***
В мае мне стукнуло одиннадцать лет — слишком мало для того, что пришлось пережить. Впрочем, май я помню плохо, просто отвратительно; я вообще мало что помню из тех последних весенних дней, из того покрытого словно туманом забытья лета. Помню, как мы с отцом ехали на дачу: вообще, моя семья, если так можно выражаться, проводила там каждое лето, но ни одного мгновения я оттуда вспомнить не смогла и, впервые увидев дачный дом тогда, до крайности удивилась и не слишком-то обрадовалась. Меня по каким-то неведомым мне соображениям туда отвезли раньше на целый месяц, а вместе со мной и Тину; её понятно, зачем — приглядывать за мной, а вот я кому и зачем там понадобилась и представить сложно. Понятное дело, что ехать ни на какую дачу мне категорически не хотелось, но меня никто не слушал и слышать не хотел: маленькая пока для своего мнения. Как я в это ненужное в тот момент место собиралась мне сейчас не вспомнить; кажется, просто сидела и ждала, пока за меня всё сделают. Помню поездку в машине: почему-то пахло лимонами и чем-то душным, за окном уже сгущалась тьма. Отец вёл машину, Тина дремала на переднем сиденье, я сидела сзади и упрямо пинала кожаную спинку отцовского кресла; хотелось снять ветровку, а он не разрешал, да и просто было нечем заняться. Признаться, сейчас мне сложно понять его: май на улице, ну какая к чёрту ветровка?! Но это неважно. Помню, меня клонило в сон, но спать было страшно: вдруг я снова начну говорить во сне и скажу то, чего говорить не следовало бы. Мимо неслись уже зелёные деревья, рыжие фонари, другие машины, едущие по своим делам; в окно я смотрела абсолютно без интереса, просто чтобы куда-то смотреть. Хотелось хотя бы взять телефон и срочно написать друзьям: в общей суматохе, из-за торопливости событий и одновременно моего невероятного оцепенения я попросту не успела их предупредить о том, что уезжаю. Но телефоном в машине, по мнению моего отца, пользоваться было нельзя, что меня невероятно злило. Но злиться я могла сколько угодно, а проблем это не решало, так что оставалось просто смотреть в окно, не зная, чем себя занять. — Милая, пожалуйста, прекрати пинать сиденье, — я ничего не сказала в ответ на его слова, но просьбу выполнила. Поначалу мне захотелось послать его куда-нибудь подальше: я невольно вспомнила все ругательства, которые успела выучить у Металлиста. Потом мысли в долю секунды как-то незаметно перекинулись на самого Металлиста, и мне вновь захотелось плакать: на глаза навернулись слёзы, а горло сжалось от резкой, но уже ставшей чуть ли не знакомой боли. Силой воли я заставила себя поднять голову повыше и продолжать смотреть в окно; здесь плакать попросту не хотелось. — Может, ляжешь спать? — не знаю, отчего отец решил пообщаться со мной именно тогда, но это было совершено не к месту: я чувствовала, что, стоит сказать мне хоть одно слово, и слёзы сдержать уже не получится. Тихонько помотав головой я уткнулась лбом в холодное стекло окна, надеясь этим жестом показать, что общаться мне ну совсем не хочется. Как ни странно, это сработало — дальше ехали в тишине.***
Что было на этой самой «даче» и чем я там занималась, вспомнить мне не удаётся. Помню, что на улицу я практически не выходила, всё время сидела в комнате и без конца созванивалась с друзьями по ноутбуку. Сия гаджет я брала у Тины и спустя уже неделю он полностью перекочевал в мою комнату. Сестра меня по большей части игнорировала, где-то пропадала все дни или сидела за каким-то учебниками в гостиной; на редкие просьбы поиграть со мной отмахивалась, на слёзы и капризы не обращала внимания. По сути, я была предоставлена сама себе и могла делать всё, чего только душа пожелает, но в этом-то и соль: ничего не хотелось. Только лежать и плакать, пока не умрёшь. Что делать и как себя вести в сложившейся непростой ситуации, я не знала. Звонки друзьям и долгие разговоры с ними помогали, но не настолько, чтобы чувствовать себя хотя бы более-менее сносно: я вечно в чём-то винила себя и считала, что мне нельзя навешивать на других свои проблемы. Откуда у меня в голове взялся такой бред — понять не могу, но абсолютно точно ясно, что отец вообще зря начал всю эту канитель: не нужно было меня дёргать, на привычном месте я, может быть, и справилась бы с произошедшим без сильных ущербов для психики, а вот незнакомое место и отсутствие хоть кого-нибудь близкого рядом действовали далеко не благотворно. Зачем он вообще начал заботиться обо мне именно тогда, когда мне это ну совсем не было нужно? Не знаю. Знаю только, что его забота и внимание перестали быть нужными лет в десять и до сих пор задаром не сдались. В общем, май я помню плохо. Если быстро промотать все те однообразные, скучные дни — последние дни весны — то следующим ярким воспоминанием снова становится машина. Тины, правда, в ней уже нет, зато оба моих брата на месте и раздражают как никогда. Впрочем, Оскар уже уснул и особой опасности не представляет, а вот Тихон, что-то вполголоса обсуждающий с отцом, вызывает далеко не самые тёплые чувства. Хочется остаться в темноте и тишине, но на мои просьбы замолчать никто и никак не реагирует. Клонит в сон. — Пап, ну хватит! — капризно протянула я, искренне не зная, как бы получше завуалировать фразу «заткнитесь оба». — Куда мы вообще едем? Не хочу никуда! — Не капризничай, — оборвал меня отец. Знаете, он просто поразительно игнорировал настоящие чувства, которые испытывал его собеседник, и искажал всё так, будто ничего особенного не происходит. — Ты же ещё даже не знаешь, куда мы едем, а уже недовольна. — Я домой хочу! — жалобно проговорила я, чувствуя себя очень несчастной. — Мне вот это всё не нужно! — Нужно-нужно, ты просто сама не понимаешь, чего хочешь, — возразил отец таким голосом, что мне плакать захотелось. — Тебе там понравится. Сейчас, я полагаю, требуется небольшое отступление. Если вы заметили, он так и не ответил на ключевой вопрос «куда мы едем». Я вот тогда этого не заметила, и понимать то, что большинство наших диалогов было исключительно манипуляцией, начала несколько позже. Если бы я писала всю эту историю как простой рассказ, а не воспоминания, я бы сказала, что мой отец — персонаж во многих случаях абсолютно, до мозга костей типичный. Он, кажется, не задумывался даже о большинстве