — У нас сокращённый день, — пояснил он; из-за подушки его голос показался мне хриплым и глухим. — Что с тобой не так, а? — А что со мной не так? — удивилась я, уставившись на брата; не так я себе представляла возможный разговор, по крайней мере его начало. — Вечно где-то бегаешь, домой не заходишь, непонятно с кем общаешься, — пояснил Тихон; его плечи, кажется, слегка дрожали. — Чего тебя на улицу так тянет? Дома что не устраивает? — Тебе отец велел спросить, да? — подозрительно поинтересовалась я, разглядывая брата с пристальным любопытством, смешанным с презрением. — Или Тина? — Они тут не при чём, — устало пояснил тот. — Мне самому интересно знать, что, наконец, происходит. — Я гуляю там, где мне интересно и с кем мне интересно, плюс столько, сколько мне хочется, — твёрдо ответила я, уверенная в том, что никак пожаловаться на эти мои слова отцу будет нельзя — ничего плохого я не сказала. Конечно, Тихон откровенным ябедой не был, но перестраховка никому ещё не вредила. — Это я понимаю, — брат устало вздохнул, закашлялся; в его голосе мне почудился какой-то надрыв. — Мне непонятно, что тебе здесь не нравятся. Дома ведь лучше, чем непонятно с кем. — Нет, не лучше, — упрямо возразила я. — Дома вы с отцом ругаетесь, мы с Оскаром, Тина со всеми подряд, а на улице — нет, — брат едва слышно, горько рассмеялся в ответ на эти слова. Мне же было непонятно: вроде как, он должен понимать моё желание не быть дома лучше всех. — Тебе самому-то нормально? Ничего не смущает? — Не смущает, — спокойно ответил Тихон; его голос прозвучал ласково и мягко, будто он говорил о чём-то приятном. — Да, конечно, иногда отец бывает… — тут он запнулся, словно подавившись словами. — Строгим, — протест, всколыхнувшийся во мне, удалось кое-как подавить. — Но он очень любит нас и волнуется, если что-то случается. — Любит? Волнуется? Ты себя слышишь?! — возмутилась я, скрещивая руки на груди. — Тебя он, блин, всю твою жизнь бил, потому что любил и волновался?! Оскара он поэтому бил?! Я чего не понимаю в ваших отношениях?! Он же конченый! — Не говори так! — Тихон резко, невидимо быстро для меня сел на кровати, стукнув по подушке кулаком. На подбородке у него была ссадина, а скулу украшал тёмный синяк; мне даже не стало жалко его. — Да, порой он бывает жёстким, но… — столь уверенный доселе голос брата предательски задрожал и сорвался: он сам не верил в то, что говорил, и старался убедить в своих словах хотя бы самого себя. — Он очень любит и тебя, и меня! И Оскара с Тиной, и Амелию тоже! Просто он хочет, чтобы мы выросли достойными людьми, вот и… — Проспись. Ты бредишь, — перебила его я, не желая слушать этот вздор дальше. — Если ты реально веришь в то, что сейчас наговорил, то сочувствую. Но ты не веришь, — брат опустил глаза. Сказанные мной слова были не до конца моими — часть их я взяла из какого-то фильма — но мои мысли отражали весьма точно. — Обработай себе физиономию, а то будто с мордобоя вернулся. — Это так, упал, — смущённо проговорил Тихон, запуская руку себе в волосы; на его глазах, кажется, блестели слёзы, но жаль мне его не было. Жалость — это когда хочется помочь человеку, успокоить его, выслушать, а мне Тихона хотелось добить, чтобы не мешал. Этому есть объяснение: я не могу полюбить того, кого не уважаю и в ком не вижу хорошие качества, а без любви жалеть мне не хочется. Конечно, котёнка кого-нибудь на улице накормлю, если голодный будет, но вот надоевшего за одиннадцать лет моей жизни брата жалеть и тем более любить не хотелось. Ну невозможно хотеть помогать тому, что сам себя закопал и решил, что всё замечательно. По крайней мере, не мне этим заниматься. — Верю, — издевательски кивнула я. — Когда в следующий раз будешь падать хоть скажи кому-нибудь, может, на домашнее обучение переведут, — я понимала, что, говоря эти слова, поступаю неправильно, и ничего не хотела с этим поделать. — Хорошо, — Тихон постарался улыбнуться, но вышло у него плохо; я лишь вздохнула, глядя на него. — Постарайся, пожалуйста, присмотреться к отцу. Он не такой, каким тебе кажется. — То же самое и тебе могу сказать, — я открыла дверь, отворачиваясь. — Давай, до встречи, я пошла, у меня уроки. — До встречи, — неслышно, словно ветер, прошептал Тихон. Я вышла. Кто бы мог подумать, что он сможет исправить свою жизнь? Никто, думаю, не решился бы сделать ставку на этот несуществующий исход, учитывая обилие столь неблагоприятных событий. Но ведь он действительно смог: послал к чёрту отца, экономическую специальность, выучился на дизайнера одежды. Ничего не могу сказать плохого — молодец, что выкарабкался, не каждому бы удалось. Мы не общаемся, даже не звоним друг другу; не помню, когда в последний раз слышала его голос и не уверена в том, что вообще слышала его смех. Не то, чтобы мне очень грустно; как бы жестоко это ни звучало, мы не родные друг другу, и пропасть между нами латать мне не хочется, да и сил на это нет. Мне это не нужно, и ему тоже — так зачем же тогда понапрасну истощать себя, мучаясь непонятно зачем? Пускай мы росли в одной семье; это никак не связывает нас, особенно если вспомнить то, такая у меня была «семья».

