***
Мне удалось продержаться в особняке Сакамаки чуть больше недели. Сидя в классной комнате, я смотрел в расписание в своём блокноте; всего на этой неделе из меня выпили кровь Шу и Аято. Ещё некоторое количество крови было добавлено в приготовленную мной смесь для панкейков (идею мне дала Сильверия, за что ей большое спасибо), которые впоследствии были отправлены в комнату Канато. За несколько дней, пусть и не совсем совпадавших с расписанием, я смог неплохо восстановиться, и сейчас чувствовал себя довольно энергично. На протяжении этой недели я продолжал проводить обеденные перемены в компании Азусы и Юмы. Последний, видимо, смирившись с тем, что ему придётся контактировать со мной, вёл себя приветливее, чем раньше. Приём пищи в компании теперь иногда разбавлялся разговором на нейтральные темы. Субару… вёл себя нормально. Без криков и внезапных выпадов в мою сторону. На фоне такого поведения альбиноса я всё чаще задумывался, не зря ли высказал ему в тот раз, рядом с кустами роз. Эта мысль не давала мне покоя, несмотря на то, что Субару не выглядел так, словно затаил обиду; большинство времени парень казался погружённым в свои мысли. Я склонялся считать, что вампир просто неудачно попался мне под руку в тот день. Так и не определившись, хочу я поднимать эту тему или нет, я решил оставить всё, как есть. По крайней мере, сейчас. Уже в своей комнате я засыпал с мыслью о том, что у меня есть все шансы оставаться в живых. Нужно только приложить немного усилий…***
Вокруг было темно. Я парил в холодном пространстве, окружающем меня; где-то далеко слышался отдалённый стук моего сердца. Когда я открыл глаза, темнота вокруг начала постепенно рассасываться, открывая взгляду незнакомую мне локацию. Это была поляна, укрытая сочной зелёной травой и окружённая крепкими стволами старых дубов. Воздух здесь был свежим и прохладным. Задрав голову вверх, я увидел светло-голубое небо с большими белыми облаками на нём. Моё сердце отчего-то застучало отчётливее, словно приблизившись ко мне. Сделав пару шагов вперёд, я почти смог ощутить, как мягкая трава щекочет голые ступни. После нескольких минут детального рассматривания окружающей меня среды, я наткнулся на нечто, не вписывающееся в мирную картину. Прищурившись, я сделал два шага ближе. В странной, словно искажённой фигуре были видны закинутые человеческие руки неестественного, красного цвета… Как только я смог рассмотреть их, искажённая фигура отмерла, и ладони, крепко сжимающие нож, начали активно двигаться вниз и вверх, вонзая лезвие в чью-то грудь. Сердце, от испуга подпрыгнув, ухнуло куда-то вниз. Я не слышал криков человека, в грудь которого входило и выходило оружие. Только скрипящие хрипы, словно острой иглой впивающиеся в разные точки моей головы. Следующим, что я разобрал – были другие руки. Пальцы того, кому наносились удары, скручивались, вцепляясь ногтями в землю и пытаясь ухватиться хоть за что-нибудь, что могло бы помочь владельцу тела. Я содрогнулся, положив руку на живот, который начало крутить. Стук сердца ускорил свой темп, и теперь громко отбивался у меня в ушах. Я не мог оторвать своего взгляда. Поднявшись вверх по руке со скрюченными в агонии пальцами, я добрался до плеча его владельца. Нерешительно, мой взгляд упал на лицо молодого парня… Ещё раз содрогнувшись, я издал непонятный стон, удерживая себя от того, чтобы упасть на землю от внезапной слабости во всём теле. Это был он... Он! Его лицо было бледно, а глаза уже помутнели… Тонкие губы были искривлены, сохраняя в себе боль, испытанную парнем в последние секунды своей жизни, сейчас так стремительно покидавшей его тело. Из его рта продолжала выливаться почему-то пенящаяся кровь. Я почувствовал, как тошнота подступает к горлу, и задержал дыхание, в страхе попятившись от мёртвого тела. Но чьи руки… Чьи руки сделали его таким? Кто… Лесная поляна