своих действий и вёл себя так, как «принято» было себя вести. Если мы с Оскаром ссорились, он говорил нам этого не делать, но ему, поверьте, до глубины души безразлично было, ссоримся мы или нет — просто принято запрещать детям ругаться между собой. Если я плакала — значит, капризничаю, и всё равно на настоящую причину моих слёз: маленькие дети не могут испытывать реальной боли, не доросли пока. Кто-то получил плохую отметку в школе — вариант того, что учитель плохой или просто страшно отвечать у доски не рассматривался: ты лентяй и иди учись. И так практически во всём! В оставшихся аспектах он манипулировал, бил, запугивал — практически невозможно было понять, чего он вообще добивается и как себя вести. Он никогда не давал чётких ответов, не показывал ни единой, помимо гнева, эмоции, и во всех диалогах с ним виноватой оставалась я. Он пользовался всем, чем можно пользоваться, когда перед тобой неопытный ребёнок. Вы спросите, почему же тогда он, в противовес нелепым запретам, отпускал меня на прогулки так поздно и одну? Честно сказать, я не знаю — наверно, так было удобнее. Знаете… Иногда мне кажется, что он просто надеялся на то, что однажды я не вернусь. Но, пожалуй, время продолжить рассказ. — Не понравится! — снова возразила я, правда, несколько потише, чем в первый раз: вспомнила про спящего Оскара. — Ну зачем ты споришь? — этой реплики я совсем, ни в коем случае не поняла, хотя бы потому, что её обладателем был Тихон, а не отец. Почему, простите, он сейчас влез в наш разговор? Зачем он вообще рот раскрыл? Что ему нужно? — Ты же не была там ни разу. Я абсолютно растерялась от такого неожиданного для меня поведения и даже притихла на пару минут, на заданный вопрос не отвечая. Отца, видимо, это вполне удовлетворило и они с братом продолжили какой-то непонятный мне разговор. Я минуту глядела на них, а после, тяжело вздохнув, снова прикрыла глаза. Кажется, тогда мне всё-таки удалось уснуть: остаток дороги я не помню. В следующем воспоминании я нахожу себя испуганно зажавшейся в угол какой-то большой, светлой комнаты, простой и обыденной. Ветровки на мне уже нет, волосы растрепались; страшно настолько, что перехватывает дыхание, но чего же я испугалась так и непонятно. Тихона, кажется, нигде нет, только боковым зрением видно Оскара, вешающего свою куртку. Но всё моё внимание завоёвывает отец: он, стоя посреди комнаты, обнимает какого-то высокого, худого мужчину, совершенно неизвестного мне. Незнакомец действительно высокий, и от этого кажется мне нереальным, неправильным, блестящие, чёрные, как у отца, волосы были острижены до подбородка, однако простая чёрная футболка и джинсы в тон ей же несколько сглаживали впечатление. Он был очень бледным, с узким скуластым лицом, высоким лбом, тонкими, практически незаметными губами и огромными, на треть лица, глазами; мне абсолютно ненормально запомнился их цвет: ярко-фиолетовый. Подмена памяти, иначе быть не может; скорее всего, его глаза были чёрными. Если рассудить по логике, этот странный мужчина нисколько не походил на отца, но что-то неуловимо похожее, даже одинаковое, читалось в их внешности, взглядах, совершенно непохожих жестах и улыбках. Хотя, сейчас я понимаю, что, помимо прочего, на него был очень похож Тихон: только волосы и глаза другого цвета, ну и прочие незначительные отличия. Наверное, генетика. — Я рад тебя видеть, — искренне проговорил незнакомец, обнимая отца и счастливо, по-доброму улыбаясь. У него был очень приятный, мягкий голос, выше, чем у отца, и намного звонче. — Я тоже рад видеть тебя, Эрнесто, — отец на секунду застыл, крепко прижимая мужчину к себе. Что-то в этой встрече было особенное, непонятное мне; наверное, какая-то нежность, какая-то любовь. Я до сих пор не знаю, что испытывал отец в тот момент и что он чувствовал к этому неизвестному мне тогда человеку — и я очень надеюсь, что хотя бы для него он нашел какие-то тёплые чувства. Ведь был же в его жизни человек, которого он, вопреки всему, искренне любил. Точнее, была… — Ну, к чему такие формальности? — незнакомец, отстранившись, смущённо улыбнулся, поправляя упавшие на лицо пряди волос. — Можно просто Эрни, ты же знаешь. Доехали нормально? — Нормально, — кивнул отец, мельком глянув на меня, ошарашенную этой сценой. — Всё в порядке. — Хорошо, — мягко кивнул мужчина. Кажется, он что-то сказал собравшемуся уходить Оскару, но это я помню очень и очень смутно: сознание попросту пролистывает этот фрагмент. Ещё, по-моему, рядом с братом стоял кто-то ещё и я даже подозреваю, кто, но точно ничего вспомнить не удаётся, а неточности здесь излишни. После незнакомец подошёл ко мне, слегка наклонившись. — Кто это, Персиваль? — Дочка, — как-то неохотно отозвался отец. Мне стало неуютно: как я и говорила раньше, посторонних людей я боялась, а этот ещё и был как-то связан с отцом. Вжавшись в стенку, я притихла, закрыв рукой рот и испуганно, во все глаза, глядя на источник возможной угрозы. — Так вот ты какая, — мужчина присел передо мной на корточки, ласково улыбнувшись. Я испуганно втянула воздух в себя, стараясь сдерживать прорывающийся страх. — Ну же, не бойся. Как тебя зовут? — Эмиль её зовут, — ответил отец за меня. Мне это никогда не нравилось, но тут я была даже рада: не пришлось с ним разговаривать. — Такая славная, — с лёгкой улыбкой мужчина провёл пальцами по моей щеке. — А меня зовут Эрнесто. Понимаешь? — Понимаю, — я, как-то сразу успокоившись, встала ровно, с серьёзным до смеха выражением лица разглядывая нового знакомого. Своим поведением он чем-то очень смутно напомнил мне Волшебника и сознание тут же уцепилось за эту незначительную деталь, стараясь хоть как-то успокоить меня. — А ты кто? — Ты ей не рассказывал? — Эрнесто удивлённо обернулся на отца. — Нет, не рассказывал, — ответил тот, тоже подходя к нам. — Эмиль, это мой брат, а значит, твой дядя. — Эм… Ладно, — как-то спокойно согласилась я, попросту не зная, что, собственно говоря, можно ответить на столь безапелляционное заявление. — Ну вот и познакомились, — Эрнесто ласково потрепал меня по голове. Прищурившись, я ещё раз оглядела его и, не найдя ничего странного, издала звук, похожий на мурлыканье — так я всегда показывала удовольствие в те дни. — Ты голодная? — спросил отец, слегка наклоняясь ко мне. Не