***

Как-то так и потекла моя жизнь: не быстро и не медленно, размеренно и относительно спокойно. В семье всё застыло: Оскар, прогуливающий школу, целыми днями где-то пропадал, Генрих радостно носился по двору, вечерами устраиваясь на моей кровати и мурлыкая, Тина запиралась в комнате, жалуясь на тошноту и головокружение, Тихон учился без единой четвёрки, на отлично, каждое буднее утро выглядя так, будто идти ему предстоит в ад, а не в школу; впрочем, думаю, так оно и было. Отец, как всегда, ничего не замечал. Я жила. Просто, без каких-либо мыслей и планов на дальнейшее моё будущее, проживая день лишь для того, чтобы начался следующий. Всеми правдами и неправдами я не появлялась дома: задерживалась у Гения, Волшебника, гуляла с подругами по школе допоздна. Там, за пределами дома, мне было по-настоящему хорошо, интересно, весело, свободно, дома хотелось просто умереть, чтобы вся эта взаимная ненависть закончилась наконец. Я их действительно ненавидела. Тину — за то, что она ни на кого не обращает внимания. Амелию — за то, что не приезжает. Тихона — за то, что он не признавал никак то, что всё очень, очень плохо. Отца — за то, что он не умер. Генриха я любила. И Оскара тоже, пусть и скрывала это, считая чем-то неправильным: в нём я видела жертву, он был для меня таким же, как и я сама, мы были заодно. И я доверяла ему, делилась какими-то мелкими проблемами, рассказывала про обстановку дома — каждую минуту нужно было следить за происходящим, чтобы потом не плакать — и искренне надеялась на то, что ему хорошо, ценила его, пускай ему это и не было нужно. Но всё-таки он помогал мне; помню, как-то меня, играющую во дворе, рассматривал не меньше двадцати минут какой-то странный мужчина, постоянно приближаясь к калитке и периодически говоря, что я красивая. Было страшно, но почему-то я, когда ситуация стала совсем пугающей, не растерялась: крикнув напоследок «спасибо», забежала в дом с криком «братик, что-то не так с забором, он шатается», даже не сняв уличной обуви. Едва закрыв за собой дверь я отыскала Оскара испуганным взглядом и бросилась к нему, спрятавшись зачем-то за его спину. — Там какой-то мужик на меня пялится, я тут посижу, — прошептала я, придерживаясь за плечи брата. Мне не хотелось, чтобы он шёл и разбирался, хотелось просто подождать, пока опасность не минует, рядом с ним, но, словно назло, Оскар вывернулся и направился к двери. На мой отчаянный вопрос «ты куда» он посмотрел на меня исподлобья и ответил: — Я пойду посмотрю, что там с забором. Того мужчину я больше не видела. И, скорее всего, у прочитавших эти строки возникнет весьма логичный вопрос: неужели сейчас мы не общаемся? Неужели вся эта скрытная, редкая любовь оказалась напрасной и мы попросту забыли друг о друге и живём своими жизнями? Неужели я не скучаю по нему, неужели не люблю? Да, не люблю. Не люблю с его двадцати лет, с того самого момента, когда этот монстр сел в тюрьму; я уже писала, за что, и повторять столь мерзкое слово мне не хочется. Я не знаю то чудовище, что могло совершить это, и не хочу знать. Я многое могу понять, но существо, способное сотворить такое чудовищное, мерзкое и страшное с ребёнком — хуже всех. Мне не хочется его видеть. А если бы увидела то, думаю, он отправился бы в больницу. Тюремную больницу. Зато с Ниной и её друзьями мне было весело и спокойно: все в этой небольшой компании часто шутили, помогали друг другу и заботились. Никто и слова не сказал о том, что не хочет со мной общаться: меня приняли, как «свою», и ни разу не намекнули на то, что я здесь чужая. Даже Олеся потихоньку привыкла ко мне, и начала улыбаться, подходить и разговаривать сама, а не из-за мрачного взгляда Ани. Я чувствовала себя героиней какого-нибудь невероятного сериала, сюжеты которых так часто пересказывала мне Нина, так невероятно легко и свободно было моё общение с новыми друзьями. Мы часто гуляли вместе по улицам, лесопарку, детским площадкам, нигде не задерживаясь надолго и просто идя туда, куда захочется идти. Даня угадывал марки проезжающих мимо машин и рассказывал о них, Лариса делилась историями из художественной школы — рисовала она потрясающе, Нина взахлёб рассказывала про какой-нибудь роман, Саша попросту шутил, паясничал и веселил всех, и всё это они делали по очереди, не перебивая и вчетвером создавая очень интересную, красочную паутину из слов. Иногда к ним присоединялся Вадим и, обращаясь по большей части ко мне, очень спокойно, серьёзно рассказывал непостижимые истории о каких-то очень добрых и сильных людях; в последствии я поняла, что он пересказывал мне жития святых. Вообще, Вадим был очень набожным и серьёзным человеком — назвать его «ребёнком» я попросту не могу. Он часто молчал, думал о чём-то своём, очень любил детей и животных, природу. Часто над ним подшучивала Лариса, от которой Вадим отмахивался, говоря, что если она хочет поссориться, то пусть сделает это не здесь и не сейчас, так как настроения на ругань у него нет совсем. Это, как ни странно, обычно помогало: Лариса замолкала. Мы с Олесей на всех прогулках слушали друзей, что-то своё вставляя изредка; впрочем, нас всегда слушали. Самой молчаливой в компании была Аня: она могла не произнести ни слова за всю прогулку и попросту шла рядом с нами с руками, засунутыми в карманы и выражением лица, предвещавшим минимум конец света. Хотя, иногда и у неё бывали моменты откровений, и она жаловалась на то, что её кто-то там завалил работой или рассказывала про секции, в которые ходила. Аня была очень скрытной, странной девочкой, которая отчаянно напоминала мне кого-то; я никак не могла понять, кого же… С Гением мы тоже стали видеться чаще; обычно он забирал меня к себе домой из школы и там я сидела допоздна. У него-то уроков было по восемь-девять плюс консультации, у меня — по пять-шесть, так что нагуляться с друзьями из школы время было. У него я чувствовала себя действительно так, как «дома», если в полной мере раскрывать понятие слово «дом». Мне просто было уютно и хорошо, и весёлые, и самые скучные дела не вызывали никакого напряжения: и разговаривать с ним было интересно, и уроки делать спокойно и весело, и просто молчать, бесконечно наблюдая за обыденностью его действий, было настоящим подарком для меня, каждый раз воистину бесценным. Единственное, что меня тревожило, так это то, что я никогда не видела его родителей: Гений сам отлично справлялся со всеми домашними