Элизиум

      Огромная ледяная арена, сотни внимательных глаз, радость, слезы, яростные выкрики кого-то из толпы, но самое главное — гнев и отчаяние, бушующие внутри, так старательно пытающиеся вырваться наружу. Хотелось кричать, орать во все горло, до сорванных связок и потери голоса, хотелось ломать все вокруг и разорвать на части это платье, отчего-то так несуразно сидящее на ней, но еще сильнее хотелось умыться, в идеале — принять ледяной душ, очистить каждую клеточку тела, смыть с себя весь тот позор и отчаяние, которое она испытала за последние тридцать минут. Но вместо всего этого юная фигуристка только яростно смахивает слезы, проталкиваясь сквозь толпу журналистов к выходу на ледяную арену, снимает кофту и чехлы, откидывая их в сторону, и, грациозно поприветствовав публику, скользит в сторону пьедестала.       Огромными усилиями, явно превышающими запас ее моральных сил и терпения, Александра заставляет себя перестать плакать хотя бы на пару минут, пока этот акт позорного награждения не закончится, но взглянув на счастливую Каори, радостно прыгающую около пьедестала, она начинает рыдать навзрыд, скорее от бессилия, нежели грусти и отчаяния. Как бы она хотела просто исчезнуть сейчас, перестать существовать вовсе.       Подъехав к своему месту, Саша оглядывается, всматриваясь в толпу за ареной. Немногочисленные зрители, количество которых строго контролировалось в связи с ковидными мерами, давили на нее своим присутствием, их радужки глаз были прикованы точно к ее стройной фигуре, внимательно следили за каждым движением, и в их глазах девочка видела свое отражение, свое жалкое заплаканное лицо, перекосившуюся несуразную фигурку, которая сжалась под всей этой тяжестью и будто бы уменьшилась вдвое. Она видела, рассматривала каждую деталь, и даже десятки метров, отделяющих ее от зеркальной поверхности чужих глаз не была препятствием; в какой-то момент та Саша, со всех зеркальных поверхностей вокруг, материализовалась, встав напротив фигуристки. Ее пугающе неживые глаза смотрели на Сашу; Саша же смотрела на нее, не в силах оторвать взгляд. Это было ее платье, на котором отлетело пару страз после неудачной стирки, это были ее коньки, которые были поцарапаны в тех же обыденных местах, ее перчатки, ее волосы — всё ее, будто бы она смотрелась в зеркало, как обычно, перед выходом на лед, и в ее душе даже поселилась надежда, что все происходящее она сама себе придумала; эдакая извращенная фантазия ее воспаленного от бесконечных переживаний мозга. Но глаза, боже, какие стеклянные и неживые глаза смотрели на нее, в них не было ничего, кроме ужасающей темной бездны. Нет, у нее не могло быть таких глаз. Это точно не она, не ее отражение, не ее внезапно возникшая сестра-близнец.       Хотелось закричать от ужаса, но страх парализовал её. Все, что оставалось Саше — смотреть как это нечто, дьявол то или призрак, в ее одежде, с ее внешностью и голосом, брал в руки жестяного мишку, скромно благодаря мужчину напротив. — Olympic winner, — по залу пронесся механический женский голос, отражаясь эхом от стен большой ледовой арены, — Anna Shcherbakova.       Саша повернула голову влево, наблюдая как фигуристка запрыгивает на пьедестал. Только на ступень выше. Ту самую ступень, на которой должна стоять Трусова.       Девушка крепче сжала мишку в своих руках, пытаясь оторвать взгляд от соперницы; аккуратный, хотя каждый раз, когда Саша смотрела на нее, на ум приходило «благородный», даже скорее «идеальный», профиль фигуристки, которая сейчас светилась от радости, то и дело махала в камеру и смотрела куда угодно, только не на Трусову.       Идеальное в Ане было все. Начиная от мелочей, таких как всегда чистые и заточенные коньки, идеально выстиранная и выглаженная форма, заканчивая ее речью, ее фигурой, ее чертами лица. Совершенная. Идеальная настолько, что не может существовать. Ее не существует, все, что происходит сейчас, Саша сама себе придумала, этого всего не существует. Если бы это было реально, сейчас бы она стояла на высшей ступени пьедестала, сейчас бы она радостно махала в камеру и смотрела свысока на своих конкуренток, оставшихся позади. — «Ошибаешься», — обнаженных плеч девушки коснулись чьи-то холодные пальцы, — «Все реально. Глупая, глупая Саша.»       Александра вздрогнула, все же отводя взгляд от Ани, истерично оборачиваясь то в одну, то в другую сторону, разыскивая хозяина голоса. Её же голоса.       Ответ нашелся сразу же. Позади, оперевшись на плечи фигуристки, стояла ее точная копия, разглядывая Сашу своими ужасающими стеклянными глазами. — «Что ты?» — Руки фигуристки затряслись, и она безуспешно пыталась вырваться из хватки.       Нечто с ее внешностью засмеялось, отпуская девушку. Отошло на шаг назад, спрыгнуло с пьедестала, при этом растворяясь в воздухе, оставляя за собой лишь аромат Сашиных духов. — «Глупая, глупая Саша.» — Саша?       Наваждение разом спало, стоило только услышать чужой голос. Аня встревоженно смотрела на фигуристку, надевая на себя маску. — Нам сфоткаться надо.       Саше нечего было ответить, поэтому она лишь молча сошла с пьедестала, поехав в сторону Каори, опережая Аню. — «Хоть где-то я буду первее» — Глупая шутка пронеслась в ее голове, заставив истерично улыбнуться.       Она пристроилась к Каори, которая уже блистала под прицелами объективов десятков журналистов, которые изрядно надоели Саше за последние несколько часов; пронырливые, бессердечные они лишь были заинтересованы в скандальном материале, не имея при этом и капли эмпатии по отношению к другим. Они видели в Саше лишь цифры просмотров и денег, которые они получат после таких эксклюзивных кадров ее фееричной истерики; девушка могла представить какие заголовки наполнят интернет в течение следующих тридцати минут. Хотя возможно даже раньше. Фотоаппараты бесконечно щелкали, и Саше казалось, что этот ад никогда не закончится. Акт позора не иначе.       Она мельком взглянула на Аню, которая по прежнему делала вид, что Трусовой не существует; держалась отстраненно, обменялась шутками с Каори на своем «ломанном» английском, смотрела то в один объектив, то в другой, смотрела куда угодно, но не в её сторону. — «Посмотри на меня», — в какой-то момент пронеслось в голове Саши, — «Имей смелость, посмотри уже, блять, на меня.»       Но ее мысленная истерика либо не была услышана ее соперницей, либо безжалостно проигнорирована. Трусова не верила в телепатию, но почему-то была уверена, что Аня слышит её.

