Поместье сбывшихся надежд

      Максим встал пораньше, хоть и уснул, как обычно, после двух часов ночи. Имея скверную привычку работать допоздна над своими творениями, парень целый вечер дорабатывал новую картину, убирал подтеки, разбавлял теплые оттенки чем-то сине-фиолетовым и коричнево-черным. Долго рождавшийся в голове замысел наконец излился на полотно. Вроде как он удовлетворился работой, но поутру очередная тень сомнения легла на заспанное заросшее щетиной лицо.       — Мам! Мам! — позвал Ларису Сергеевну сын, надевший помятую белую футболку, на которой успели засохнуть следы от красок, и синие спортивные штаны.       — Чего, сынок? Ох ты, боже мой, — ахнула женщина, когда просунула голову в комнату. — Это ты и рисовал, ой, прости, писал, конечно же, писал! Писал несколько недель, да?       — Да, на выставку. Сегодня же День Влюбленных, — без энтузиазма выдал Максим и потрепал свалявшиеся во сне волосы.       — Ну чего ты такой недовольный? По-моему здорово вышло. Сфоткаю, можно? Хочу подружкам разослать, — и мать побежала за телефоном, что остался на кухне.       Максим обошел картину несколько раз. За эти обходы в его глазах она стала превращаться в не то, что он ожидал увидеть в конце кипучей творческой деятельности, а в что-то незнакомое, словно вечерами писала мать, но не сам Максим. Лариса Сергеевна щелкнула и картину, и сына, и сына с картиной.       — Ну мам, я же немытый, небритый, — простонал он, пряча лицо в теплых ладонях, пахнущих нежной, девственной кожей.       — Не выдумывай. Очень уж здорово, мне так нравится! — щебетала она, фотографируя картину со всевозможных ракурсов.       — Ты прям папарацци.       — А что? Может и папарции. Ну ладно, пойду доделывать сырнички. Чуть-чуть осталось, а ты пока умывайся. Потом поглажу рубашку и брючки, — приторно сообщила       Лариса Сергеевна и вернулась на кухню, чтобы перевернуть те самые маслянистые, слегка подгоревшие сырники.       Максим отягчено вздохнул. Картина готова, спору нет и быть не может. Осталось завернуть ее в картонную бумагу, перевязать тугим шпагатом, и дело в шляпе! Наверное…       Выставка не конкурс, и написано новое произведение скорее для разнообразия, для того, чтобы поделиться с миром своими чувствами, разъедавшими полупустую душу парня. Доставая новые красные трусы с известным брендом на резинке, светло-серые прочные носки, он неизменно посматривал в сторону картины, с которой взирала молодая девушка, прячущаяся под плащом в дождливый вечер. Букет желтых тюльпанов – то немногое светлое на картине – беспорядочно осыпался, распадался в крошечных ручках не то балерины, не то пианистки (до того миниатюрна и миловидна на вид была она). Уже в душе Максим с большим усилием натирал задубевшую, сухую кожу, и та краснела, а на некоторых участках будто бы выступали маленькие капли крови. И все время думал, думал, думал…       Сырники вышли сносными. Он оглядывался, все рассматривая чистые, еще не закоптившееся светло-зеленые обои, положенный им с матерью серый ламинат, новую японскую плиту и корейскую микроволновку. Кухня блистала, и такого блеска Максим не видел с самого рождения. Квартира, что перешла по наследству, долгое время сохраняла пережитки старины, пережитки советского прошлого. Теперь на помойку отправилась старая стенка из ГДР, стоявшая в зале (там жила мама), пахнущее котами и стариками красное кресло, настенный ковер с оленями, который изолировал от шума, хоть и слабо, но изолировал. Почти сто тысяч ушло на ремонт – лучшее применение заработанным в поместье деньгам.       Максим жевал и вечно думал, пялясь в одну точку. Витиеватые растительные орнаменты обрамляли полосы обоев. Он вглядывался в распускающиеся пышные цветы фиалок, представлял, как они чудно пахнут, вспоминал, что их соседка по лестничной клетке высадила фиалки несколько лет назад. В этом районе города с затхлым воздухом, пропитанным дымом табачной фабрики, громоздящейся поодаль от дома Максима, особенно не хватает чего-то живого, сладкого и душистого.       