знаю, почему, но я испугалась этого простого и привычного за много лет жеста; испугалась так, что перехватило дыхание. Сейчас мне думается, что сам страх был вызван просто потенциальным приближением отца: в то время он вызывал у меня такую жуткую смесь дикого ужаса и непонимания с отчуждением что непонятно просто, как я себе не заработала пару фобий или панические атаки. А нет, панические атаки заработала. Но это сейчас неважно. Повинуясь испугу, я отпрянула и неосознанно своими вечно холодными ладошками ухватилась за плечо Эрнесто, сжавшись, как испуганный котёнок. Он удивлённо глянул на меня, потом медленно перевёл взгляд на отца; я наконец осознала, какую глупость вытворила. — Персиваль, — недоумевающе протянул Эрнесто, приподняв бровь и с каким-то упрёком глядя на отца. — Мне кажется, нам надо поговорить. — Пожалуй, — равнодушно согласился тот, пожав худыми плечами. В присутствии кого-либо, кроме братьев и сестер он абсолютно терял ко мне всякий интерес и просто игнорировал в большинстве случаев. Очень… Удобная тактика. — Хорошо, — дядя, спасибо ему за это, слегка приобнял меня, погладил по голове. — Кушать ты явно пока не хочешь, так что я позову своего сына, он проводит тебя до комнаты. Хорошо, милая? — Ладно, — испуганно косясь на отца согласилась я; в глубине души что-то мелко дорожало, слегка вибрируя, словно натянутая до предела и кем-то задеьая сейчас струна. — Где мои вещи? — Уже там, — улыбнулся Эрнесто и, отвернувшись, крикнул уже куда-то в поворачивающий в тёмную пустоту лестничный проём: — Ник, подойди! — Иду, пап, — застучали по невидимой для меня лестнице торопливые шаги. Я невольно напряглась: мало ли, кто это идёт, хотя ответ и казался очевидным. Впрочем, следующее же мгновение избавило меня от необходимости догадываться: в гостиной показался высокий худой подросток с тёмными и прямыми, доходящими до подбородка волосами. Он был одет в простую серую толстовку, чёрные джинсы и вообще весь был каким-то незаметным, ничем не отличающимся от остальных. Каким-то… Невидимым, что ли. Всегда, когда он был в комнате казалось, что ты сидишь один и разговариваешь со стеной, а не с ним. — Проводи, пожалуйста, Эмиль до комнаты, — ласково попросил Эрнесто, слегка подталкивая меня к подростку. Тот окинул меня критическим взглядом — ему я со своим тщедушным телосложением, огромными глазами и чрезмерно пышной копной волос вряд ли понравилась. — Как скажешь, пап, — коротко кивнул незнакомец, после крепко, даже с каким-то остервенением стиснув моё плечо тонкими, сильными пальцами; меня этот жест напугал, на виду я не подала: просто не хотелось показывать то, насколько же я слабая. — Пойдём, — велел он мне, не поворачиваясь и почти не открывая рта. Кажется, они ещё говорили что-то, я не помню. Зато хорошо помню, как мы, поднявшись по тёмной длинной лестнице вошли в какую-то комнату, небольшую, светлую и довольно-таки уютную. — Располагайся, — не очень дружелюбно кинул подросток, наконец отпуская меня. — Вон твои вещи. — Спасибо, — робко кивнула я, не понимая, зачем меня вообще привезли в это странное место, что это за люди и когда мы, собственно говоря, поедем домой. В голове назойливо вертелась мысль о том, что нужно сказать ещё что-нибудь, но что, придумать никак не удавалось. Пришлось довольствоваться самыми заезженными приёмами, потому что молчать было совсем неловко: — Как тебя зовут? — Никита, — так же угрюмо ответил новый знакомый; у него был достаточно приятный звонкий голос и, если бы он не ломал его и не кривлялся, получилось бы довольно симпатично. — Тебе, так и быть, можно просто Ник. — Спасибо, — второй раз механически пробормотала я, не зная, стоит ли мне вообще благодарить этого хама. Присев на корточки перед рюкзаком с моими вещами я открыла его, задумчиво перебирая знакомые, привычные предметы, лежащие в нём. — А меня Эмиль. — Да я уже в курсе, — презрительно усмехнулся подросток. — Вот я вчера обрадовался, — это явно был сарказм, — когда отец сказал, что такое чудо на всё лето привезут. Ты же наверняка и в лесу не была ни разу. — Не была, — стараясь подражать спокойному тону Волшебника ответила я, решив, что лес и лесопарк это не одно и тоже. — А ты тут живёшь, да? — Да, тут, — Ник опёрся о стенку, глядя на меня со смесью любопытства и брезгливости. — Вот что ты такого сделала, что тебя сюда притащили? — Ничего не сделала, — это я сказала, запихивая вещи в первый попавшийся комод — руки требовали хоть какого-нибудь, да занятие, какой-никакой, но работы. — Мне сейчас чего делать? — Разбери барахло и ложись спать, — ехидно посоветовал Ник. — А то не выспишься. — Спасибо, — я постаралась улыбнуться, вспоминая все слова друзей о том, что, если кто-то дразнится, надо отвечать спокойно и уверенно и, желательно, с улыбкой. Это будет по-настоящему правильно, а плакать и обижаться бесполезно — не поможет. Но, чтобы не реагировать на подобное, нужно быть сильным. А мне, если и не удавалось, то хотя бы очень хотелось быть сильной в тот момент. — Можно, пожалуйста, какую-нибудь тряпку, пыль с полок протереть? — Да я протирал вроде, — несколько растерянно проговорил подросток, запуская руку в собственные волосы; он явно ждал моих слёз, обид или угроз пожаловаться. — Ладно, сейчас принесу. Он, развернувшись, вышел из комнаты; его слышные на лестнице шаги скоро совсем затихли. Я, выдохнув, ухватилась руками за стоящий рядом небольшой аккуратный столик: мне всегда невероятно трудно давались разговоры с теми, кто пытался меня обидеть или задеть, я мгновенно начинала нервничать, сердце колотилось как бешеное, а слова вылетали из головы. Однако, должна отметить, из подобных словесных поединков я часто выходила победителем; какая-то часть сознания у меня просто перегорала и я говорила так, как в повседневной жизни никак не могла. Не могу сказать того, что это моя заслуга, но всё-таки так было, а значит, об этом не стоит молчать. — На, лови, — в меня прилетело что-то мокрое. Я, не услышавшая чужих шагов, вздрогнула и кинутый в меня предмет поймать не успела; тряпка впечаталась в моё плечо и лишь тогда мне удалось её перехватить. — Тебе твой отец передаёт, чтобы ты поскорее ложилась спать. — Да, хорошо, спасибо, — не оборачиваясь и думая о том, куда бы деть нежеланного собеседника проговорила