Невозвратимость

— Сань Лань, мы можем тебе помочь, — голос множился, словно они находились в кувшине, звук ударялся об стены. Он рождался из воздуха ночи, и мячиком скакал, и бился о невидимые стены. Хуа Чен сжал уши и застрял в нерешительной растерянности, он смотрел на пугающе чернильные тени, сотканные из угля и агата, и каждая черта повторяла Се Ляня, его мягкий, как тёплый весенний ветер, голос, не желающий ничего хорошего. Поверить в это было так же сложно, как и в свою смерть. Хуа Чен не знал что ждать, каждый инстинкт взвывал об опасности, исходящей лишь от одного вида, но он примëрз к земле и с широко распахнутыми глазами ощущал что вот-вот очутится в объятиях погибели. В этот раз его руки, тело, ноги не пострадают, он будет способен ходить и жить, но то, что принято называть душой, затеряется раз и навсегда, будет уничтожено и разорвано. Никакого осознания в нём не было, всю сущность захватил небывалый страх. Хуа Чен всегда давал отпор, бился с любыми ранами, но он не мог дать отпор одному единственному человеку. Он не мог причинить боль Се Ляню в любом виде. Не различая реально ли все происходящее, он мог лишь наблюдать за этим, зайцем забившись и застряв под корнями дерева. Красная нить, соединявшая их в горе и в радости, оплелась вокруг шеи, перекрывая воздух и стянув запястья: капканом обернулась связь, соединявшая их сердца. — Я был к тебе добр, мне было жаль тебя, — из-под каждой щели струились нити голоса: он напевающе устроился в голове и вещал с трона, заняв место внутреннего Хуа Чена, — бедняжка, — Се Лянь выпучил губу и покачал головой, наклоняясь и обхватывая ладони демона, — ты был похож на бродячего побитого щенка. Мне всегда было жаль животных. Но со временем они привязываются, как камень на шее, — неудивительно, что этих созданий топят: кроме жалости ничего и не заслуживают. — Сань Лань, ты же понимаешь, к чему я клоню, щеночек мой? Ну, что ты смотришь на меня так. — Нет-нет-нет, замолчи, — голос вновь сорвался, — замолчи. Наследный принц в короне из цветов всегда был сплошным исключением из правил, он был совершенно не таким, как все остальные. Доброта Се Ляня исходила из потайного внутреннего источника, он дарил её каждому, прощал тех, кого простить невозможно, утешал, защищал слабых, отдавал голодающему последнею крошку риса. Се Лянь смотрел на каждого, как на равного себе, и глаза его были полны любви и сострадания. Чудесный и любимый, словно из железа и камня, Се Лянь не растерял ни крупицы своей внутренней красоты и света после каждой пытки, унижения и предательства. Он был чище и выше самого понятия любви, и небеса не стоили даже его мизинца. Свет исходил изнутри его, лился водопадом и обрамлял тонкий стан, сила его была во внутреннем духе и искренней мягкости. Рядом с ним все было иначе — сам Хуа Чен под воздействием этого свечения был лучшей версией себя. Королевская лилия, выросшая среди полевых цветов, считавшая себя одуванчиком, невыносимо привлекала внимание каждого насекомого, не жалея себя, закрывала тенью от палящего солнца всех, до кого дотягивались листья. Хуа Чен был всего лишь напросто цветком репейника, но лилия каждый раз напевала ему сладкую песню о его красоте: слушая каждый день ласковые слова и пребывая в кольце рук, ловя поцелуи в шею, он и сам начал верить в эти слова. Вырвать себе глаз, проткнуть уши: он был готов на всё, только бы всё это прекратилось. Хватаясь за волосы, срывая повязку с глаза, твердые подушечки пальцев проходились по нему самому, и только холодная кожа и шёлковые пряди — любое тактильное