делами, успевая в добавок присматривать за мной. Он вообще был каким-то слишком идеальным: дома — безупречная чистота, готовил вкусно, по крайней мере съедобно, учился исключительно на пятёрки и тут я не преувеличиваю: если Тихон нет-нет, а получал плохие отметки, то на дневник Гения можно было только любоваться — ни единой четвёрки, а про оценки ниже и говорить нечего. И мне правда порой казалось, что он — робот или маг, как иначе вообще можно быть таким? Однако все расспросы и наивные попытки «подловить» друга на колдовстве проваливались — Гений каждый раз спокойно, без единой эмоции объяснял, что в том, что он хорошо учится и тем более может прибрать квартиру нет ничего особенного, что это его обязанности и абсолютно нормальное поведение с его стороны, а не что-то противоестественное. Но это только больше подогревало мой интерес: как можно всегда быть спокойным? А ведь он был спокойным всегда. С Волшебником виделись мы редко: всё-таки ему тогда было целых двадцать три года и из-за учёбы, работы, ещё каких-то дел, что требовали так много внимания и сил, времени на меня практически не оставалось. Однако я и не думала обижаться, и эти редкие встречи были очень дороги мне: радостно было увидеть его через три, четыре, а то и больше недель разлуки, прижаться и минуту не отпускать, всем своим существом безмолвно крича о том, как же мне его не хватало, и веря в бесконечность этой волшебной минуты. Он очень меня любил, и любит до сих пор — не меньше, а, кажется, ещё сильней, чем тогда. Это просто сказочное чувство — знать, что кто-то тебя очень любит. А вот с Пашей, к моему вящему недовольству, мне увидеться не удавалось вообще: его родители, молодые, неопытные авантюристы, рванули за границу «сменить обстановку», рванули надолго, так что Пашу пришлось взять с собой. Нет, мы, конечно, общались по видеосвязи, и общались долго, часами, но после этих разговоров я ещё острее ощущала то, как мне не хватает его объятий, его смеха, самого присутствия этого забавного, дорогого мне человека. Я даже плакала иногда после таких звонков, но при нём — никогда; к чему зазря расстраивать и тревожить? Да и понятно было, что реветь — бесполезно: пройдёт время и он вернётся, нужно только чуть-чуть подождать. С Желей мы не общались совсем. В общем говоря, в моей жизни не было ничего особенного, ко всему можно было привыкнуть и я, конечно, привыкла. Привыкла к урокам, которых стало несравнимо больше, нежели раньше, привыкла к новым друзьям, что так охотно приняли меня в свою компанию, привыкла к тому, что Тихон приставал с претензиями и обвинениями непонятно в чём, к тому, что всё так, как есть. Но, как бы банально и глупо это ни звучало, к смерти Металлиста я не привыкла, и смириться с ней тоже не могла. Мне было просто мучительно стыдно даже думать о нём просто потому, что для меня он стал теперь чем-то недосягаемым, а мечтать о чём-то я всегда стеснялась даже наедине с собой. Но, несмотря на все отчаянные старания, не думать не получалось: то и дело проскальзывала в сознании тоненькая, острая ниточка воспоминания и, безжалостно впиваясь в разум, заставляла сжимать кулаки, чтобы не расплакаться, и отводить в пол глаза, чтобы скрыть слёзы. Что я к нему чувствовала, я не знала. С одной стороны, я любила его, горячо, искреннее, всем сердцем, мне хотелось обнимать его, заботиться о нём, защищать, хоть как-нибудь, но помогать; пускай я несколько опасалась его, все эти чувства были яркими, цветными, и каждый раз до боли сжимали душу, стило мне увидеть его раньше. Но с другой стороны, была одна очень большая проблема… Эти чувства относились к нему живому, к тому, кого я знала до восемнадцатого апреля года, в который мне исполнилось одиннадцать лет. А человека, действительно способного умереть, я не хотела знать, не хотела верить в то, что именно таким человеком был Металлист. И мне было мерзко, страшно и до рези в груди больно от мысли, что он просто, за один шаг причинил боль многим людям, которым, в отличии от него, ещё нужно было как-то жить. Я многое могу простить, и за свою боль я не в обиде: мне удалось справиться, сейчас со мной всё хорошо, а значит, и обижаться не стоит больше. За друзей злиться я не должна: они не рассказывали мне о том, что испытывали, мы это практически не обсуждали и пусть мне и понятно то, насколько им было больно, они — простили, и я должна принять их выбор. Но за Принцессу я простить не могу. Не могу простить эти его слёзы, нервные срывы, кошмары по ночам, эту чёртову психушку, в которую его зачем-то упекли, не могу простить за то, что в его глазах померк тот свет, что загорался всегда, стоило ему лишь увидеть Металлиста. Можно долго говорить о том, что причины умирать были — не надо, прошу. Причины жить тоже, чёрт возьми, были, и их было намного больше, без сомнений. Если тебя кто-то любит настолько, как Принцесса любил этого самоубийцу, права умирать нет. Нет — и точка: привязал к себе — изволь дожить эту жизнь до конца и умереть тогда, когда будет положено. Я сейчас понимаю: ему было больно и, скорее всего, справиться с этой болью в одиночку он не мог, но ведь его и не бросали одного! Были же те, кто готов помочь, были пути спасения, какой-то выход — он просто выбрал то, что требовало меньше всего сил. Легче не нести ответственность за свои поступки никогда, чем исправить свою жизнь. Конечно, это всего лишь мои догадки; у него-то уже ничего выяснить не получится… Приближалась зима: дорога от моего дома то и дело покрывалась первым снегом, в школе наконец-то дали отопление, мне пришлось сменить осеннюю куртку на пуховик. Небо всё чаще бывало чистым и морозным, ледяной ветер гулял по голым веткам деревьев, лужи замерзали за ночь в маленькие катки. Мне было радостно: зимой всегда интересно, а если уж у тебя полно свободного времени и есть, с кем гулять — тем более. Однако радость то и дело разбавлялась руганью, скандалами и криками в семье; чаще всего причин для этого не было и я даже понять не успевала, когда же всё произошло: вроде только что никто друг на друга внимания не обращал, а вот уже Оскар с Тихоном чуть ли не дерутся, или Тина истерит из-за несуществующего шума, или ещё что-нибудь… Я никогда не участвовала в ссорах и всегда старалась убежать в свою комнату, желательно — вместе с Генрихом, но удавалось мне это далеко не так часто, как хотелось бы. О самом неудачном на моей памяти случае мне и хотелось бы рассказать.