начинался биться вместе с ритмом моего сердца. Вспомнив свою потребность в воздухе, я пересилил себя, начиная сипло дышать. Горло горело, хотя живот и грудная клетка, наоборот, чувствовались слишком холодными. Подняв взгляд выше, к окровавленным рукам, я скользнул немного правее – встречаясь с профилем знакомой мне девушки. Её длинные чёрные волосы сохраняли свою безупречную укладку, и только пара круглых капель крови запятнала её бледные, словно фарфоровые щёки. Пошатнувшись, я почувствовал, что вот-вот потеряю равновесие. Мне нельзя позволить ей обнаружить меня. Иначе она… иначе я стану следующим!.. Но тело сковало. Я не смог сделать и шагу, наблюдая, как единственная не поддающаяся в пульсации мира вокруг фигура медленно повернула свою голову в мою сторону. Глаза девушки были широко раскрыты, а рот, в отличие от губ её жертвы, не был искривлён. Он принял округлую форму, придавая лицу брюнетки невинное выражение. Я содрогнулся, со скорбью испуская очередной стон. Бессилие охватывало всё моё тело. Моё сердце было слишком громким. Она слышала его. Ей нравились сочащиеся сквозь воздух пульсации, перемешанные с моим страхом. Приложив дрожащие ладони к лицу, я заставил себя закрыть глаза, пытаясь скрыться от такого тёмного взгляда этой фарфоровой девушки. Когда я оторвал их от своего лица, забывая, как дышать, я уже не стоял на поляне. Вместо этого я оказался в тёмной и тесной комнате. В опасной близости рядом со мной появился старикан, лицо которого я старался всё это время забыть… Его жидкая борода словно норовила обвиться вокруг моей шеи, но её опередила сухая и грубая ладонь мужчины. Перекрыв мне доступ к воздуху, старикан растянулся в хищной и отвратительной улыбке; от того, насколько она была широкой, на лице мужчины появились не столько морщины, сколько порезы. Скоро из них начала течь кровь… Переметнувшись взглядом за спину мужчины, я заметил лежащего в углу каморки парня, всё так же окровавленного и смотрящего своими стеклянными глазами на то, что со мной делал старик. Сипло выдохнув, я упёрся руками в грудь дряблого мужчины, пытаясь оттолкнуть его от себя – тот, однако, не поддавался, ещё крепче обхватывая моё горло и приближая своё желтоватое лицо ближе к моему. Я почти почувствовал ядрёный запах старости, исходящий от него. С испугом зажмурив глаза, я попытался влиться в стену, к которой был прижат. По ощущениям, получилось, и я снова оказался в чёрном пространстве без неба и земли… Только вот руки, удерживающие мою шею, остались на своём месте. Поняв это, я распахнул глаза, встреченный взглядом разъярённых глаз. Черты лица были размыты, но я смог определить, кто был передо мной. Человек, крепко схватив меня, с диким криком повалил на чёрную поверхность. Я взмахнул руками, пытаясь выбраться из-под придавившего меня мужчины, но не смог. — Ублюдок! — с ненавистью вскричал такой знакомый голос. Я отчаянно посмотрел на размытое лицо существа, от которого разило опасностью. Из его рта начала сочиться ядовито-зелёного цвета жидкость, спадающая мне на лицо. Прикасаясь к коже, она проедала её, останавливаясь только тогда, когда доходила до моего черепа. Я не мог кричать – лишь жалобно скулить. Перед очередным закрытием своих глаз в попытке убежать от кошмара, я посмотрел на тело, лежащее рядом со мной. Меня встретил взгляд его тусклых глаз. С отчаянием, я громко вскричал, пока лезвие острого ножа в руках размытой фигуры мужчины не прервало меня, разрывая ткани груди и достигая самого сердца. Всё оборвалось.***