ощущение делало его самым реальным. Се Лянь плотно забрался в голову, подобно червю влез через глаз, оставаясь глубоко внутри. Нежный шёпот раздавался везде. Стоило лишь заткнуть уши, и голова перестала быть его: ей завладел Принц. Хуа Чен раскрыл веки, желая взглянуть вперёд, попытаться коснуться белых одеяний, круживших рядом с ним, как мотыльки над огнём. Он прикусил язык и уставился в землю, содрогаясь внутри. Ухмылка, с которой он смотрел на мир, была стёрта, и смех, обычно плескавшийся в глазах, превратился в ужас, пробирающий до костей. Смешанная с землёй повязка, которая должна быть на лице, валялась под его коленом. Он не знал, что делать дальше. Это был совершенно не тот Се Лянь, которого он знал, но сколько бы себя не порицал в душе Хуа Чен, считая грязным и недостойным Наследного Принца, он не мог принять того факта, что тот, кто клялся столько раз в любви, сейчас готов его растоптать, как листья под ногами. Се Лянь всегда был его погибелью. Читая мысли и жесты, Се Лянь завис над сгорбившимся Хуа Ченом, проведя по позвоночнику рукой, оставляя за собой сноп мурашек: — Что такое, Сань Лан? — голос, наполненный заботой, звучал так мягко, словно это не он несколько минут назад творил все эти вещи. — Ты не хочешь посмотреть на своего гэгэ? Хуа Чен замотал головой, не понимая, что он желает и чувствует, продолжая смотреть на повязку, концентрируя своё внимание на чёрной кожаной ткани. Гэгэ, как это мог быть он? Это кажется сплошной ошибкой, неправильным узором, лишним стежком на вышивке, но руки, которые продолжали касаться его спины, были настоящими. Мёртвый холод, пугающий князя демонов, шуршание одежд на ветру. Это не мог быть не кто иной, как Се Лянь, знающий каждый угол его души. Руки ласково гладили по спине и так же, как лезвие ножа, вспорхнули резким движением вниз, ухватив подбородок Хуа. Се Лянь, чуть наклонившись, с лёгкостью направил лицо Хуа Чена на себя, заставляя посмотреть ему в глаза. Князь демонов, один из четырёх бедствий, был в его руках, словно тряпичная кукла: кем бы ни был Се Лянь, чтобы он не делал, Хуа Чен бессилен перед ним. Он никогда не сможет поднять руку на своего спасителя, свой смысл жизни и главную надежду жить. Его гэгэ мог сойти с ума после всего пережитого, потерять рассудок. Не скрывая дрожь, что колотила, словно дождь, он протянул руку к щеке Се Ляня, но пальцы зацепились за воздух, и по ним прошёлся удар, отчего рука отлетела. Игнорируя резкую боль в пальцах, сжимая её в кулак, он ухватился за землю и, задрав голову, смотрел, как Се Лянь отряхивался, словно коснулся чего-то гадкого и грязного. — Как мерзко, — повторил он несколько раз, вытирая ладонь об одежды. На ткани остались тёмные разводы. — Прикасаясь к такому уродливому калеке, как ты, все равно, что в луже искупаться. Ты был прав с самого начала: лучше всегда прячь лицо под маской и не поднимай взгляда, самый настоящий урод. Смотри, — он выпрямил руку в сторону, рукав монашеских одежд развивался на ветру флагом, и за ним выстраивались смутно знакомые фигуры, — Ты их узнаешь после стольких лет? Они никогда не забудут позора, с которым им приходилось жить. — Гэ… — он осёкся, — Се Лянь, прошу хватит, — тихий и едва слышимый голос, словно это говорил Хун-эр. В нём не было сил бороться, он попросту не мог, и в самом жалком виде он умолял Бога Войны закончить эту пытку. — Неужели я больше не твой гэгэ, Сань Лан? Ты так легко отказался от меня, стоило тебя ткнуть правдой в лицо, — наклонив голову слегка в сторону, он ласково улыбнулся, — твоя вера ничего не стоила. — Нет, — он