***

Начиналось всё, как водится, довольно-таки мирно: я, отдохнувшая как следует, со сделанными уроками и отличным настроением, возвращалась домой после прогулки с друзьями — Гений был чем-то там занят — мурлыкая про себя песенку и подставляя раскрасневшееся от холода лицо кружащимся в воздухе хрупким снежинкам. Мечтая о том, чтобы удалось поскорее ускользнуть в комнату и погрузиться в какую-нибудь книжку и не сомневаясь почему-то в удачном исходе дел, я поднялась по заснеженным ступенькам крыльца и стащила с ног чуть промокшие сапоги, не переставая улыбаться и пританцовывать на месте от распирающей изнутри беспричинной радости. Войдя в дом, я сбросила портфель с плеч и принялась расстёгивать пуховик. Отец, даже не обернувшийся ко мне, читал очередную газету. Оскара с Тиной нигде не было видно — не удивительно. Тихона тоже — а вот это уже странно: в последнее время он полюбил делать уроки в гостиной. Вообще, его характер сильно изменился: с незаметного, запуганного и покорного на шумный, нервный, чуть ли не истеричный. Он постоянно кричал на меня и Оскара, дёргался от любого шума, злился из-за всего подряд и, ко всему прочему, по ночам разговаривал сам с собой взахлёб, со слезами, так, что я не могла уснуть. На весьма невежливые просьбы заткнуться он начинал истерить, кричать о том, что он по ночам спит, как нормальный человек, а я просто выдумываю. Всё это продолжалось с начала учебного года и успело надоесть мне знатно — хотелось иногда просто дать ему хорошенько по голове, чтобы заткнулся наконец. Подобного рода мысли посещали меня достаточно часто, но их логическую цепочку с размышлениями о том, что мне за это будет, я никогда не завершала: лень было силы тратить. Да и незачем — он же не замолчит. — Вот где ты опять была?! — я закатила глаза. Тихон — а это, конечно, был именно он — быстро спустившись с лестницы, скрестил руки на груди и зло сжал тонкие губы; взгляд у него был яростный. — Гуляла, — я, уже стянувшая верхнюю одежду, вздохнула и пробежалась по гостиной взглядом, ища, чем бы себя занять на время этого нудного, но, увы, неизбежного диалога. — Я каждый день так гуляю, что сейчас не так? — хорошее настроение несколько улетучилось, однако я всё ещё надеялась поскорее отвязаться и уйти. Вздохнув, я отвернулась, не желая встречаться с братом глазами. — Кстати, пап, привет, — как можно веселее проговорила я, надеясь, что Тихон отвлечется на отца, или, на худой конец, отец обратит на нас внимание и заставит брата замолчать. — У неё опять тройка! — как выяснилось, Тихон уже успел залезть в мой портфель и вытащить дневник; ненавижу, когда копаются в моих личных вещах. В голосе у него были явно прорывающиеся нотки слёз; а вот это плохо. Крики — ещё терпимо, но вот если он плакать начнёт, то застряну я здесь надолго. Отец чуть повернул голову в сторону Тихона, полностью проигнорировав моё приветствие. — Сделай с ней что-нибудь, я уже не могу терпеть эту ненормальную! — он не занимался со мной никакими уроками, не заботился обо мне, только просматривал оценки и кричал. Не знаю уж, чем я его так утомила. Может, ему завидно было, что я могу учиться плохо, а он в своё время не мог? — Я её скоро просто придушу, сил нет на эту истеричку! — кто бы говорил что-то про «истеричку»! — Подойди сюда, — отвыкшая от голоса отца, я вздрогнула, осознав, что не слышала его уже очень давно. Мне непонятно было, к кому именно из нас двоих он обращается, поэтому на всякий случай я осторожно приблизилась к креслу с сзади, ровно настолько, насколько было необходимо для выполнения приказа. Почему-то мне стало очень страшно от холодного отцовского голоса: в нём скрывалась такая ярость, что казалось, будто он сейчас попросту убьёт того, кто окажется рядом. — За какие заслуги у тебя опять плохая отметка? — отец не поворачивался ко мне, но стало жутко настолько, что задрожали коленки. Я не понимала, что происходит: меня никогда в жизни не ругали за оценки в школе, последний год внимания и вовсе не обращали, а сейчас утроили непонятно из-за чего… Не было у меня троек за этот день! Не было! — Не знаю, — я старалась говорить уверенно, но голос от волнения сорвался. Тихон нервно рассмеялся; мне показалось, что он сошёл с ума. — У меня нету сегодня плохих оценок. — Хочешь сказать, что ты, получив плохую оценку, даже не удосужилась поинтересоваться, за что тебе её поставили? — отец неожиданно поднялся с кресла; я непроизвольно пригнулась, испугавшись того, что он приблизится ко мне. Однако ничего подобного не случилось: вместо этого он резко подошёл к Тихону, рывком забирая у него дневник; меня бы подобное поведение возмутило, но брат отреагировал спокойно — никак. — Сегодня за второй урок, за домашнюю работу, — отец прикрыл дневник, удерживая нужную страницу пальцем, и посмотрел на меня зло, с вопросом. — Как прикажешь это понимать? — Покажите, — тихо попросила я, подходя; от страха все воспоминания о сегодняшнем дне убежали, но где-то на