Он обмакнул последний кусок сырника в сгущенку и отправил его в долгий путь по пищеводу. Отпил поостывший чай с лимоном, прошипел при мысли о том, что нужно выбираться наружу, но все-таки решительно вышел из-за стола и двинулся в комнату.       Мать паковала картину. В отличие от ванны, зала и кухни, комната Макса, отремонтированная несколько лет назад, почти не изменилась. Правда, поубавилось количество вещей. Некоторые книги, одежду, что оставались в поместье, Артур втайне завез, пока Вадим Александрович пропадал на работе круглыми сутками. На уговоры вернуться Максим не поддавался, и емкие, содержательные разговоры касались лишь дела.       — Привез? Привет.       — Привез. Привет. Все, что просил. Ты насовсем что ли?       — Видимо.       — И не передумаешь?       — Краски не забыл? Дорого новые покупать.       — Да нет же, не забыл. Строго по списку. Мне София помогала.       — Вадим Александрович не в курсе?       — Нет. Будем молчать. Но ты возвращайся что ли.       — Спасибо.       И больше они не встречались. Обитатели поместья зазывали Максима обратно, писали, звонили, но с начала февраля прекратили всякие попытки переубедить парня. Он твердо и решительно убедил себя в том, что его место подле матери, что стоит продолжать художественные начинания, и потому он так быстро справился с новой картиной. Между прочим, опробовался в новом для него жанре – портрете!       Таксиста Максим просил ехать быстрее, даже предложил другой маршрут. До нового культурного центра, открывшегося на Рождество при участии меценатов, стоило пробираться не через центр, где с самого утра не пройти, не проехать, а по узким переулкам, ведущим через промышленные районы, через сталинские бараки к одной из площадей, а оттуда и на улицу Пастернака.       На улице Пастернака размещалось два театра: драматический, он же более академический, и ТЮЗ, считавшийся отличным пристанищем для раскованных, смелых и новаторских постановок как классики, так и чего-то современного. Максим озирался на пассажирское сидение, все следя, как бы картина, перевязанная шпагатом, не завалилась или не упала. Водитель нервничал не меньше, наверное, обижался, отчего юнец не верит ему. Ехал он хоть и быстро, но осторожно, расспрашивая Макса о картине.       — Портрет? Надо же. А чей портрет? – в говоре таксиста прослеживалась небольшая картавость, и он по-особенному прикусывал язык, когда произносил слова с буквой «р».       — Девушки. Девушка укрывается под остановкой от проливного дождя, а в ее руках рассыпается желтый букет. Метафора жизни, — важно объявил Максим.       — Что такое метафора?       — Как бы…Ну переносное значение. Понимаете?       — Не совсем, - протянул водитель и почесал затылок.       — Тогда не утруждайте себя, - насмешливо и добродушно бросил парень, не упуская из виду запакованную картину.       Наконец показался двухэтажный культурный центр. Чем-то он напоминал тот, в котором устраивался декабрьский вернисаж. На дворе стояла середина февраля, весь мир отмечал День Влюбленных, когда как Максим со скукой во взгляде смотрел на десятки сердечек, украшавших окна и двери центра. Собственно говоря, тема выставки была приурочена к этому дню, но идти против своего минорного настроения, против собственного видения любви он не желал. Да, картина получилась грустной, пугающей, в каком-то смысле угнетающей. Кто же знает, что картина – отражение его жизни?Пожалуй, что лишь он один.       Рассчитавшись с таксистом, Максим выбрался из машины и забрал картину. Подмораживало после недавней оттепели, погрузившей город с предместьями в царство слякоти, мокроты и грязи. Прохожие неуклюже, словно толстые утки в парках, ковыляли по улицам, боясь поскользнуться. Редкие воробьи прыгали по веткам, а клесты склевывали оставшиеся ягоды красной, как грудка снегирей, рябины. Опьяненные забродившими ягодами, птицы падали оземь, и неравнодушные прохожие подходили и забирали их домой, чтобы привести тех в чувство.       