— Блять! — резко распахнув глаза, я быстро принял сидячее положение. Руки автоматически вцепились в ткань футболки, пытаясь нащупать рану. Учащённое дыхание быстро успокоилось, когда тёмная пелена перед глазами рассосалась, и я смог увидеть комнату. Стены были залиты оранжевым светом, совсем не похожим на красные оттенки, увиденные мной в… кошмаре. Через неплотно прикрытые шторы я увидел солнце, заходящее за кроны деревьев на горизонте. Оно слепило мои сухие глаза. Вздрогнув, я почувствовал капли холодного пота на своей спине. — Давно… — я тяжело сглотнул, замечая хриплость своего голоса. — Давно я не видел таких кошмаров… Мне, в целом, очень редко снились сны. Я помню лишь пару из них – отдалёнными и абстрактными образами. Ещё реже кошмары выбивали меня из колеи или переплетались с моей реальной жизнью, людьми и событиями в ней. А этот сон, похоже, останется в моей голове надолго. Меня вновь передёрнуло; от страха или от холода – я не разобрал. Пришлось заставить себя подняться с кровати, натянуть носки и тёплую кофту чёрного цвета поверх футболки. Усердно умыв лицо и руки тёплой водой – в глупой попытке смыть с себя несуществующие телесные последствия кошмара, я понял, что ещё долго не смогу заснуть обратно… Если попытаюсь, вряд ли не увижу повторение этого же сна или что-то ещё хуже. По пути на кухню я думал о том, как умело переплелись все самые повлиявшие на меня в этой жизни люди в кошмаре… В приюте при церкви у меня был единственный друг, лучший из всех, которые у меня могли бы быть. Он был самым замечательным человеком, которого я когда-либо знал! Добрый, чувствительный… Безобидный. Наоки научил меня многим вещам. После того, как я попал в детский дом в столь раннем возрасте, он был единственным, кто помог мне снова открыться и найти «себя». И я прилагал огромные усилия, чтобы труд Наоки не был безвозмездным. В возрасте наших тринадцати лет, он попал в больницу. Оказалось, что Наоки с самого рождения страдал сердечным заболеванием, которое не позволяло ему дожить даже до совершеннолетия. Узнать об этом мне пришлось через слухи и сплетниц-поварих, очень любивших Наоки. Я, однако, любил его намного сильнее, и был полностью разбит, узнав о такой важной проблеме друга со здоровьем… Никому не разрешали навещать Наоки. Я слышал, как взрослые работники детского дома пророчили другу смерть, и не мог ничего с этим сделать: сбежать из приюта я мог легко, но попасть в больницу представлялось невозможной задачей. Мне оставалось лишь суетиться, умоляя ответственного за посещение Наоки воспитателя передавать парню свои письма. Я так никогда и не узнаю, доходили ли они до адресата. В своих посланиях я рассказывал другу о том, как у меня дела, что происходит в приюте за то время, пока его нет. Я напоминал ему о том, чем мы будет заниматься, когда он приедет обратно… Сейчас, когда я вспоминаю об этом, любое предложение в моём письме звучит, как мольба Наоки оставаться живым. Пусть я и пытался замаскировать свои чувства под позитивные фразы. Перед отправкой моего последнего письма (о том, что больше их отправлять будет некому, я ещё не знал) я был в смятении. Несколько раз переписывая непослушные мысли на бумагу, я разрывал каждый новый вариант на мелкие кусочки – мне нельзя было расстраивать Наоки, и без того, наверняка грустящего. Однако моя собственная печаль почти незаметно просачивалась в любое моё предложение… После нескольких лет сохранения своей искренней любви к лучшему другу в секрете, я теперь рисковал упустить свой шанс, не решившись вовремя рассказать ему о своих уже не только дружеских чувствах. И я упустил. Наоки умер, так и не получив письмо с моим признанием. А я… Я был лишён единственного источника света в своей жизни, оставлен один на один с холодной реальностью. Теперь я лишь мог изливать свои чувства перед могилой Наоки, но могло ли ледяное надгробие передать мёртвому телу тепло, которое я так отчаянно пытался вернуть ему? Жизнь забирает самых лучших её людей. Через полгода в моей жизни появилась она… Не такая тёплая, как мой мёртвый лучший друг, она проявила своё «благородие и жалость», снизойдя до общения со мной. Айка была не лучшей студенткой, и часто проявляла свою бунтарскую