подсознательном уровне не верилось в то, что у меня может стоять тройка. Что у нас было вторым уроком, вспомнить не получалось. Подойдя к отцу на отказывающихся нести меня ногах я робко остановилась подле него: пытаться дотянуться до его руки с дневником и глянуть, что же там, было бесполезным. Отец снисходительно сунул мне злополучную книжечку в руки; я быстро пролистала тонкие исписанные страницы до нужного места, каждую секунду боясь того, что же мне предстоит увидеть. Вглядевшись невидящим глазами в нужный столбец — двадцать пятое ноября, среда, — я, внутри дрожа, как осиновый лист, просмотрела окошечки для оценок. Нет никакой тройки; пять только по литературе стоит, и всё. — Это пятёрка, идиот! — закричала я, поняв, что же так возмутило Тихона. — Пятёрка! Нам их так всегда Алла Григорьевна пишет! Придурок! — я, прежде, чем отец успел что-либо предпринять, огрела брата по плечу дневником; целилась, по сути, в голову, но вот роста попасть не хватило. Меня вместо облегчения охватила такая злость на то, что из-за того, что это чудо, видите ли, слепое на оба глаза, я так нервничала, что просто придушить хотелось такого болвана, чтобы он уже нервы никому не портил. — Нет у меня никаких троек, ненормальный! — Немедленно прекрати, — отец схватил меня за локоть, оттаскивая от брата. Мне стало очень страшно: я сжалась в его хватке, тут же замолчав. Он склонился ближе ко мне; каждое его слово звучало очень чётко и оттого особенно жутко, каждый звук врезался в память так мучительно, что хотелось кричать. — Если ещё раз ты посмеешь доводить брата, я что-нибудь с тобой сделаю, ты поняла меня?! Тут у меня все мысли и ощущения отключились, будто моё сознание перенесли в пустоту; руки болезненно стиснули подол школьного сарафана, с губ сорвался нервный смешок. Я, значит, его довожу? Не отец, не школа, я?! — Я ему ничего не делаю, — времени на мало-мальски рациональное обдумывание ответа у меня не было, всё внутри стремилось сказать что угодно, лишь бы защититься. Ответ прозвучал чрезмерно быстро и оттого неправдоподобно; отец холодно ухмыльнулся, наклоняя голову. — То есть драки и обзывательства для тебя «ничего», — холодно, ядовито уточнил он. Тут мне стало совершенно непонятно и ещё более страшно: ему, чёрт дери, недавно исполнилось семнадцать, мне одиннадцать, о каких драках идёт речь? И вообще: ему, значит, меня истеричкой называть можно, а мне его придурком — нельзя? — Хорошо же… — отец не говорил ничего страшного, но всё равно мне хотелось попросту умереть, лишь бы не слышать его слов. Он выпрямился, задумчиво посмотрел на часы; всё во мне выдохнуло от облегчения думать, что сейчас этот ад прекратится. Однако, стоило мне уже подумать, что на этот раз «пронесло» отец резко развернулся и наотмашь ударил меня по лицу, по щеке; я не закричала и даже не схватилась за больное место, лишь удивлённо глянула на него. В голову залилась матовая пустота с одним лишь «что» вместо всех мыслей. — Если ещё раз посмеешь драться — получишь сильнее, — горло у меня сжалось от непонятного ощущения беспомощности, обиды и стыда; хотелось оказаться в одиночестве и темноте, чтобы никто больше со мной не разговаривал и никому меня не было видно. — Ты уже окончательно его довела, больше некуда, — никакого протеста эти слова во мне не возбудили. Отец отвернулся от меня, подошёл к Тихону — тот стоял, вжавшись в стену, будто желая слиться с ней. — Если действительно пятёрка, то свободна. Я молча кивнула и так же молча вышла из дома, лязгнув скрипучей дверью. Не одеваясь, не меняя обувь, уже даже как-то привычно я вышла со двора, даже не закрыв за собой калитку. Дул ветер, перебрасывая в своих потоках снежные крупинки, шумели деревья, расчерчивая белое небо чёрными хлыстами ветвей, свистела, гудела от шума пустая улица, безлюдная, вымершая до конца. Страшно. Холодно. Очень больно. Я поняла, что хочу разрыдаться и то, что моя ладонь покоится на ушибленной щеке, что, казалось, была намного горячее, чем должна. Мыслей не было — только уйти. Почему-то, стоило чему-то случиться, я просто уходила, не думая о последствиях. Но понимание этого пришло значительно позже; тогда в голове была пустота и какой-то язвительный смешок «Значит, мы поменялись местами. Trading places, блин». Что делать — непонятно. Домой идти — невозможно. Ничего с собой у меня нет, лишь телефон, но доставать его страшно: от холода он может выключиться в любую минуту, так что лучше не рисковать. Гения дома нет, он на олимпиаде какой-то, Паша даже не в городе, адреса подруг по школе я не знала. Волшебник? Вообще непонятно, где он может быть. Я дошла до старого дерева, у которого раньше встречалась с друзьями. Села возле него прямо на припорошенную снегом землю. Заплакала. Хотелось замёрзнуть тут, и всё — никаких тебе больше проблем, ссор, криков, ничего. Просто холод, свист ветра и пустота, и забвение, столь нужное мне сейчас. Щека не болела, просто в том месте было неестественно