я. — Долго не задержусь. — Ну окей. Спокойной ночи, — не дождавшись моего ответа Никита снова куда-то исчез; только заскрипели неугомонные ступеньки. Эх, жалко мне парня… Но, впрочем, жалеть тут нечего: никто, помимо него, виноват не был. Однако, сейчас не об этом. Стоило мне остаться одной, как я, резко пройдя к двери и захлопнув её, тихо вздохнула и расплакалась. Чувство сдерживаемых слёз преследовало меня всё время, но в тот момент оно, повинуясь волне впечатлений, вырвалось на свободу целым множеством горьких, солёных капель. Я плакала, плакала горько и непонятно над чем, а руки сами делали привычную работу: убирали, переставляли вещи на полках, разбирали пакеты, раскладывали на столе тетради и книжки и заправляли кровать. Иногда я просто садилась куда-нибудь, чтобы поплакать, иногда почти замолкала; слёзы не мешали мне ничем, за исключением тянущей, острой боли где-то внутри. От такого, знаете, иногда перехватывает дыхание. Очень неприятно. Когда я разобралась наконец с вещами и наревелась вдоволь, в моей непутёвой голове возникла в кои-то веки разумная мысль: лечь спать и не творить ещё глупостей. Хватило же мне ума вот такой концерт внизу устроить, о Небо! Наверняка отец очень зол… Интересно, о чём это они разговаривают с дядей?.. И, задавшись этим вопросом, моё сознание выдало другую, совсем уж дурацкую идею: тихонько спуститься по лестнице и подслушать, о чём они таком говорят; скорее всего, беседа идёт в гостиной, можно просто притаиться за перилами и всё, хорошая слышимость и безопасность обеспечена. А если заметят выкрутиться очень просто: сделать сонное лицо и сказать, что вышла попить воды. Правда, надо переодеться. Быстро скинув с себя одежду и натянув ночную рубашку, чёрную с жёлтым, я крадучись подошла к двери; открыть её бесшумно будет, пожалуй, очень непросто. Однако, вопреки ожиданиям, шума от моих запретных действий было мало, и мне даже удалось без проблем добраться до конца лестницы и замереть, присев за перилами. Знакомые голоса, к моей удаче, неслись именно из гостиной; чуть прислушавшись я начала различать их суть. — Хочешь сказать, она просто тебя боится непонятно почему? — удивлённый, мягкий голос явно принадлежал Эрнесто; я притихла, стараясь не дышать. — Не меня, — возразил другой голос; холодный, жёсткий и до невыносимого равнодушный и знакомый обычно сейчас он казался чуть более живым. — Она ходит, как в воду опущенная, и ничего не рассказывает. Хоть режь — молчит и всё тут. Не пытать же мне её. — Странно всё это… — задумчиво проговорил дядя. — Может, в школе проблемы? Её не обижают? — Понятий не имею, — равнодушно отозвался отец. — По-моему, нет. — Не понимаю я тебя. Как это «понятий не имею»? Она же твой ребёнок, такой же, как остальные, — упрямо проговорил Эрнесто; сейчас я не сомневаюсь в том, что в тот момент он нахмурился. — Не такой же, — от этого возражения, брошенного отцом столь резко, мне стало непонятно. Что значит «не такой же»? Я хуже? Лучше? Чем-то отличаюсь? — Для меня она — что-то между Амелией с Тиной и Оскаром. Она девочка, да, но… — тут его голос оборвался, неожиданно, словно речь обрезали очень острыми ножницами. — Но какая разница, девочка она или мальчик? Ты должен о ней заботиться, защищать её. Хочешь, чтобы было так же, как с нами? — в этих словах зазвучало что-то острое, болезненное и давным-давно оставленное в сторону подсознания. Как рана, которую прикрыли бинтом — не видно и вроде не болит, если не потрогать. Но она есть, эта рана. — Так уже не будет, — с какой-то злой уверенностью проговорил отец. — За такое, — он выделил последнее слово. — Даже мне срок дадут, и срок немаленький. Сейчас другое время. — С этим я не спорю, но всё-таки, — мягко возразил дядя; я сидела, боясь пошевелиться. — Хорошо, если с Эмиль всё можно списать на переходный возраст… — интересный у меня, получается, переходный возраст был в едва исполнившиеся одиннадцать лет. — То с Тихоном-то что? Насколько я помню, у вас с ним были достаточно прохладные отношения, а теперь ты так тесно общаешься с ним… — Эрнесто говорил очень ласково и мягко, спокойно, но сквозь это спокойствие явно прорывалась плохо прикрытая тревога. — Мне даже показалось на миг, что… — А ты его видел? — перебил неоконченную мысль отец. Эрнесто не ответил но, скорее всего, удивлённо вскинул брови. — Как две капли воды! Волосы, глаза, улыбка, да даже голос, походка, всё! — он говорил непривычно громко, почти срываясь на крик; редко я видела или слышала его таким. — И правда… — я напряглась ещё сильнее, чувствуя себя героиней какого-нибудь невероятно дурацкого любовного романа. — Как вылитый… Но… — голос Эрнесто сорвался. — Неужели из-за этого? — А из-за чего ещё? — с каким-то остервенением проговорил отец. — Как мне ещё с ним общаться? Он просто её копия! — Но он твой сын! — воскликнул Эрнесто, громко, с непонятным мне запалом. — Сын, а не воскресшая непонятно какими силами жена! И относиться к нему ты должен соответствующе! — Я понимаю, — неожиданно спокойно согласился отец. — И спорить с тобой не собираюсь, — минуту он помолчал, а потом, кажется, поднявшись с кресла, возмущённо спросил непонятно у кого: — Да где там, чёрт возьми, Эмиль носит? Ляжет она спать сегодня или нет? Он, чем-то громыхнув, явно направился к лестнице; у меня сердце в пятки ушло. Что-то в моей детской душе твёрдо решило: увидит — убьёт, и концы в воду. Осторожно развернувшись я взбежала по лестнице; в таком деле главное — не шуметь и не прыгать, а идти тихонько, тогда есть шанс вернуться туда, где тебе надлежит находится, без лишних происшествий. Непонятно как миновав все, ну, или же почти все, скрипучие места на ступеньках я проскользнула в комнату, порадовавшись про себя тому, что мне хватило ума не закрывать за собой дверь. После я едва слышно легла в кровать поверх одеяла и тихонько прикрыла глаза; как раз вовремя. Раздались шаги; стук моего же сердца грохотал в ушах гулким набатом, а пальцы стали холодными, словно лёд. В комнату тихо вошёл отец, и на минуту его высокая худая фигура, увиденная из-под полуприкрытых век, показалась мне чем-то неестественным, мистическим. Он подошёл к кровати, склонился надо мной и, кажется, задумчиво вгляделся в моё лицо; я тут же закрыла глаза. Мне очень хочется верить в то, что он