Невозвратимость

Смерть носила его лицо, маску, что слиплась с настоящим, прилипла к коже и сорвать её было уже невозможно. Пал деревянный лик, который плакал и улыбался одновременно, разбился на две части одним ударом носителя. Возможно, у Цзюнь У не было никогда лица, он прятался и притворялся, сливаясь с каждым в плотном танце. Бесконечные лепестки пиона, – сколько бы Цзюнь У их не срывал, он никогда не дойдёт до ароматно уродливой середины. Он и сам не помнит свой истинный лик, и нет уже никого в живых, кто бы подсказал то уродство, что, подобно трещинам на высохшей земле, было лишь последствием и одной из тысячи масок, в которых он потерялся. Вода стекала сквозь пальцы Хуа Чена, он пытался снова и снова набрать в ладони хоть горстку души Се Ляня, но она убегала и рассеивалась. Солнце гасло плавно, небосвод покрывался сплошным пятном багрянца, перетекая из одного оттенка в другой, закат с каждой минутой терял краску и мертвенно бледнел. Хуа Чен любил называть его своим солнцем, но он не потух постепенно, а погас, словно пламя свечи, затушенное пальцами. Молочная кожа заледенела: Се Лянь остыл так быстро, будто бы несколько минут назад и не сражался с Белым Бедствием. Длинные пальцы проводили по щекам, гладя гладкую, будто стальную, кожу. Хуа Чен сжимал его руку и притягивал к себе, умоляя проснуться: — Прошу, гэгэ, открой глаза. Он избегал произносить это слово даже в голове: демон не мог поверить ни единой струной своей жалкой души, что в его руках лишь пустая оболочка. Но с каждым прикосновением действительность колола глаза шипами. Он словно касался самого себя. Обнимать гэгэ, греться рядом с ним и чувствовать себя живым вновь и вновь. Хуа отдал бы душу, чтобы ощутить ещё раз его тепло, кольцо рук на своей талии и удары сердца, но только тишина и ужас, застрявший так и не вырвавшимся криком, были теперь его спутниками. Лицо, искаженное болью, застывшее в голове демона картинами из страшного сна после пробуждения. Хуа Чен продолжал щипать себя до синяков, не ощущая боли, но вид не менялся: испачканные монашеские одежды в грязи и крови потухли, как звезды осенью. Светившийся от бледности Се Лянь словно сливался с землёй, которой теперь принадлежал. Порывы ветра трепали волосы и срывали листья – они кружились в воздухе, танцуя погребальный танец. Холодная и равнодушная ночь скрыла облаками всякий свет звёзд и луны, делая самым ярким пятном лишь Белое Бедствие, наблюдавшее за всем со стороны. Одежды Бая трепетали на ветру, деревянная маска, растоптанная в щепки Богом и Демоном, смешалась с грязью. Сяньлэ был глупцом: ученики превосходят своего учителя, но он продолжал барахтаться в луже собственных ценностей, словно пытающийся всплыть со дна озера утопленник с камнем, привязанным к шее. Се Лянь не оправдал ни одного ожидания, жалко пав в бою и выставив свою слабость. Демон, стонущий тихо, но слишком громко для пустой ночи, стал его погибелью. Рядом с ним он ослаб, позорно отпустил хватку, и результат этому – его смерть. Сомневаться не нужно: Сяньлэ вернётся демоном к Кровавому дождю через несколько столетий: он до смешного верен всем, кроме себя самого. Глупый и маленький Бог войны в короне из собственных грехов и наивности, – сколько бы его ни топтали его верующие, друзья, близкие, ему недостаточно. Когда Бай спрыгнул с возвышенности и приземлился на землю легко и непринуждённо, каждый его шаг был лёгким и безмятежным – казалось, он и не касался земли. На лице расцветала мягкая улыбка победителя: нежнее лепестка лотоса и вишни, наполненной радостью праздника осени. В этом холоде и кромешной тьме, объятиях смерти, Бай, подобно не демону, а прекрасному небожителю, сплетённому из яшмы и нефрита, двигался к Хуа Чену. Одна за другой нити сплетались и рождали новую историю, вышитую из крови и кожи, боли и страданий, но все это ничего не стоило перед целью. Ветер разносил мелодию, вылетавшую из уст Бая, – нежное напевание колыбельной. Ни одной птицы не было рядом, чтобы подхватить мотив: здесь не осталось ни одного живого существа, только два демона. Бай порабощал каждого, кто ему был нужен, а противников сметал одним ходом. Он сам стал смертью небожителей и демонов, выбирая, чей час настал, и разжигал благовония. Хуа Чен оцепенел, примёрз к земле и возлюбленному на своих руках. Он не поднимал головы и пытался поймать любой признак жизни, сосчитать пульс, услышать вдох, но пугающе мёртвая тишина оглушала и засасывала в черноту. Леденящая пустота взорвалась в груди, словно вокруг него сотни промасленных зонтов не пропускали ни одной капли дождя. Он не смел поднять взгляда, лелея внутри себя искру