Bad Omens

Отцовский камзол тяжелый и не по размеру. Калеб смотрит на себя в подрагивающую от ветра водную гладь пруда, переминается с ноги на ногу и ищет цветы. Обходит по дуге всю опушку и не находит ни одного. Косится на пестрые крыши домов. Вздыхает и идет в деревню, стараясь, ни на кого не смотреть. Калеб знает, что его глаза, яркие, красные, будто у нечисти, пугают людей так же сильно, как вести о ведьмах в округе. Мама говорила, что это болезнь, ничего больше, что Калеб не проклят, не приманивает своим существованием ни бед, ни демонов. Что он такой же обычный мальчик, которому суждено стать счастливым. Калеб верил ей. Даже когда отец оставил их, уйдя в море навстречу более яркому солнцу, лучшей жизни. Верил, когда не было еды, когда приходилось воровать из соседского сада яблоки, чтобы накормить Филиппа. Даже когда мама заходилось кашлем настолько сильным, кто ее ладонь окрашивалась красным. Верил, когда менял на ее лбу холодное полотенце и читал вместе с ней молитву, уводил на улицу Филиппа и обнимал его ночами в стылом доме, душа слезы, чтобы не разбудить уставшего после игр брата. А потом мамы не стало. Калеб перестал верить. В окнах дома Вильямсов горит свет, из печной кирпичной трубы валит дым и в воздухе витает тонкий аромат выпечки. Калебу стыдно стоять перед окнами, стыдно просить, но, может, здесь его поймут? Хотя бы пара цветов, он отработает, вернет... Мысли путаются, кружат его и землю под ногами. — Калеб! — заметив юношу, Эбигейл высовывается из окна, раскрасневшаяся, в заляпанном фартуке и мукой на щеках. — Заходи к нам, поешь! — Н-н-нет, спасибо! — Калеб улыбается вымученно. Девушка замечает, что с ним что-то не так, склоняет голову на бок, становится серьезной: — Что-то случилось, кто-то обидел тебя? Виттебейн растягивает рот еще шире, и лицо его становится больше похоже на перекошенную маску. — Все хорошо, — говорит он, — я просто хотел попросить тебя… кое о чем… — Конечно, что угодно, — два кусочка небесной лазури обращены только лишь на Калеба. — Я могу, — он прочищает горло. — Взять немного цветов из вашего сада? Эбигейл моргает. Она все поняла. — Да, конечно, — она скрывается в мягком шуме дома, а затем покидает теплые стены, накинув на плечи шаль. — Заходи, — она отпирает кованую калитку, пропускает его во двор. — Спасибо, — у него комок в горле, колючий, липкий, — я… — Я проведу тебя, — девушка хватает его за руку, ледяную на контрасте с ее горячей ладонью. — Матушка много всего выращивает. — Они идут по мощенной галькой тропинке. — Сейчас, конечно, почти все отцвело, но кое-что осталось. —Подмигивает ему через плечо. — Во-о-от, — не без гордости говорит она, когда они заходят за дом, в уютный, готовящийся к зимнему сну, сад с увитой плющом беседкой. — Красиво-то как, — Калеб чувствует, как помимо восхищения, его сердце стискивает тошнотворной завистью. — Бери все, что понравится, — она отступает, позволяя Калебу оглядеться и перевести дух. Юноша чувствует на запястье тепло ее кожи, отгоняет непрошенные мысли и оглядывается. Колючий шиповник с парой подсохших ягод, розы с пожелтевшими, сморщившимися бутонами, костлявые ветки гортензий. Калеб осторожно подходит к кустам мирта, замерев перед красотой нежных, белых цветов. — Он всегда цветет поздно, зато до самых холодов, — Вильямс оказывается за спиной тенью. — Забирай. — А вы? — Калебу стыдно. — А мы чего? — она улыбается, а затем, пошелестев кустами, подает ему исполинский лист лопуха. — Букет для матери всегда должен быть красивым. — Откуда ты?.. — Калеб чувствует, как его ведет в сторону. — Маменька моя жива-здорова, — Эбигейл прячет взгляд за светлыми ресницами. — Но ее маменька давно под землей лежит, поэтому цветы на букет мы всегда стараемся держать. — Она передает Калебу лист. — Возьми еще амаранта, он красивый. Калеб косится на яркие розово-красные цветы, точно пятна крови на платке. Кивает. Эбигейл оставляет его одного, сказав, что ей нужно проверить очаг. И Калеб ей был безумно благодарен за это. Когда она возвращается, букет был собран, а самому Виттебейну дышалось чуть легче. — Спасибо, — говорит он искренне. Эбигейл молчит, глядя на него своими невыносимыми лазурными глазами. Холодный ветер треплет ее волосы и подол платья, дергает за кисточки на шали. — Ничего ты не должен, — отвечает спустя, кажется, вечность. — Иди скорее, дни короткие. Калеб кивает. Сердце колотится бешено. Он понимает, что сделал что-то не так, что все испортил. Звякнула, закрывшись, железная калитка. — Калеб, — девушка касается его плеча, протянув руку через прутья. — А? — он вздрагивает, но девушка стискивает пальцы на его плече, не давая обернуться. — Возьми, — в чашу букета ложится последний цветок. Янтарный, яркий, словно язычок пламени. Лилия. — Подари маме от нашей семьи, — хватка слабеет и исчезает совсем. Калеб идет в сторону кладбища, не оглядываясь, выбрав самую безлюдную, пусть и длинную дорогу. Шелестят растревоженные ветром опавшие листья, звонит колокол. Калеб позволяет себе остановиться у церкви. Брат Рэймонд говорил о том, что Филиппу будут рады в стенах церкви. Ведь он не бледное красноглазое отродье, у него еще есть надежда на любовь со стороны окружающих. Калеб закусывает губу до крови. Церковь — это возможность для Филиппа научиться читать и писать, еда два раза в день, тепло внутри каменных стен. И ненависть ко всем, кто будет не попадать под мерило догматов. Ты боишься, что он возненавидит тебя, — тихо шепчет демон, приносящий несчастья. Калеб мотает головой. Никто не возненавидит Калеба сильнее, чем он себя сам. Тогда почему же?.. Он срывается с места, словно желая сбежать от своих же мыслей. О Филипп… Не боится ли Калеб Виттебейн, что его брат, чистый и добрый, запятнает свои руки кровью? Что ненависть, которую будут взращивать в нем с любовью и трепетом, поглотит его без остатка и то, что будет смотреть на Калеба, уже не будет его братом?