Максим спешил. «Центр как центр» - подумал он, когда сбрасывал одежду в фойе. Женщина средних лет в коричневых роговых очках и красной жилетке мило приняла куртку и выдала номерок. Внутри пахло ароматическими палочками, по лестницам будто бы лился дивный цитрусовый нектар. Народу постепенно прибавлялось. Среди собиравшихся доминировали молодые люди (преимущество девушки), и, не умолкая, они спешили наверх, потому как там и должна была открыться выставка.       Максим с трудом пробирался в толчее гогочущих девиц, огибал тонкошеих палочников в свитерах с катышками. К запаху цитрусовых и ванили примешивался прелый пот. Парень сжал зубы до боли и ворвался в один из залов, что готовили к открытию.       — Ну где же вас носило? — обратилась с претензией мадам в длинной клетчатой юбке и блузке с глубоким декольте. — Молодой человек, вы кто?       — Максим Андреев. Я подавал заявку и получил одобрение. Приехал в указанное время, — мялся нерасторопный парень.       — Давайте ее сюда. Мальчики, повесьте вон туда. У вас же портрет девушки, верно? — самодовольно вопрошала она.       — Угу.       — Ну вот как раз органично впишется в композицию той части зала. Быстрее-быстрее, — хлопала в ладоши женщина, обращаясь к оформителям залов, вернее к парням, покорно исполнявшим ее волю.       Максим передал картину и постарался исчезнуть во все растущей и растущей толпе. Вскоре в одном из залов чинно выстроились в несколько рядов желающие лицезреть открытие. Публика, как часто бывает, оказалась весьма разношерстной: невыспавшиеся студенты в мешковатой одежде, светские львицы, фотографировавшие со звуком и вспышкой, представители администрации и случайные прохожие, заслышавшие мелодичную музыку и увидевшие блеск и сияние с улицы. Всем как-то удалось вместиться в не самом просторном зале, а Максим затесался меж львиц и случайных прохожих.       — Отгрохали же. Но лучше бы шестую больничку отремонтировали! — возмущалась одна из старух, вечно дергая себя за фланелевый шарф.       — Епсти их всех, Семеновна! Раньше то и дворцы культуры были, и дороги, и поликлиники, — добавила от себя подруга Семеновны.       — Тише, пожалуйста. Не на базаре, — сделала замечание дама помладше (возраста Ларисы Сергеевны).       — А мы чего? Громко разве? Тююю, — пропела подруга Семеновны и принялась нашептывать ей всякие пакости про чересчур богатых львиц. — Сучки драные, Семеновна. Ты видела машины у здания? Ну честному человеку ввек не заработать на такие.       — Что правда, то правда, Люд. Но ладно, давай на картины поглядим, что ли. — Поглядим-поглядим, чего наваяли художнички наши.       Организаторы выставки уже готовились обратиться к собравшимся, как вдруг, откуда не возьмись, вперед подалась знакомая, статная и во всем своем росте и виде значительная фигура. Мужчина в новом, прекрасно скроенном английском костюме щеголял в сторону микрофона, который ему любезно предоставили для произнесения речи. Поджилки у Максима затряслись, и, как говорят в народе, земля стала уходить из-под ног. Планета словно сходила с орбиты, а Солнце выбрасывало миллионы тонн смертельной радиации. В голове что-то безумно затрещало, в горле стало пересыхать, и глаза от слабости начали смыкаться. Он протирал их, облизывал губы, щурился, хватался за сердце, чтобы хоть как-то угомонить его и внушить «спокойствие, только спокойствие». Но организм не слушался его, и чем дольше он смотрел на Вадима Александровича Шварца, чем дольше он вспоминал начало этого года, тем больнее становилось в левой грудине, тем сильнее вскипала кровь, а на суставы находила слабость. Максим чувствовал, что еще чуть-чуть – и он точно упадет. Пришлось отойти назад и вжаться в стенку, но незаметно, так, чтобы никто не почуял его волнения и страха.       — Хочу поблагодарить собравшихся в этом чудном выставочном центре. От своего имени и имени нашей компании приветствую вас, ценители первоклассного современного искусства! — толпа, заряженная бархатистым голосом Вадима, начала улюлюкать, после чего он продолжил. — Поздравляю с Днем всех влюбленным, в честь которого и открывается новая выставка. Она, насколько мне известно, посвящена любви и всему тому, что окружает ее. Любовь трагичная, любовь наперекор судьбе, любовь со счастливым концом, любовь преданная, любовь безответная – как много их в этом мире! Хочется пожелать, чтобы все вы влюблялись или продолжали любить своих дорогих и близких и чтобы они продолжали с еще большей силой любить вас. Пусть торжествует любовь, друзья! — помпезно завершил Вадим, и его слова встретили радостными аплодисментами.       Он сам чувствовал неприятную горечь на языке от той фальши, что была произнесена им несколько секунд назад. Оглядываясь в недавнее прошлое, мужчина сознавал, какая злая ирония состоит в том, что сейчас, в День всех влюбленных, он внушает какие-то эфемерные понятия, истины, на самом деле не стоящие и гроша. Дела компании могли быть поправлены, но куда сложнее оказалось сладить с делами любовными.       Вдруг и Шварц заметил в расходящейся по зале толпе знакомый взгляд. Они встретились, устремили взор друг на друга, и в глазах обоих читался испуг, смущение, незнание, как поступить в такой ситуации.       Подойти? Но какой смысл, если они не общались больше месяца. Пройти мимо? Но ведь их столько связывает, хоть знакомы они и меньше года. Секунды быстро бежали, толпа рассеивалась, а они продолжали смотреть, стоя поодаль. Тяжелое биение двух сердец, словно слышащих друг друга, синхронизировалось, дыхание почти что остановилось.       Вадим на правах старшего попытался сделать шаг вперед, но Максим тут же поворотился и решил примкнуть к какой-либо из групп. Открыто разговаривать при всех Шварц не станет. Это парень усвоил хорошо, и не было повода думать иначе. Разве меняются такие, как Вадим?       Он переходил от одной картины к другой, пока не набрел на собственную. Отчего вокруг нее никого не было? Ни души, как будто полотно не произвело никакого впечатления. Максим смотрел либо себе под ноги, либо на сами картины, практически не обозревая зал и собравшихся в нем. В этот-то момент Вадим и поймал его, и ледяной голос сообщил сзади: «Давно не виделись».       — Давно, — пробурчал Макс, глядя на пахнущую масляными красками девушку, на ее осыпающиеся тюльпаны, желтые, как само солнце и юная, прекрасная жизнь.       — Портреты у тебя получаются неплохо. Не понимаю, почему ты избегал работать в этом жанре, — поделился наблюдениями Шварц, облокотившийся на угол стены. — Я помог открыть этот центр, и губернатор обещал подумать о том, чтобы замолвить за меня словечко. Но…Пока справляемся сами.       — Понятно, — невзрачно бросил Максим, ждавший, когда же Шварцу надоест сторожить его.       В конце концов он должен когда-то уйти. Удивительно, как Вадим находит время в сложившейся обстановке не просто открывать выставки, но еще и рассматривать картины и заговаривать с простым смертным – с Максимом. Внутри разрасталось синее пламя огня, и Максу стоило больших усилий находиться рядом с Вадимом и хранить молчание.       И все-таки низкий голос мужчины будоражил воображение парня. Полу игривые нотки в интонации напомнили об их разговорах в гостиных, об их прогулках вокруг поместья, об их первом поцелуе, о встрече Нового Года. Как давно это было? Вот уже и февраль, и ненавистный День всех влюбленных, в который они «совершенно случайно» пересекаются с Вадимом. Это совпадение не давало покоя Максиму. Он не отходил от своего первого настоящего портрета.       — Как твои дела хоть? Молчишь как рыба, — устало протянул Вадим и провел левой рукой от подбородка вниз, по гортани.       — Пойдет. Твои? — тут же спросил Максим.       