надежды. Перестать верить, что он откроет глаза или впустит воздух в лёгкие – значит перестать верить в его единственного Бога, значит предать и бросить. Лучше не сдвинуться с места; неважно, что его кожа холодная, – если укрыть его от непогоды и посадить перед жаровней, то Гэгэ обязательно согреется и откроет глаза, и всё будет прекрасно, как и раньше. Хуа Чен продолжал нашёптывать себе это, словно молитву, баюкая Се Ляня в мягких объятиях и непрестанно сжимая его руку. Волна дрожи пробежала по спине и рукам демона, когда он ощутил тепло на собственном лбу и поглаживания по макушке. Горло сковало непонятное ему чувство, и если бы он мог дышать, то лёгкие его лопнули бы в ту же секунду. Он забыл, что он тут не один: горящие ненавистью глаза, кипящие как масло на огне, обожгли бы страхом любого духа. В момент, когда два взгляда столкнулись, всё вокруг вспыхнуло, и масло пролилось, съедая кожу. Лицо дорогого Гэгэ и нежная улыбка, касающаяся его уст каждый раз, когда они были вдвоём; голос подобно шёпоту листвы: – Сань Лань, чего же ты сидишь на холодной земле? Так и заболеть недолго, – руки, держащие Се Ляня, резко опустели, хватаясь за воздух, а взгляд опустился вниз, но не нашёл ни одного признака присутствия Гэгэ. Шея хрустнула оттого, как резко Хуа Чен мотал головой, пытаясь наткнуться взглядом на Се Ляня, но только голая земля и шелест травы поприветствовали демона. Зрачки в бешенстве метались туда-сюда, избегая смотреть прямо, только бы не видя ту улыбку, от которой дерёт горло и комок шипов застревает где-то посередине. Весь напускной облик уверенности и бесстрашия рассыпался в прах, он не успел пошевелить ни одной конечностью в попытке отползти. Тёплая и мягкая рука легла на затылок, поглаживая и нежно приговаривая: — Ну, что же ты боишься меня, Сань Лань? – срываясь с уст, громкий крик потряс лес, но некому было его услышать и помочь демону. Словно стальной нитью сковали сердце и продолжали стягивать стежок за стежком. Он оказался в тупике: не ведая, что происходит, Хуа Чен вцепился руками в лицо Се Ляня перед ним, пытаясь содрать его, – длинные ногти легко царапали мягкую кожу, — Уйди от меня, ты не он, ты не можешь быть им. Ненавистное чувство страха стало новой страницей в книге жизни Хуа Чена. Оно оплетало лозами и тянуло на болотистое дно, заполняя рот гнилостным вкусом сырости. Каждая мышца напряжена до предела, словно кости сломаются от внутреннего упорства и стоячей попытки выбраться, но закаменевшие мышцы свинцом тянули вниз. Мужество рождается только из страха, но если больше нечего защищать, а кошмар воплотился в жизнь, то где найти силы противостоять злу? Ребёнок, скитавшийся по улицам, крадущийся по углам и писающийся от страха, сидел во взрослом теле перед демоном, сгубившим тысячи. Лицо Се Ляня моргало в воспоминаниях – Хуа Чен вспомнил каждое его убийство на войне, что смог увидеть; руки, покрытые кровью по локоть и безмятежную улыбку победы, что вела армию. Тонкие пальцы, от прикосновений которых кровь застывала, грели теплом углей. Лихорадочный взгляд замер, и зрачки остановились, фокусируясь лишь на портрете перед собой: похоронные одеяния в идеальном состоянии, словно не было битвы между отражениями. Под ногтями алели разводы крови, моментально засыхая и прилипая, жжение в суставах пальцев заставило ослабить хватку и отпустить лицо, покрытое мелкими царапинами. Он не сопротивлялся, не пытался защититься, лишь небольшая морщинка залегла между бровями. Нижняя губа распахнулась, и, не веря происходящему, демон в поникших красных одеждах всматривался в свои трясущиеся руки. Зрачки расширились, а брови взметнулись вверх. Он закачал головой: казалось, что на раскрытых ладонях проявился текст священного писания, открывающий ужасную истину, но пальцы украшали лишь нити из капель крови. Лес заглотил его в объятия: блуждая между одними и теми же картинами кривых зеркал, Хуа Чен потерялся, не различая происходящего. Его собственные руки были в крови того, чьё лицо он изуродовал, пытаясь сорвать с него кожу. Несколькими минутами ранее он потерял всё, хороня в своих же объятиях весь мир, но теперь только воздух и пустота лежали у него на коленях. Обхватив себя самого, он прижал голову к коленям, пытаясь спрятаться от происходящего и укрыться в самом себе, но звенящий голос разбивал всякую попытку бегства: — Сань Лань, что происходит, почему ты... — оборвавшись на полуслове, Се Лянь начал ощупывать своё лицо, будто пытаясь найти вырванный кусок плоти, но не найдя ничего подобного, он потянулся к Хуа Чену, — что тебя так напугало? Бессильно щупая почву рядом с собой, Хуа Чен пытался