Bad Omens

Маленький Филипп похож на игрушку. У него большие, не по возрасту умные глаза цвета летнего неба, короткие ручки и ножки, смешной голосок. Он еще не умеет говорить, ходить, даже есть самостоятельно, но мама с папой говорят, что научится, а чем больше он, Калеб, будет его любить, тем быстрее вырастет его брат. Калеб Филиппа очень любит, как и полагается старшему брату. Младшие Виттебейны все делают вместе. Вместе чистят картошку для пюре, где Филипп строго контролирует качество работы Калеба, вместе стирают белье и огромное количество пеленок, пока мать спит, даже охраняют дом тоже парой, ведь стоит Филиппу заплакать, как вся нечисть в округе сбежит в страхе. Правда, Калеб все-таки старается, чтобы Филипп не плакал. Не только потому, что в ушах потом еще долго будет звенеть или отец даст крепкую затрещину, от которой останется синяк, а потому, что из-за него Филипп плакать не должен. Даже если маленькая, порой очень капризная фасолина. — Интересно, когда ты научишься разговаривать? А бегать? — Калеб кормит Филиппа кашей, в тайне надеясь, что младший наестся чуть раньше и он сможет доесть остатки. — Мы бы с тобой играли в охотников и ведьм, а еще я бы научил тебя стрелять из рогатки! — мальчик представляет, как он будет самым лучшим в мире братом, как отгоняет от Филиппа хулиганов, носит на руках и делает ему первый меч из крепкой ветки дуба. — Мы бы вместе могли отбиваться с тобой… от плохих… — старший чувствует, что глаза начинает щипать. — То есть… — Филипп смотрит на него серьезно, Калеб буквально физически ощущает, как малыш старается понять его, но, в силу того, что ему нет и года, получается не очень. — Я тебя люблю, Филипп, — искренне говорит Калеб, коснувшись губами заросшей темными волосами макушки. Младший смеется, он понимает. Ему не нужны слова, - улыбка, которая никогда не сходит с лица большого брата, когда он смотрит на младшего, куда сильнее откликаются в его душе. — Калеб, — в комнату заходит отец, его голос тягучий, словно мед, он в хорошем настроении. Но нетвердые шаги заставляют Калеба стиснуть пальцами столешницу раньше, чем до носа доносится запах перегара. — Привет, — Калеб подбирает слова осторожно, хорошее настроение отца может смениться в мгновение ока, особенно, если ему что-то не понравится. Калеб знает, что отец хороший человек. Добрый, трудолюбивый и совершенно безотказный. Он всегда готов помочь, всегда готов поддержать, а люди это ценят. Зовут на праздники, где есть вкусная еда, потому что хорошие поступки должны быть вознаграждены. А отказываться пить крепкий хмель, который достают из погреба в больших бочках, — некрасиво.

Некрасиво, да?