Он продолжал изображать заинтересованность, хоть и картина была давно изучена, препарирована со всех сторон.       — Тружусь. Сейчас в новостях обо мне поменьше разговоров, но все не отстают. Наверное, слышал.       — Честно говоря, нет, — пожал плечами Макс.       — Зря ты ломаешься, — прошипел Вадим.       Мужчина злостно задышал, из-за чего маленькие ноздри стали раздуваться, подобно мехам в кузнице.       — Я не ломаюсь, зря ты… — не успел Максим договорить, как Шварц схватил того за правую руку, со всей силой впившись в нее.       — Не пора ли нам поговорить? Неужели ты не думал обо мне все это время?       — Тут люди, дебил. Тут люди, блять, — ругался Максим, пока собравшиеся шушукались.       Они совсем потеряли интерес к представленным картинам, и дивная сцена шипящего и свистящего миллионера, проявляющего странный интерес к молодому человеку, возбудила и без того пошлую фантазию городских сплетников.       — Ты погляди, какие страсти, — посмеивались Семеновна и Людка.       — Любовнички! Голубизна!       — Довольно мило. Шварц теперь не боится слухов?       — Выходит, что так. Может, это часть выставки? Какая выставка без эпатажа?       — Тебе это нравится? Не думаешь ли ты, что даже по меркам нашего города это вульгарно?       Поток вопросов, переходивших из компании в компанию, не иссякал, и пока Шварц продолжал сжимать руку Макса, а тот скалился и просил прекратить этакое представление, публика тихо посмеивалась. Наконец Вадим сдался и разжал руку парня.       — Поговорим?       — Ты ненормальный, Вадим, — кинул он и оттолкнул Шварца.       — Постой. Постой, — шикнул вслед мужчина, но Максим продолжал безостановочно двигаться к выходу.       Его тешила мысль, что еще вчера ему удалось отговорить мать от похода на выставку. Сейчас она, наверняка, собирается в ресторан с подругами по работе. Новое место устраивает Ларису Сергеевну, и почему-то именно об этом думал парень. Макс стремился вниз по лестнице, в гардероб, чтобы скорее обменять номерок на куртку и выскочить на мороз, укрыться в переулке, переждать, а после вызвать такси и смыться. Кажется, он еще слышал торопливые шаги, но со временем они утихли. Видимо, Шварц остановился и развернулся.       «У него есть работа, у меня – картины. Как можно было сойтись с Вадимом? Как можно было работать на него? Бред».       И вновь он вспомнил о матери, которая не видела подобного поведения Вадима. С другой стороны, если бы она была здесь, Шварц, конечно же, вел бы себя совершенно иначе. Но что случилось, то случилось. Максим не пекся о своей репутации, потому как таковой репутации у него и не было. Кто он и кто Шварц? Несопоставимые величины, по мнению самого же Максима.       Такси приехало оперативно, как будто водитель знал о пожаре, бушевавшем в душе парня. Запрыгнув в автомобиль, Максим еще долго пытался успокоиться и забыть, что видел Шварца, но его организм противился и выдавал истинные желания: стояк в штанах не ослабевал до самого окончания поездки.       Шварц, доедавший предложенный кем-то мандарин, тускло смотрел на фигуру Макса, спешащего навстречу такси. Вадим раздавил остатки фрукта и отбросил мокрые кусочки в сторону на виду у всех, после чего, не думая о последствиях, не думая в общем-то ни о чем, потому как думать явно было лишним, ринулся вниз. Гардеробщица, испуганная гневным видом мужчины, отдала тому пальто, и он выбежал в нем нараспашку.       Настала пора исправлять содеянное и возвращать утерянное! В спину задувал крепкий, шквалистый ветер, вокруг шумели автомобили, выпускающие горькие черные пары, из окон неслась опротивевшая американская попса. Холод пробирал существо Вадима, и он трясся, набирая Артура. «Только добраться, только добраться» - мыслил Шварц, и больше ничего не входило в его голову: ни суммы сделок, ни цифры отчетностей, ни выступления совета директоров, ни новостные заголовки.       Все вмиг исчезло, и был только он - Максим!