найти хоть что-то напоминающее о том, кто был у него в руках, но гладкая и холодная земля пачкала шершавые ладони и не делилась ответами. Разве он мог перепутать и так ошибиться? Расцарапав лицо Гэгэ, он причинил ему боль, как и все остальные; все обещания, данные самому себе, вдребезги разбились, воткнувшись в кожу изнутри. – Я совсем не злюсь, подними же взгляд, – всё казалось логичным: раз на его коленях нет тяжести бездыханного тела, значит, Се Лянь сейчас перед ним, и всё остальное или только причудилось, или было сном, от которого он внезапно проснулся. Гэгэ не мог умереть ни от чьих рук: он был сильнейшим и так просто бы не пал – сейчас именно его яшмовая ветвь легко обнимает и неотрывно всматривается в него. Хуа Чену нет нужды поднимать голову, чтобы знать выражения лица Се Лянь в этот миг, он и не хочет видеть то, что натворил сам. Причинить боль тому, кем дорожишь – самое отвратительное преступление, которое может совершить человек. Презирая таких, он невзначай уподобился им сам. Вымолить прощение у себя невозможно: это очередной тяжкий грех, который рубцом останется в памяти. Лицо, казалось, приклеилось к коленям и ладоням, в которые он уткнулся, цепляясь за волосы. Пухловатая нежность прикосновений гэгэ, словно кислота, разъедала не только кисти, но и сердце. В очередном тупике, в который он загнал себя сам, Хуа Чен выбрал довериться Се Ляню, поэтому он поднял дрожащий взгляд. Лицо, которое должно было быть испещрено кровавыми царапинами разной длины, было абсолютно чистым. В зрачках, как на воде, отражалось лишь испуганное выражение Хуа Чена с растрёпанными в разные стороны волосами и ранками на висках. Крепкая хватка не дала демону отползти, но надломленный голос заскрипел сдавленно и испуганно; вся дрожь по земле при пробуждении Тунлу одним ударом переползла муравьями на тело Хуа Чена, и, не владея собой, он не мог остановиться, проговаривая сбивчиво из раза в раз одно и то же: — Как нет… я же… этого не может быть, не может быть, –  скинув руки Се Ляня одним резким движением, он отодвинулся как можно дальше и пристально глядел забитой собакой, прорычав громкое и опасливое: – Не приближайся ко мне, не смей подходить, проваливай, – никогда бы в жизни он не посмел сказать такие слова своему любимому принцу, но происходящее пугало, и Хуа Чен прокручивал в голове раз за разом сцену, где Эмин, пропитанный шипами ненависти, рвал на кусочки мышцы принца, окрашивая всё вокруг в маковый цвет крови. Такая невозможная для Хуа Чена картина раньше, но теперь же он сидел на грани, которая отделяла его от этого шага. Контроль действий потерялся в бесконечных рядах деревьев и застрял где-то на ветвях верхушки. Хватая себя пальцами за ледяную кожу, он пытался удостовериться, действительно ли это он, но разум плыл, и всë кружилось в бешеном и непонятном танце, смешивая окружающее в воронку. В центре урагана оказался маленький испуганный мальчик, дрожащий от самого себя. В этом пылающем, злобном буйстве ветра затерялся даже Се Лянь. Протяжный вой раздавался в лесу, и ломались ветви деревьев, но пустота испуганного одиночества прервалась ползучими, словно змеи на болоте, тенями. Они приобретали вес и плоть, наращивая из тяжелого ночного воздуха плотность, высасывали, будто пиявки, кровь из жертвы. Плотнея с каждым новым слоем, тени перестали стелиться и прятаться за деревья: подкрадываясь ближе, ступая на землю и становясь тяжелее с каждым шагом, они приобретали форму молодого человека в шляпе доули. Хватило и малого преображения, как Хуа Чен понял, чьи копии подступали к нему всë ближе и ближе. Осиный кол, пригвоздивший его к земле, разросся и занял каждую точку в теле. От напряжения всё сводило болью, горло покрывалось ржавчиной, и ни один звук не мог вырваться из него. Словно оказавшись на поле в грозу, Хуа Чэн пытался спасти себя укрытием из рук. Он не дышал, но начал задыхаться, царапая плечи и разрывая одежду длинными нечеловеческими ногтями. Вокруг стояла тишина, но демон слышал звонкий смех и нашёптывания, от которых трещал череп и царапало уши. Все как одна, натыкаясь друг на друга, тени скопились густой толпой вокруг Хуа, протягивая свои руки к нему. Они больше не походили на скопление газа: словно выточенные из угля, обескровленные и полусгнившие, они все пытались обнять бившегося в истерике Хуа Чена. Громкий, полный мучения крик раздался в чаще леса, и ни одна птица не вспорхнула с дерева, но Хуа Чен не слышал себя – только едва разборчивые фразы теней. Руки, накрывавшие лоб, потянулись к заостренным ушам. В сумбурности происходящего он видел только радикальный способ решения проблем.