***

      Толпы людей давили на Сашу.       Она никогда не была любительницей большого ажиотажа вокруг своей персоны; не любила журналистов, не любила толпы болельщиков, задерживающих ее после тяжелых стартов, когда, оставив все силы на льду и сдерживание слез после оглашения результатов, единственное, что ей хотелось, это прийти домой и упасть прямо в одежде на кровать, забывшись в тревожном сне на ближайшие несколько часов.       Она считала актом позора фотосессию после цветочной церемонии награждения. Что ж, она ошибалась. Безликая толпа, больше напоминающая один большой снежный ком, несущийся на фигуристку, угрожающей ей неминуемой расправой, окружала ее со всех сторон, и глаза у всех них были злые-злые, от них веяло чем-то настолько пугающим, могильным, что кровь стыла в жилах. Неудобные, раздражающие вопросы сыпались один за одним на всех языках, и казалось, что эта пытка не закончится никогда. Пик ее злости пришелся на часть вопросов о Камиле, на которые Этери Георгиевна убедительно попросила не отвечать, доходчиво объяснив последствия такой глупости, отчего Саша язвительно выплюнула, отбиваясь от прессинга журналистов: — Ко мне какие-то вопросы еще есть? Про Камилу я ничего комментировать не буду.       Даже не знаешь, что лучше в такой ситуации: тупейшие вопросы из разряда «Почему ты плачешь» или табуированная тема номер один за последнюю неделю.       К счастью, вопросы действительно закончились, и очередь на растерзание перешла на Аню.       Сашу одолевали разные мысли. В целом, она старалась думать о всем подряд, лишь бы не о втором месте и своем проигрыше, хотя вся мыслительная цепочка в итоге все равно приводила именно к этому. Фигуристку пугало ее амбивалентное отношение к Щербаковой сейчас; ещё вчерашний самый близкий человек стал бесконечно далеким, отделенным от нее толстой каменной стеной обиды и разочарования, в которой сама Аня не виновата.       Никто не виноват, кроме самой Трусовой.       Тем не менее обида тлела внутри, разгораясь пожаром при взгляде на неё. Хотелось обнять её, попросить спрятать от всего мира, забыться в скомканных простынях, прижимаясь друг к другу в попытке согреться холодным зимним утром. Чтобы Аня как всегда сказала что-то успокаивающее, не банальное «всё будет хорошо», а так, как может только она: красноречиво, тихо, так, чтобы услышала только Саша, аккуратно стирая слёзы с раскрасневшегося лица и нежно целуя. Чтобы все было как раньше. Но при этом хотелось влепить ей пощечину, наговорить тысячу обидных слов, заблокировать её номер и больше никогда не пересекаться. Забыть о ее существовании в конце концов, больше не ощущать ее теплых объятий по утрам, больше не слышать ласковых слов и не видеть перед собой то самое недосягаемое «совершенство». Хотелось сделать уже что-то, чтобы это зудящее чувство пустоты внутри перестало ощущаться так болезненно, заткнуть его хоть чем-то.       Саша тревожно облизнула губы; на них все еще чувствовался вкус поцелуя человека, которого она теперь вроде как ненавидит. Ну уж нет, как раньше уже точно не будет.