действительно решил, что я сплю. Очень хочется. Но поверить в это я не могу. — Ну наконец-то она спит, — задумчиво проговорил он, проведя пальцами по моей щеке — мне, хоть я уже закрыла глаза и ничего не видела, почему-то подумалось о том, что он — демон, никак не человек. Пришёл сюда непонятно зачем и никак не поймёт разницу между Адом и Землёй… Но эту мысль мне развить не удалось; додумала я её, надо сказать, значительно позже. Отец, не говоря ни слова больше, вышел из комнаты; его шаги постепенно удалялись, пока вовсе не зазвучали где-то внизу, в гостиной. Рвано выдохнув, я закрыла лицо руками и уткнулась в подушку: в этот раз пронесло. Нужно было немного успокоиться, но сразу же после секундного облегчения, воцарившегося в голове штилем после свирепого шторма, мозг начал усердную работу, размышляя обо всём непонятном, что я услышала недавно. Сна не было ни в одном глазу. Я свернулась калачиком, закуталась в одеяло — внезапно мне стало очень холодно — и, закрыв глаза, постаралась хоть как-то разобрать и, главное, осознать полученную столь недавно информацию. О чём они говорили? Нет, даже не так — что за бред они несли? Так… Сначала отец сказал, что я не такая, как все, верно ведь? Или я что-то забыла? Ладно, не важно. Что значит «не такая»? Это из-за характера, внешности, учёбы или причина в чём-то совсем, совсем другом? Да, я не похожа ни на кого в семье: у всех домочадцев волосы или чёрные, или русые, а я — блондинка, все очень высокие, а я очень низкая, метр с кепкой и в прыжке. Лицо не похоже, глаза голубые, а не чёрные или карие, фигура, телосложение: такое ощущение, будто я приёмный ребёнок в семье, а не родной. Может, отец из-за этого сказал, что я «не такая»? Наверное, из-за этого. Но что это значит? Я плохая, хорошая теперь от этого? Наверное, хорошая, раз меня он, в отличии от братьев, ни разу не ударил. Вот, что он имел ввиду, когда сказал, что я для него — что-то между сёстрами и Оскаром! Брат, наверное, хуже, потому что он мальчик, а сёстры лучше, потому что… Хм, не знаю: они похожи между собой и Тихон с ними немного похож, а я — совсем ни на кого. Вот оно что! Сестры — красивые, а я… Так. Просто ребёнок. От этих в корне неправильных мыслей мне стало грустно — вот оно что, оказывается. Прикрыв глаза, я полежала минуту не шевелясь, слушая собственное едва успокоившееся дыхание и невнятный стук сердца. В мозг просочилась пелена сна, но её я решительно отогнала прочь: ещё не всё я решила, не обо всём подумала. Что там было дальше? Вспомнить бы… Ведь было же что-то важное! Ах, точно! Что это они говорили про Тихона? На кого там похожа эта забитая мышь? Нет, тогда я, конечно, была несправедлива: брат был достаточно красивым юношей и, если бы не излишняя нервность и абсолютное неумение общаться он бы вполне сошёл за этакую задумчивую милашку, погруженную в учебники — такой ученик или ученица есть в каждом классе. Но, признайте, трудно контролировать себя, когда думаешь о таком, и вряд ли этого хочется. Но это сейчас неважно. Что отец сказал про него? На кого он похож? Кажется, я упускаю какой-то момент, какие-то важные слова… Точно! Дядя сказал, что «он твой сын, а не воскресшая жена». Жена? Воскресшая? У моего отца что… Была жена? И Тихон на неё похож? Как..? Как это вообще возможно? Почему-то в свои десять лет я не задумывалась о том, почему матери как таковой у меня нету; наверное, из-за очень и очень ограниченного круга общения поначалу я не чувствовала себя обделённой, а потом было как-то не до таких глубинных размышлений. А сейчас отчего-то задумалась. Жена, жена… Ну и что? Воскресшая… Страшная и до остроты простая правда пронзила сознание, словно стрела. Она умерла? Как… Как Металлист? От понятого закружилась голова. Когда? В какой день? Тихо застонав я сжалась, уткнулась лицом в ледяные ладони, зажмурилась, не желая дышать. О Небо… Это… Так жестоко… Лежала я бесконечно долго, без сна, мыслей, жизни: осознанное поразило меня настолько, что не хотелось абсолютно ничего; только лежать, попросту существуя в жизни, как в странном, густом тумане, непроницаемом и бесконечном. Несмотря на одеяло, что густой, тёплой пеленой облепило мои плечи, было невероятно холодно, а горячее, как мне казалось, дыхание, жаром опаляло ледяные ладони. Это слишком ужасно. Это слишком тяжело. И… Он ведь это пережил. Ненавидеть отца мне как-то расхотелось после этой до невероятного простой мысли. Он такой же, как и я. Он тоже пережил чью-то смерть. А мне, ребёнку ещё тогда, просто непонятно было, как вообще можно пережить подобное. На секунду стало стыдно и даже как-то смешно: вот так простить того, кто всю жизнь внушал лишь страх, отвращение, непонимание и злость. Это же неправильно, глупо, он же настоящий монстр… Да. Но я не знаю, что делали с ним в его детстве. Может, у него вообще не было детства. Нельзя винить человека в том, что он не сделал невероятное. Да, конечно, бывают очень, очень сильные люди, но их немного и обвинять остальных в том, что они не такие, нельзя. Сложно, трудно, практически нереально переступить через себя и однажды сделать иначе, не так, по-другому, отлично от того, чего требует твоё же далёкое, давно забытое прошлое. Но это возможно сделать. И именно поэтому, несмотря на все красивые слова про силу, непонимание и вину я так и не смогла простить отца: что-то во мне просто не способно на такое. Простить — это понять и принять, отпустить и, просто взяв из произошедшего опыт, освободиться ото всех эмоций от ситуации, оставив, может быть, лишь лёгкий налёт светлой тоски. Я понимаю все его поступки, его слабости, каждый его шаг, каждое слово, каждый взгляд я могу объяснить, растолковать любому, кто захочет послушать, да, это всё так! Но мне так и не удалось принять то, что то, что он делал, действительно происходило со мной, с теми, кто мне дорог, с родными и близкими мне людьми. Я просто не могу согласиться с тем, что он творил, мне легче затолкать это далеко в подсознание и забыть. Я не хочу и не могу смириться с тем, что это происходило. Да, я — не самый сильный человек. Но я ни на что и не претендую. Знаете, у меня же трое братьев, не двое. Просто самый старший ушёл из дома когда мне было примерно три года. Из детства о нём я помню совсем мало; только иногда проходящую по