Что если он сам превратит своего брата в чудовище?

Юноша падает на колени перед простой, влажной от сырости могильной плитой. — Мама, — глаза щиплет слезами. — Мама, я не знаю, что мне делать… А ведь Калеб почти мужчина, его голос ломается, силы в руках становится больше, а отцовский камзол уже не так широк в плечах. Но волшебные ответы, как жить правильно, как быть, не приходят. Это потому, что он не такой? Это потому, что он проклят? Горячие капли падают на букет, на цветы мирта, крупные лепестки одинокой лилии в объятиях амаранта. Если есть на небесах Бог, то чем провинился перед ним Калеб, что люди называют его отродьем, а солнце жжет ему кожу, словно у нечисти? Калеб кутается в камзол, обняв себя за плечи. Только сейчас он может позволить себе поплакать, только здесь он может утонуть в отчаянии, которое поднимается в нем, словно вода в весенних реках. Такого Калеба Филипп никогда не должен увидеть. Несчастного и печального. Слабого, неспособного защитить. Калеб утирает заплаканное лицо, дышит тяжело. Нет. Филипп будет видеть только его улыбку, за которой не будет заметно косых взглядов. Слышать только его смех и голос, что перекроет крики горящих на костре невинных девушек. Калеб станет для Филиппа цветным витражом, который не позволит грязи внешнего мира запятнать и сломать его младшего брата. Он падает на холодную землю, глядя в густое, серое небо. Он не должен сомневаться. Ни в себе, ни в Филиппе. Сердце брата доброе и бесконечно ранимое, полное любви. Калеб будет защищать его любой ценой, даже если для этого придется нарядиться в волчью шкуру. На его щеку одна за одной падают редкие капли осеннего дождя. Лишь бы маска волка не приросла к лицу. Он страдальчески сводит брови. И человек под ней не забыл, кто он есть. Калеб просит, отчаянно и горько, чтобы это не случилось.