жарко. Но щека, пожалуй, была меньшей из всех проблем. Обхватив коленки руками, я опёрлась на них лбом, прикрыв глаза. Что-то мне говорили про то, что нельзя спать на морозе — плевать. Всё равно. — Не спи, замёрзнешь, — в голову ударило чудовищной силы чувство дежавю. Я приоткрыла глаза, подняла голову — передо мной сидел на корточках худой, нескладный силуэт; его лицо скрывалось за снежной крошкой и прядями тёмно-коричневых жёстких волос. Мне показалось, что это какой-то добрый монстр или призрак. Тонкие жёсткие пальцы с коротко обрезанными ногтями стёрли кристаллики слёз с моих щёк. От фигуры пахло табаком, сгоревшими проводами и почему-то сладостями. — Я гулять пошла, — сонно прошептала я, поднимая голову; выбившиеся из хвостика локоны закрыли мне глаза. Было очень холодно, а щека неприятно пульсировала. — Всё в порядке. — Да вижу я, как «в порядке», — с грубовато-нежными нотками хмыкнул детский, отчего-то знакомый голос. Фигура выпрямилась, протянула мне худую руку, укутанную изумрудным рукавом толстовки. — Поднимайся давай, а то отморозишь себе чего-нибудь. Я уцепилась за узкую, твёрдую ладонь, поднялась, отряхнула платье от земли и снега и, убрав с лица лишние волосы, принялась разглядывать столь нежданную собеседницу; явно это была девочка. Худая, нескладная фигура скрывается под слишком объёмной изумрудной толстовкой, чёрные джинсы испачканы густой грязью и усеяны мелкими снежинками, капюшон надвинут на самое лицо, и из-под него выбивается проволока тёмных заснеженных волос. Сосредоточенно сощурившись я, ещё не сбросившая с себя до конца остатки сна, подошла к незнакомке поближе, заглядывая ей в лицо: узкое, скуластое, с длинным носом, высоким лбом и тяжёлыми карими глазами, с тёмными пятнами синяков под ними. В голове словно что-то щёлкнуло: это же Аня! — Ань.? — от неожиданности я отшатнулась назад, ошарашенно глядя на девочку; на ухмыльнулась во весь рот открыто, широко и самую капельку насмешливо. — Ты чего здесь делаешь? — Гуляю, — хмыкнула одноклассница, запихивая руки в карманы. — Ты что потеряла? Холод собачий, все по домам сидят, одна ты выперлась. Ищешь что ль кого-то? — она придирчиво оглядела меня и ухмыльнулась шире. — И по всем законам драмы без одежды. Принц когда приедет спасать? — у неё явно было хорошее настроение. — Да я фильм смотрела, — на ходу придумывая ложь пояснила я, стараясь отвести глаза в сторону настолько, насколько это было возможно. — Вот, и там персонаж умер, а дома не было никого, вот я и разозлилась, — конечно, звучало это крайне подозрительно, и по насмешливому лицу Аньки я поняла, что ничуть она мне не поверила. — Поня-ятно, — протянула она, качнувшись на носках. — А по морде тебе тоже персонаж съездил? — я покраснела и не ответила. Одноклассница махнула на меня рукой, фыркнув. — Да хоть ты банк ограбь, мне-то что. Домой пойдёшь? — Не-а, — надеясь на то, что её не заинтересует мой ответ, я помотала головой. Все недавние события, столь болезненные и неправильные, я старалась игнорировать, не давая себе сосредоточиться на воспоминаниях. — А куда пойдёшь? — Анька сняла со спины тёмный и оттого неприметный рюкзак и принялась в нём копаться. Я пожала плечами, понимая, что она не смотрит на меня. — Не знаю, — эти слова сорвались с моих губ вместе с тяжёлым вздохом. Одноклассница многозначительно пробормотала «ага» и вытянула из недр рюкзака вязаный серо-голубой свитер, довольно осматривая его. — Он такой себе, но всё равно надень, — она сунула одежду мне в руки. Я выпендриваться не стала и послушно натянула пахнущую спиртовыми фломастерами и стиральным порошком вещь — не чужие всё-таки, обе девочки, ровесницы, в одном классе учимся. У девчонок из нашей «компании», если можно её так называть, принято было делиться всякой мелочёвкой вроде резинок для волос, пустыми тетрадками и даже запасными вещами для физкультуры, если, конечно, таковые имелись, так что ничего зазорного в сия жесте я не увидела. Это тебе не у парня на пару лет старше толстовку отнимать, перед этим налетев на него с ножом. — Спасибо, — что сказать дальше, я не знала. Анька, видимо, тоже, так что минуту мы стояли молча, отведя друг от друга глаза. — А ты алгебру сделала? — не знаю, как мне тогда пришёл в голову столь неуместный вопрос. — Не-а, — лениво протянула подруга, явно думая о чём-то своём. — Я тоже, — тема уроков казалось сейчас такой ничтожно-незначительной, что стало страшно. — Ну и хрен с ней, завтра вместе у Нинки спишем, — беспечно отозвалась Аня. — Слушай, я не врач конечно, но мы тут скоро от холода сдохнем, судя по ощущениям. Ни на что не намекаю, конечно, но, может быть, пойдём уже куда-нибудь? — Ой, конечно, — спохватилась я, осознав, что сильно замёрзла. — Но только куда? — Друзья у тебя есть? — Аня саркастично приподняла одну бровь. — Ты там что-то рассказывала в этом роде. — Сейчас свободных — нет, — почему-то мне очень не хотелось того, чтобы Гений или Волшебник видели меня… Такой. Лучше уж