коридору худую и высокую, похожую на тень фигуру - от этих воспоминаний у меня в детстве мурашки пробегали по телу, так ненормально это выглядело для меня. Первые два года моей жизни ему доставалось больше всех: бить было удобно, а по-другому моей отец избавляться от гнева увы, не умел и совершенно не хотел учиться. Когда мне исполнилось три, а брату — шестнадцать, он тихо ушёл из дома и больше не вернулся; а отец его, впрочем, и не искал. Сейчас он совсем взрослый, но так и не общался с отцом ни разу после того дня, в который он исчез из моей глупой жизни на долгое, бесконечно долгое время. Но то, что происходило с ним… На фоне этого все сцены, которые я помню из детства — даже не цветочки. Как ни странно, я даже общаюсь с ним: познакомилась в свои восемнадцать лет. Не спрашивайте, как нашла, но это было мучительно трудно и много кто помог мне; одна бы я не справилась. Конечно, особо тесных отношений нет — слишком уж болезненно то, что нам соединяет — но иногда созваниваемся, а это уже что-то. Знаете, он… Он обычный! Серьёзный, спокойный, очень вежливый, у него несколько своих магазинов, жена. Совсем как все! И никто не знает о том, что было раньше. И не узнает. Никогда. Потому что о таком не говорят и не рассказывают обычно, потому что каждая жертва молчит. Только я вот почему-то… Решила рассказать.***
То лето прошло для меня достаточно безрадостно, хотя в месте, в которое меня столь любезно отвезли, было достаточно красиво: лес, чуть дальше — поле, небольшое озеро рядом. Но эта красота для меня была незначительной, неважной, я не замечала её и очень, очень хотела, как ни странно, назад, домой, но не ради семьи, а ради друзей, которые остались там. Сейчас мне, признаться честно, даже странно писать слово «друзья» в отношении нашей небольшой и невероятно странной компании: какая дружба с разницей в возрасте в целых одиннадцать лет! Но, видимо, она была, потому что только друзья умеют не бросать, не предавать, быть рядом. Ну, или семья. Которой у меня не было… Впрочем, именно в семье и заключался один из немногих плюсов моего пребывания там: отца там не было. Он, как это происходило постоянно, нашёл дела поважнее меня и просто не появлялся, даже не позвонил ни разу. Да, многие на моём месте обиделись бы, но мне было легче без него: если у тебя в родителях значится такое чудовище ты готов на всё, лишь бы поскорее расстаться и не видеться больше никогда. А Эрнесто, слава Небу, оказался очень мягким и заботливым человеком который, если и не помогал в полной мере залатать раны, то хотя бы не лез в них и просто готов был уделить мне пару минут и поговорить перед сном, или позволить уткнуться в его плечо или ладонь в тот момент, когда слёзы сами лились из глаз в такой неподходящий для этого момент. Его жена тоже была добра со мной, и жаль, что помню я её плохо: она часто бывала где-то, всё не могла усидеть на месте, так что дома её видели редко. У неё было красивое имя: София; оно очень подходило ей. Да и сейчас, уверена, подходит. Единственное, что меня сильно тревожило, так это Тихон, оставшийся здесь же непонятно с какими целями. Вёл он себя очень спокойно, почти не выходил из комнаты, ни с кем не разговаривал и всегда улыбался, и именно это меня напрягало: мне самой было очень плохо и эта улыбка, эта вежливость, это спокойствие казались мне неестественными. Я спрашивала совета у друзей; как обычно, зачем-то прикрывая проблему бесконечным «а вот представь, что будет…» — у Металлиста было одно очень чёткое и не слишком культурное высказывание на подобные вопросы. Волшебник, не зная всей ситуации и на всякий случай предполагая что-то плохое, говорил, что, возможно, проблемы у человека с подобным поведением есть, но он их скрывает, Желя заявляла, что всё в порядке, Гений вообще вопроса не понял и мне так и не удалось ему пояснить его суть. К Прицессе я, конечно же, лезть не стала, да и Пашу после неудачного опыта с Гением спрашивать постеснялась. А больше у меня не было друзей; в интернет обращаться с такими вопросами я не догадывалась, а у родственников спрашивать, понятное дело, не хотелось. Что-то я додумала сама и в итоге пришла к единому выводу, который можно сформулировать примерно так: «Притворяется, зараза». Не совсем вежливо, зато чётко. Однако играть в разведчика и выведывать что-либо мне не хотелось — просто не хотелось, без аргументов и причин. Лень было, что ли, не знаю. Но полученная информация отчаянно требовала какого-то логического завершения: было обидно за свои старания и мысли, хотелось какой-то отдачи. Несколько отклоняясь от темы скажу: человек, судя по моим наблюдениям, всегда подсознательно ждёт реакции на свои действия, отсутствие реакции вызывает тревогу. Тогда подобное вызывало во мне только злость и обиду, но и с этими не слишком-то приятными чувствами мириться не хотелось, так что я, поразмышляв над всей ситуацией в целом, решила спросить у Никиты, как у стороннего наблюдателя, что он вообще думает про Тихона; этот вопрос вызвать подзрения не должен. Собственно говоря, свой замысел я немедленно осуществила и, не удержусь от капельки хвастовства, весьма успешно.***
Это, как я помню, было утром и произошло практически случайно, никак не с моим умыслом. Проснулась я поздно, часов в двенадцать, когда в доме уже никого не было и все разошлись по делам: Тихон, встав раньше всех, ретировался в библиотеку, Эрнесто уехал по каким-то своим «взрослым» делам, а Никита возился во дворе — впрочем, этого я не знала. Было солнечно, ветрено и ярко, небо было невероятно голубым, а деревья шумели так весело, что я мгновенно возненавидела себя за то, что поднялась с постели только сейчас, так непростительно поздно. Завтракать не хотелось; наскоро причесавшись, умывшись и надев лёгкий чёрно-жёлтый сарафан - сейчас мне ясно, что большинство моей одежды почему-то имело жёлтый или чёрный цвет, или же их смесь - я вышла на улицу, жмурясь от ярких солнечных лучей, лезущих прямо в глаза. Как ни странно, на душе было очень спокойно и безоблачно; впрочем, тогда я не обратила на это особого внимания. Уже привыкшая к тому, что нужно всё и про всех знать, чтобы избежать проблем, я решила поискать кого-нибудь из домочадцев, чтобы выяснить, куда подевались все остальные. До моего слуха сквозь шелест