Мальчик встает с места, помогая плюхнувшемся на скамью мужчине снять испачканные грязью ботинки. — Мать где? — глаза главы семьи голубые, как и у Филиппа, а волосы темные, почти черные. — Она спит, — Калеб отвечает ему тихими, короткими фразами, чтобы отец успевал понять смысл его слов. — Опять спит? — мальчик чувствует, как сердце подкатывает к горлу паникой. — Она много работала, — частит Калеб, — белье выстирала, дров принесла. Калеб врет и знает, что Бог его за это накажет. Но есть ли разница в том, что он постирал вещи и наколол дров вместо матери? Что плохого в том, что она, после тяжелой беременности и мучительных родов, позволяет себе отдохнуть? Калеб видел, с каким трудом, особенно, когда живот стал большим и тяжелым, ей давалось каждое движение. Отец тоже видел. Тоже понимал. И помогал, целовал в лоб, плакал от счастья, когда увидел, что сын… Что сын не демон, — смеется внутри тоненький голосок, — что он похож на него. У Калеба бледная кожа, которая не любит солнце, глаза цвета свежей крови и белые, как у старика, волосы. Повитуха сразу назвала его выродком, только увидев. И предлагала утопить в ведре с водой, пока никто не увидел, пока еще не поздно. Калеб чувствует, как горло стискивает. Старуха сама сказала ему это после рождения Филиппа. Поцокала языком и проскрипела, что он позорит семью. Что стоит ему уйти в лес да сгинуть там, тогда бы отец и мать зажили счастливо. — Посмотри на меня, — говорит отец. Калеб не в силах поднять голову. Крепкие пальцы с неожиданной прытью хватают его за подбородок, смрадное дыханье ложится на кожу. Мужчина разглядывает первенца, словно он был не человеком, а животным или вещью. Мальчик всеми силами старается не заплакать. Он же мужчина, мужчины не плачут. Тем более на него смотрит Филипп, какой с него будет старший брат, если он подает младшему дурной пример? Мысли о Филиппе приносят в его разум спокойствие, помогают сосредоточиться. Он не заплачет. — Почему ты родился таким? — вопрошает отец, не у Калеба, не у себя, но словно бы у самого Бога. — Ты правда приносишь несчастья? Калеб чувствует, как бегут по щекам слезы. Ему обидно, горько. Слова, которые он научился терпеть от сверстников, от взрослых, в случае родного отца били по самому сердцу. Даже он считает его… — Чего ревешь, прекращай, — Калеб старается, всеми силами старается, но вместо этого только сильнее плачет, захлебываясь и давясь. — Я сказал, — он не успевает среагировать, — перестань! От удара Калеб отлетает на пол, словно соломенное чучело. Рот наполняется кровью из лопнувшей губы, кровь мешается со слюной и слезами, капает на застиранную рубашку, штаны. Калеб косится на Филиппа. Видит в растянутом на вечность мгновении, как его лицо меняется и тишину дома разрывает высокий крик. Калеб лежит, ни живой, ни мертвый. Взгляд бегает с отца на брата и обратно, мысли мечутся, сталкиваются друг с другом, превращаясь в липкое месиво. — Приведи себя в порядок, растопи печь, — отец встает. — И уйми ребенка. Он уходит. Господи, он уходит. Калебу хочется упасть на пол от облегчения, но он заставляет себя подняться и прижимается лбом к лицу Филиппа. — Тихо-тихо, месяц молодой, улыбчивый, — Калеб боится брать Филиппа на руки, те так трясутся, что он может просто уронить младшего. — Разгонишь смехом тучи, позовешь в гости звездочки, месяц юный, озорной, — он выравнивает дыхание, мужчины не плачут. — Защищу тебя от зла. Филипп замолкает почти сразу, стоит только Калебу начать разговаривать с ним. Какой чудесный, умный мальчик. — Ты вырастешь большим и сильным, — Калеб чувствует, как по подбородку течет, не унимаясь, кровь. — И никто не посмеет сделать тебе больно, я обещаю. — Уверен? — холод нежно обнимает ребра, гладит пальцами сердце. — Ах! — Калеб вздрагивает, лицо мокрое, ледяное. Над ним полог бесконечного свинцового неба и осенний промозглый ветер. Он оглядывается. Кладбище. Могила матери, на которой он задремал, возвращает его к реальности. Шелестят шаги. Калеб напрягся, не брат ли это пошел его искать, но походка иная, куда более тяжелая и неспешная. К нему явно не ребенок идет. — Perkele, бледная плесень на могилке выросла, — нескладный рыжий подросток останавливается у низкой ограды. — Решил тут подохнуть, чтобы Куно тебя вместе с мамкой и закопал? Калеб вытирает лицо таким же мокрым рукавом, уставившись на смотрителя кладбища. — И тебе день добрый, Куно, — пытаться ругаться с ирландцем-полукровкой было себе дороже. — Чем обязан? — Куно услышал, как ты тут стонешь и подумал, что не упокоить ли тебя, нечистый, — качнул ржавой лопатой, лежащей на плече. — Но ты по ходу от воспаления легких сам загнуться решил? — довольно кивает сам себе, издевательски улыбнувшись. — Куно одобряет, можешь выкопать себе ямку на кладбище Куно, либо малой потом тебя зароет. Калеб стискивает кулаки до побелевших костяшек пальцев, а затем сгибается пополам, звонко чихнув. — Ура, первые признаки умирания, — Куно чешет заросший рыжей щетиной подбородок, нос у него был сизый от холода и Калеб догадывается, что сам выглядит не лучше. — Ну что, будешь яму рыть? — Обойдусь, — Калеб встает и его ведет в сторону, будто пьяного. — Ну-ну, — смешок. Калебу очень хочется его ударить. Куно это знает, поэтому, с неожиданным проворством воткнув лопату в землю, укладывает подбородок на покоящийся поверх древка костлявые руки. И не уходит. Провоцирует. — Ну, че зыркаешь? — у него глаза мутные, зеленые, как застоявшаяся вода, а лицо в веснушках все. — Завидуешь Куно? — Почему это я должен тебе завидовать? — Калеб дышит тяжело, шумно. — Потому что ты сам по себе завистливый, — он стучит себя пальцем по макушке. — Думаешь, Куно дурак и не видит? — неровный частокол желтых зубов. — Ты всем завидуешь. Даже брату своему, ай-ай-ай, как нехорошо. Калеб оказывается рядом с Куно слишком быстро. Ему хватает одного широкого шага, чтобы их лица оказались почти вплотную, а кулак Виттебейна взлетел для удара. Куно смотрит на Калеба с затаенным на самом дне зрачков смирением. Ему ведь тоже не в первой быть битым. — … — Калеб замирает, под ребрами ревет адское пламя. Плач Филиппа эхом звенит в его ушах. — Пошел ты, — Калеб опускает голову, видит, как грязный сапог смял нежные цветы букета для матери. Он действительно бедствие. Проклятье, которое доберется даже до мертвых. Сердце щемит. Невыносимо. Он жмурится. Слезы обжигают веки. Куно распрямляется, он на голову выше Калеба, хотя в плечах они были почти одинаковыми. — Слышишь? — юноша отворачивается и Калеб, воспользовавшись этим, прячет лицо в ледяные ладони. — Нет, — отвечает Виттебейн и покорно прислушивается. Свистит, кружа листья, ветер, шуршит по надгробным плитам морось. Калеб хмурится, а затем до ушей долетает сначала ругань, а затем яростный, полный злости вопль. — Филипп! — И сестрица моя, судя по всему, — Куно вздыхает. — Пошли расцепим их, пока они друг друга не убили. Калеб следует за смотрителем, бросив виноватый взгляд на могилу матери. Он знает, что она его не простит. — Мертвым неплевать, — Куно переходит на рысцу, будто охотничий пес. — Думай о живых. И, наверное, впервые Калеб соглашается с ним.