сторону. Впрочем, она всё ещё смогла очаровать большую часть преподавателей. То, что я принял за дружбу, для этой девушки было лишь развлечением. После нескольких месяцев сближения, я начал доверять ей. Одним тусклым вечером, принося свежие цветы на могилу моего друга, я смог наконец-то выпустить свои настоящие эмоции… Поделиться с Айкой, как сильно я любил Наоки, и как я сожалею о том, что не успел сказать ему это до того, как его жизнь оборвалась. Со слезами, выступившими на глазах, я не заметил отсутствие привычного блеска в глазах девушки. В тот вечер Айка похлопала меня по спине, говоря, что «не разбирается в делах душевных». Я кивнул, думая, что, наверное, требую от темноволосой девушки слишком многого. На следующий день все в приюте уделяли мне странное, немое внимание. Я не мог найти Айку с самого утра. Нехорошее подозрение закралось мне тогда в душу, но я старался отмахнуться от него, пытаясь убедить себя в том, что не мог ошибиться в девушке. Всё встало на свои места, когда группа парней, с которыми Айка проводила время без моей компании, попытались избить меня. У них получилось разбить мне нос до того, как на место драки не пришёл священник, он же директор приюта. «Отец» разогнал подростков, встряхивая меня и заставляя идти за ним. Опомнился я лишь тогда, когда был прижат пожилым мужчиной к стене в его кабинете. Сквозь его несвязную речь, что неприятным тёплым потоком лилась в моё ухо, к которому нарочно приблизился священник, я выслушал монолог, который сейчас помню лишь отрывками. Старикан говорил что-то про «запретный плод» и мужеложство. Я был в ужасе. Сопоставлять слова старого священника и человека, который единственный знал о моём «грехе», было тяжело. Я не хотел быть преданным, но не собирался оставаться рядом с Айкой после такой выходки. Впрочем, та тоже не горела желанием быть рядом со мной. «Отец» же, как я осознал несколько позже, пытался склонить меня к... половому акту с ним. Сумев дать отпор дряблому старику, не соглашаясь на его условия и оказывая физическое сопротивление, я подписал себе приговор. Следующие полтора года в приюте были для меня настоящим адом. Я стал грешником похуже убийц или того же священника-педофила – директор сам объявил меня таковым, запрещая детям выходить со мной на любой контакт. Сначала на меня повалилось массовое гонение. Против меня были не только дети, но и персонал с преподавателями. Только старикан был «благосклонен» ко мне, не оставляя своих попыток зажать меня в безлюдном месте и склонить мою «и без того грешную душу» к сексу с ним. Впрочем, через полгода попыток он оставил их – видимо, устав пытаться добиться меня театром, в котором он был единственным «спасителем». Старикан понял, что ему ничего не светит. Меня перестали допускать в общую столовую, кормя объедками. Вместо кровати у меня был матрас на полу – что, впрочем, не противоречило японским традициям. Переселить меня в какую-нибудь каморку у них не получилось (скорее всего, за неимением этой самой «каморки»). Зато у меня был прекрасный сосед, который получал огромную дозу сочувствия из-за того, что я не давал ему спать своими «сексуальными домогательствами». Их, кстати, не было. Я знал, что старикан просто так не отстанет от меня. Всё же, прошёл год, а меня всё так же продолжали щемить. Впрочем, здоровая половина детей и преподавателей теперь просто игнорировала моё существование. Кормить меня перестали от слова «совсем». Морально я готовился к тому, что старикан попытается убить меня – но так, чтобы не замарать свои собственные руки. И… меня отправили в это поместье в качестве «жертвенной невесты». — Интересно, чего он ждал все эти полтора года... — я хмыкнул, протирая мокрые глаза. — Ну, если я пережил это, то теперь точно смогу пережить всё, что мне предложит жизнь. Поджав губы, я подумал, смогу ли я когда-нибудь снова посетить могилу Наоки.