листьев и пение птиц донёсся какой-то методичный, глухой стук; тут же сообразив, откуда он слышится, я припустила по выложенной крупной плиткой дорожке, надеясь где-то в глубине себя, что там, куда я бегу, ничего опасного нету. Звук вывел меня на небольшую полянку среди деревьев, росших во дворе; на ней Никита, вооружившись топором, мирно рубил дрова — на нём были наушники и стоял он спиной ко мне, так что моего приближения не заметил. «Ну, Никита — это не так-то и ужасно» — подумала я и внезапно осознала, что ужасного, по сути, здесь ничего и нету: просто дача, солнце и отец очень, очень далеко. Эта простая мысль поразила меня: я привыкла, что «ужасно» всё и всегда. А сейчас так спокойно, словно я просто забываю что-то очень важное! Так странно… Однако особо долго я раздумывать над поразившей меня мыслью не стала: не время. Подбежав к брату, я слегка толкнула его, обозначая моё присутствие. Тот вздрогнул и обернулся, быстро снимая наушники и испуганно глядя на меня. — Ты чего так пугаешь?! — возмущённо поинтересовался он. — У меня вещь острая в руках, а ты лезешь, чтоб тебя! — Прости, — быстро сказала я, но не сожалея о сделанном, а просто потому, что «надо». — А куда все подевались? — Отец уехал куда-то, — неохотно отозвался Никита, разворачиваясь к дровам. — А этот в библиотеку пошёл. Он никогда не называл Тихона по имени, только «этот». Понятий не имею, почему — это уже кажется пусть и неправильным, но привычным. Однако в тот день мне подобное пренебрежение крайне не понравилось: просто не хотелось, чтобы что-то портилось в относительно сносный день. В голове появилась мысль о том, что неплохо бы высказать этому хаму правила приличия, но внезапно мне вспомнился давно зреющий в голове план: расспросить Никиту, как человека, которому и на меня, и на Тихона про сути всё равно, о том, что он думает про слишком уж странное и неестественное поведение моего брата. Случай выдался отличный, как по мне. — А что ты вообще о нём думаешь? Странный слишком, скажи? — как бы невзначай поинтересовалась я, усердно игнорируя правило, гласящее о том, что обсуждать кого-либо за его спиной — невежливо, особенно если потом не собираешься об этом рассказывать. — Да ничего не думаю, — пожал плечами Никита, с треском опуская топор на очередное полено; на секунду я зажмурилась от неожиданности. — Какой-то чокнутый, как по мне. Как марионетка, которая всем вокруг старается угодить и ничего ради себя сделать не готова. В нём и человека-то воспринимать сложно, — с презрением проговорил подросток и тут же с подозрением покосился на меня. — А тебе какое до этого дело, мелочь? — Да так, никакое, — быстро проговорила я, не желая что-либо объяснять. Данный ответ, хоть и удовлетворил интерес, мне не понравился: я считала, что брат несомненно притворяется и специально ведёт себя, как какой-то идиот, а вот Никита явно моего мнения не разделял. Хотелось поспорить с ним на эту тему, но в безопасности сия идеи я сомневалась, поэтому поспешила самоудалиться: — Ладно, пойду позавтракаю. — Ну ладно, вали отсюда, — как-то подозрительно согласился Никита, глянув на меня через плечо; с топором в руках он смотрелся довольно эффектно. — Чёрт с тобой. Проигнорировав его грубость я развернулась и, уже не торопясь, пошла по нагретой солнцем дорожке. На душе стало туманно, тревожно: слова «как марионетка» драли сознание острыми коготочками, ещё болезненнее, чем все остальные резкие слова. Как марионетка… Но марионетки не имеют эмоций! Это всего лишь куклы, которыми можно управлять, которые слушаются! Но у Тихона эмоции есть несомненно, а это значит, что он из скрывает, то есть опять-таки притворяется. Получается, я не ошиблась! Догадка обрадовала меня, однако радость от победы продлилась недолго, всего пару секунд. «Если есть кукла, то есть и кукловод» — так иногда говорил Волшебник, порой совсем не к месту. Кто же может управлять живым человеком, кому это нужно? Конечно, понятно без слов, что отцу. Бессмысленно даже думать, зачем — ему удобнее сломать человека до основания, чем поговорить нормально, вот и всё — другой вопрос — как? Как можно кого-то подчинить себе? — Лишь бы не было больно. Я вздрогнула и обернулась на этот знакомый до сжимающегося сердца голос. Обернулась, но — увидела лишь солнечное пространство летнего, зелёного дня. Никого не было рядом. Показалось ли мне тогда? Я почему-то всё ещё надеюсь, что не показалось. На моей душе было неспокойно, когда я поднималась на крыльцо, скидывала босоножки, заходила в дом. Хотелось знать ещё больше обо всём, что так тревожило, но почему, понять было нельзя; сейчас я понимаю, что где-то глубоко внутри мне было попросту страшно за Тихона, хоть я и убеждала себя в том, что мне окончательно и бесповоротно всё равно. Сжав кулаки, я упрямо направилась в свою комнату — подумать. В то время я очень много и часто думала обо всём важном. Не помешало бы это сейчас… — Ай! Кто это? — за своими рассуждениями я не заметила, как в кого-то врезалась. Отскочив в сторону и осмотрев случайного собеседника я прямо-таки обомлела: передо мной, недовольно потирая ушибленный локоть, стоял Тихон собственной персоной! Не знаю, в какой именно момент для меня его появление стало чем-то особенным, но тогда я очень удивилась и, главное, растерялась. Вести в подобных ситуациях я не умела и что делать не знала. — Нечего на проходе стоять! — единственным способом ответа, который мне удалось выдумать, стала агрессия. — Я думала, тебя вообще здесь нет. — Прости, — ответил Тихон так быстро и покорно, что мне чуть ли не убить его захотелось. Он ещё и улыбнулся в добавок — своей запуганной и робкой, но в то же время такой мягкой улыбкой. Ужас просто. — Не извиняйся, — недовольно буркнула я и тут, не выдержав, нарочито угрюмо и безразлично спросила: — Вот почему ты такой? — Какой — такой? — удивлённо поинтересовался Тихон и уставился на меня, так будто в первый раз в жизни видел. — Странный. Будто притворяешься, — говоря эти слова, я мало задумывалась о последствиях. Однако они оказались совершенно не такими, как можно было ожидать: брат, незаметно оглядевшись, взял меня за руку и, не дав мне хоть что-нибудь сообразить, потащил наверх. Быстро войдя в свою комнату и втолкнув меня он крепко закрыл дверь; замка у него не