с Анькой: ей, кажется, попросту всё равно на то, что происходит. — Ну тогда ко мне давай пойдём, что ли, — подруга смерила меня взглядом тяжёлых, никогда не улыбающихся глаз. — Отель обещать не могу, у меня бардак скорее всего, да и хрен с ним. — Да ладно, не надо, — заупрямилась я, но Анька в своей извечной манере меня и слушать не стала и, попросту подойдя и поудобнее сжав мою руку, потащила куда-то; не знаю, зачем она спрашивала. Шли мы молча: однокласснице, видимо, беседа со мной надоела, поэтому она просто смотрела на небо, задумчиво рассматривая громоздящиеся там ватные кучи грязно-белых облаков и не произносила ни слова, хмурясь и вздыхая. Казалось, что она разговаривает с кем-то, но про себя, так что мешать я ей не стала, уткнувшись взглядом на снежную грязь под ногами, иногда прерывающуюся островками чистого снегам. Если честно, в тот момент мне было очень неловко и хотелось убежать: одно дело — общаться со взрослыми незнакомыми людьми, другое — со своей одноклассницей, с которой, к тому же, ещё предстоит учиться вместе. — Что случилось-то? — наконец спросила Аня, искоса глянув на меня; её голос прозвучал надломленно, спокойно. — Да так… — тихо ответила я, не зная даже, что у меня на самом деле случилось-то? Ну, ударили разок, но ведь я в порядке. Чего испугалась — непонятно. Вот дурочка-то… — Ясно, — кивнула Аня, вновь устремляясь взглядом куда-то в небо; её губы украшала мягкая, задумчивая улыбка, совсем ей не свойственная. — А если подумать? — А если подумать, то не знаю, — вздохнув, я опустила голову, не зная, что и делать теперь. Вроде ничего особенного и не произошло — в семье всегда кого-то били — но возвращаться было страшно, стыдно и больно: вдруг ударят опять? — А ты узнавай, — посоветовала Анька. — Лучше бы знать, что с тобой происходит. — Постараюсь, — тяжело вздохнув, ответила я. Не хотелось держать в голове ни единой мысли. Не хотелось ничего. До дома одноклассницы мы так и не дошли: мне позвонил Оскар. Приняв вызов я зажмурилась, ожидая услышать поток брани и возмущений, но из трубки прозвучало лишь короткое «домой», после — длинные гудки. Анька с ухмылкой наблюдала за мной, заложив руки в карманы. — Семья взывает? — с насмешкой спросила она. — Ага, — мне хотелось сделать всё возможное для того, чтобы не идти домой, но выбора не было: не сбегать де мне из дома насовсем. — Давай провожу хоть, — просто предложила Аня, подходя ко мне поближе. — Я такая заноза, застрелишься. — Давай. Но не прям до дома, — согласилась я, не желая оставаться одной в такой неуютный, холодный момент. — Да мне-то что, — пожала плечами она. — Погнали, где ты там живёшь. — Возле лесопарка, — пояснила я, нехотя разворачиваясь и направляясь к нашему району. — Там, недалеко от входа. — Ну пошли, — Анька подняла голову, любуясь небом, что уже начинало потихоньку темнеть. — Красиво, блин. — Красиво, — согласилась я, искренне стараясь пробудить в себе то чувство того, что всё в мире безоговорочно хорошо и у меня нет никаких проблем, и не будет. Такое чувство раньше охватывало меня на встречах с друзьями но сейчас, несмотря на то, что момент был очень подходящий, что-то внутри отказывалось смотреть вокруг открыто, свободно, и тупо сжималась от страха. Всё совсем нехорошо. Всё очень плохо. — Кто-то снова проснулся… — промурлыкал Анька себе под нос, явно вспоминая какую-то песню. — Что это? — без особого интереса спросила я, желая отвлечься от мрачных мыслей. — Песенка, — незамысловато ответила одноклассница. — Название не помню, уж извини. — Спой, — попросила я, зная, что она не откажется: Анька хорошо пела, часто соглашалась исполнить что-нибудь на школьном концерте или конкурсе, да и просто в кругу друзей. Ей нравилось петь, и всем нравилось, как она пела. Идиллия. — Я её всю не помню, — предупредила подруга, и, не церемонясь, начала: — Я не люблю детей, не люблю стариков, никого не люблю; удел мой таков, — она явно не особо старалась и пела словно бы себя, захлёбываясь словами. — Я не умею смеяться, не умею дружить, не умею плакать и святым дорожить… Она на секунду замолчала, то ли вспоминая слова, то ли думая, стоит ли ей петь дальше. Я шла, затаив дыхание; песня, такая таинственная, как казалось тогда, мне понравилась. Страшно было, что Анька замолчит совсем, но она, как бы отвечая на мои мысли, продолжила: — Ничего не хочу, ни о чём не знаю, — ветер к этому времени унялся, темнело. Зажигались фонари. — Я давно не живу, я всю жизнь умираю, — от вида этих рыжих лучей что-то во мне сжалось от боли. — Гнить в этих оковах — вот мой удел… — неожиданно одноклассница, перебивая саму себя, прервала пение, указывая куда-то вперёд: — Не кто-то из твоих встречать выполз? — вглядевшись в рыжевато-синюю даль, пока ещё не тёмную, а лишь сумрачную, я узнала в далёкой фигуре Оскара. — Моё, — голос мой вопреки желанию прозвучал тоскливо. — Тогда пора сливаться, — Анька широко ухмыльнулась. — Я — такая себе компания для чьей-то