было — отец так попросил — но хотя бы она не распахивалась каждую секунду. Усадив меня на кровать и сев самостоятельно Тихон крепко, до белизны стиснул свои пальцы и затравленно глянул на меня исподлобья. Я, ничего не понимая, тупо уставилась на него в ответ. Не мгновенно в голове промелькнула надежда о том, что сейчас мы поговорим нормально, всё выясним и всё будет в порядке. Бред. Никогда не стоит планировать слишком много. — Прости меня пожалуйста за то, что я так странно себя повёл, — проговорил брат, поднимая голову. Он снова улыбался, но отчего-то мне казалось, что всё происходящее — представление, идущее по чётко спланированному сценарию о котором мне, увы, забыли рассказать. — Я не должен был тебя так пугать. Со мной всё хорошо, честное слово, просто я немного не выспался сегодня. Он глянул мне в глаза; только сейчас я понимаю, что очков на нём почему-то не было. Говорил Тихон искренне, но для меня эти его слова прозвучали иначе. Как просьба. Как молитва. Как крик. Ведь с ним же явно не всё в порядке! Понятно, что всё очень плохо, что надо что-то делать, потому что иначе будет поздно, слишком поздно! Он же врёт! Сидит тут, уставившись этими огромными светлыми глазами прямо в душу, и врёт про то, что всё в порядке! А ведь ещё на лестнице он хотел сказать мне что-то другое, совсем другое! Правду, может быть..? Я не понимала, что происходит, но чувствовала всем сознанием и телом, что все эти его слова — просто ложь. А зачем он врёт мне? Какая ему с того выгода? «Лишь бы не было больно» — Это — неправда, — это я сказала жёстко, отчётливо и с такой злостью, что сама напугалась — в отличии от брата, правда. — Вот зачем ты обманываешь? Ходишь с натянутой улыбкой и говоришь, что всё хорошо. Как кукла, — проговорила эти слова я медленно, внутренне содрогаясь. — Зачем? Чтобы кому-то было удобнее дёргать за ниточки? — Эмиль, я… — Тихон замялся, не зная, что сказать. — Со мной правда всё в порядке. Не знаю уж, что ты там себе выдумала, но… Тут он замолчал, поймав мой ошарашенный взгляд, в котором, наверняка, смешались все негативные чувства мира, которые не должен испытывать на себе человек. А смотрела я на его руку — рукав слегка задрался от какого-то неловкого движения, и теперь на бледной коже абсолютно отчётливо виднелся тёмный синяк, который был явно больше, чем я думаю. Откуда? Как? Он сейчас не ходит в школу. Отец его не бьёт. Неоткуда взяться таким синякам. Или это он себе самостоятельно набил? Продолжить размышления мне не удалось: Тихон, поняв наконец, куда я смотрю, быстро натянул рукав тонкой трикотажной кофты чуть ли не до ладони и тихо вздохнул. — Это не то, что ты подумала… — тихо проговорил он, как будто правда надеясь на то, что я в это поверю. — Скажи кто - и всё, — пустым, бесцветным голосом потребовала я. Конечно, найдутся те, кто скажет, что он не обязан был передо мной отчитываться, но я не соглашусь: с такими синяками — обязан. Я же тоже за него беспокоюсь. — Это скоро пройдёт, не беспокойся за меня, — и эти слова тоже прозвучали, как самая последняя ложь. — Скажи, кто это сделал и я ему бошку оторву, — не знаю, почему я сказала это в тот момент, но мне захотелось защитить брата настолько, насколько вообще можно чего-либо желать. — Эмиль, я… — так и не донеся до меня своей мысли Тихон замолчал, опустив голову. Мне было одиннадцать — значит, ему — шестнадцать. — Что такое? — я подвинулась чуть ближе к нему, положила руку на плечо. Даже глупо в тот момент было размышлять о том, что может, мои действия неправильны и о том что мы, даже будучи братом и сестрой, оказывается, едва ли знакомы. Не было ничего важного, помимо его слов. Никого и ничего, кроме нас, попросту не было. — Просто… — тихо прошептал он. — Просто я… - он замолчал на минуту, измученно глянув на меня; у него в глазах было всё — боль, отчаяние, смятение. Ему очень нужна была помощь. Необязательно, чтобы моя — хоть чья-нибудь. Просто, чтобы не было так страшно, чтобы рядом кто-то был, чтобы не уходить на самое дно, чтобы остаться… Скажи он мне тогда что-нибудь кроме тех слов, что он сказал — всё было бы иначе, но у него… Так и не получилось мне ничего сказать. Попросту не получилось. Всё его детство, вся его жизнь — жизнь, основанная на паранойе, на постоянном мучении, просто не дала ему этого сделать. Мне жаль, братик. Мне правда жаль. — Со мной всё в порядке, — выдохнул он и улыбнулся, глянув мне прямо в глаза. — Просто ушибся, ничего особенного. У меня всё хорошо. А потом ничего не было. Я не помню, какими словами я его посылала и куда, не помню, как вышла, не помню, что делала потом. Было настолько невыносимо, что жить не хотелось, что хотелось лечь и просто задохнуться собственными слезами, никогда не вставать, ничего не видеть и не слышать, просто стереть себя из этой жизни и исчезнуть навсегда. И даже не потому, что он меня обманул. А потому, что он не сам ушибся и у Персиваля была, чёрт возьми, жена, и потому, что она умерла. Прямо, как Металлист.***
Впрочем, на этом воспоминании моё лето заканчивается — да, были ещё незначительные эпизоды, но они слились воедино, в целый монолит зелени, недоумения, ветра, запаха цветов, одиночества и редких моментов тепла за перепиской с друзьями. В конце лета отец наконец-то отвёз меня домой; помню, я припала лбом к стеклу своего окна и жалась к нему, как котёнок, до конца поездки. Мне почему-то очень грустно от этого воспоминания. Правда, по приезде меня ждал не самый приятный сюрприз: мой класс расформировали, ибо там было слишком мало человек, и меня определили в параллель к совершенно незнакомым ребятам. В школу, понятное дело, не хотелось — хотелось сидеть с кем-нибудь из друзей, что я и выполнила в первый же день долгожданного перебывания в городе. Правда, зря я тогда капризничала: если бы не школьная жизнь мне, полагаю, было бы хуже в последующие года. А так в моей жизни хоть что-то стало лучше, к тому же, намного лучше. Но это было потом, уже осенью. А из лета мне запомнилось ещё и то, что любопытно было залезть в кабинет отца и расспросить его о том, правда ли у него была жена, любопытно было обсудить поведение Тихона с Оскаром, любопытно было спросить Волшебника или Желю о том, зачем умер Металлист, но этого всего я так и не сделала. Лишь бы не было больно.