дочурки, — хотелось сказать, что всем в семье всё равно на то, с кем я дружу, но этим словам что-то так и не дало прозвучать. Вдруг, теперь уже не всё равно. — Пока, — я, стесняясь её обнять, попросту улыбнулась. — Песню допоёшь потом? — Да я тебе текст перешлю и всё, там мотив один и тот же, только припев отличается, — Анька тут же достала из кармана телефона. — Бывай. — Подожди, свитер забери! — спохватилась я, боясь, что выйдет, как с Пашей: взятую тогда толстовку вернуть я ему не могла года три. — Или, хочешь, постираю и потом отдам? — Да хоть себе оставь, — отмахнулась Аня, — Я его соседям несла, он мне мал, блин, я его даже не надела ни разу. Не боись, он чистый, соседи перебьются. — Спасибо, — спорить с ней было бесполезно. Я прижала руки к груди, как бы защищая одежду, и подумала о том, что моя коллекция взятых непонятно откуда вещей пополнилась. — Пока тогда. — Пока, — она развернулась так резко, что стало страшно на секунду от того, что он упадёт. Но ничего подобного не произошло и подруга, не оборачиваясь, свернула в какой-то переулок, домой идти, скорее всего, не собираясь. «Вот как так: никуда никогда не надо и алгебру можно не делать?» — подумала я, почему-то вспоминая какие-то тёмные улицы и отцовскую машину. Ах да, отец. Пора идти. Всё во мне сопротивлялось неверным шагам, каждый из которых приближал что-то невозможное, неправильное. Но — и это очень обидно — шла я с какой-то умопомрачительной скоростью, несмотря на все попытки сдержать себя. Вот пройден короткий, ничтожно прямой путь; Оскар, видимо, тоже заметил меня. Как не вовремя он появился. — Ты где была, какого чёрта?! — брат подбежал ко мне, хватая за плечи и чуть ли не сшибая с ног. — Ты что учудила?! — Всё в порядке, я гуляла, — натягивая изо всех сил улыбку ответила я. — Не переживай ты так. — А отец сказал что ты подралась с Тихоном и ещё и из дома без спроса ушла, — ответил брат с явной претензией и тревогой. — Что произошло? — Долго объяснять, — мне очень не хотелось пересказывать эту историю с самого начала, да и что говорить, я не знала. — Давай потом. Отец дома? — Они с Тихоном внизу в комнате закрылись, сидят что-то, — Оскар впился мне в лицо беспокойным взглядом чёрных глаз. — Как войдём быстро вали к себе в комнату и не высовывайся. — Окей, — я, не дожидаясь его, направилась к дому. Было очень страшно; возможно, вам известно это чувство неизбежного кошмара, с каждым шагом сердце стучит всё громче и громче, и знаешь, что в конце пути обязательно будет очень плохо и страшно. И этого, что самое жуткое, никак не избежать. Хотелось растянуть момент возвращения как можно сильнее, но обычный холод этого сделать не позволил: я, как можно тщательнее отряхнув тапочки от снега, робко приоткрыла дверь. Всё во мне тут же ухнуло в какую-то пропасть от страха: отец сидел в кресле, спокойно читая газету. Тихона нигде не было. Я хотела поскорее проскользнуть в свою комнату, желательно как можно незаметней, но, стоило мне чуть сдвинуться в сторону лестницы, где меня с кресла было видно, как отец, не поворачиваясь, велел: — Эмиль, подойди ко мне. Я обмерла от страха: он никогда не звал меня по имени, да и последним, чего мне хотелось, так это сокращать дистанцию между собой и этим непредсказуемым монстром. По голосу было непонятно, злится он или нет; спокойный такой голос, обычный. — Боишься, да? — он встал, подошёл ко мне, садясь на корточки. Что мне делать, я не знала, но инстинктивно отдернула руку от его протянутой мне руки, и отшатнулась назад, уперевшись спиной в стену. — Не переживай, всё в порядке. Щека не болит? — Нет, — ответила я, боясь сказать хоть что-то, кроме этого. Что опять происходит? Теперь снова как раньше? Что он хочет? Что делать? — Ну и замечательно. Иди спать, — отец, вопреки моему желания, потрепал меня по голове и встал; я увидела ссадину у него на подбородке, явно свежую. — Иди, булочка. Полностью потерянная и растерявшаяся я поднялась в свою комнату. Не было сумбурного потока мыслей; голову занимал вполне чёткий и ясный вопрос: «Что, блин, происходит?». Он только пару часов назад меня ударил и вот снова ведёт себя, будто любит, несмотря на то, что ещё вчера я была почти что пустым местом для него. Не раздеваясь и ни о чём не желая думать я повалилась на кровать: сознание истерично искало ответы, но молящее об отдыхе тело не давало сложить даже два и два. Пиликнул оживший в тепле телефон; дотянувшись до него я увидела сообщение от Ани — текст той песни. «Не забыла всё-таки» — эта добрая мысль заглушило потоком бьющий порыв ненависти и непонимания. Я закрыла глаза, надеясь заснуть; это удалось мне совсем не сразу, так как воспалённый рассудок стремился разобраться хоть в чём-то. Не могу сказать, что именно за мысли носились в моей голове — слишком уж тогда хотелось спать — но помню, что чуда не произошло: я уснула, так ничего и не осознав и придя к одному-единственному выводу: «У моего отца не все дома». К сожалению, это так.