закричал протягивая руку вперёд, — всё не так! — Хватит врать самому себе, — слова стекали по губам, будто это яд капал с кинжала, — лучше послушай их. Принц указал на силуэты людей, которые из смазанной массы обрели чёткие контуры фигуры и очертания лица. Они медленно смыкали круг вокруг поглощённого ужасом Хуа Чена. Он бы никогда не вспомнил ни одно из этих лиц, лишь расплывчатые воспоминания, пустота вместо лица и отзвук язвительных фраз, которые застряли осколками в нём на долгие восемьсот лет. Яркой вспышкой в кромешной темноте вспыхнули видения, что ютились на закоулках сознания. Худощавая и истощенная мать, братья и сёстры, словно щепки, дети, резвившиеся на улице, и задыхающиеся от бедности торговцы с рынка и лавок, у которых Хун-эр мог что-то украсть, соседи, которым лишь бы сунуть свой длинный нос в каждую щель. Слова летели, как ножи в ребёнка, что умер перед падением раз и навсегда. Хун-эр не мог плакать, даже если и хотел — пустая глазница лишь болела и чесалась. Ему нечего было говорить, только кричать и бросаться на каждого, как тигрёнок на носорога. Он сидел, словно примерзший кленовый лист к земле, тяжёлые железные мышцы сократились, и с небывалым трудом он поднялся. Холодная ярость превратилась в лаву и потекла от сердца. Под звонкий колокольный смех Се Ляня тяжёлыми шагами он побежал на своих обидчиков с кулаками и зубами. Хун-эр защищался и оборонялся, как мог, пачкая одежду, пытаясь порвать ткань и укусить до крови любой участок тела. Хуа Чен исчез. Низкий мужской голос, кажущийся отдалённо знакомым, раздался в голове. Он говорил, как отец с ребёнком, наставник с учеником: — Теперь ты видишь, кто на самом деле всё это время помогал тебе и был с тобой. Хуа Чен, Сяньлэ никогда не было рядом. Посмотри, тебя никто не спасал, кроме тебя самого всё это время. Ты всегда был один. Он замер, оглядываясь по сторонам и ища фигуру Се Ляня, но никого не увидел. Забыв о людях он кинулся к тому месту, где стоял Наследный Принц — монашеские одежды сменились строгим чёрным ханьфу. Растерянный Хуа Чен дрожащим голосом задал лишь один вопрос: — Стена? — Какая стена? — с лёгкой озадаченностью в голосе и сощуренными глазами спросил Се Лянь, в его словах не было ни грамма насмешки. Первая их встреча, как Се Лянь мог забыть? Он попятился назад, его тело, словно корсетом, стянуло все органы в один тугой узел. Спотыкаясь о ветки и камни, он чуть было не повалился на толпу сзади, что готова была вырвать ему волосы ради потехи. На талии неожиданно оказалась чужая рука, Хуа Чен успел лишь дёрнуться и испустить короткий выдох испуга. Он был мёртв уже несколько столетий, но ему стало холодно: он замерзал изнутри, покрываясь инеем. Крепкие руки поставили его на землю, и голос из головы обрёл форму, раздаваясь из-за спины: — Сяньлэ никогда не спасал тебя, он не допрыгнул бы даже если бы попытался изо всех сил. Откуда у семнадцатилетнего юнца столько силы? Тот, кто спасал тебя, всегда и был я. Ты постоянно мешался под ногами, так и норовя умереть, что и случилось. Твоя жизнь всегда была в моих руках, и я даровал её в руки Сяньлэ. Разве ты этого не помнишь? Хуа Чен обернулся, смотря в упор на Цзюнь У. В округлившихся глазах читалось шокированное неверие, тяжесть принятия факта, как и в момент, когда Се Лянь рассыпался в его руках. Мысли крутились ураганом, пытаясь найти аргументы и хоть что-то опровергающее, но у Хуа Чена не было ни единого доказательства. Вместе с поражением Се Ляня рухнул мир внутри Хуа Чена, трещина расползлась паутиной. Цзюнь У лишь коснулся пальцем, и грохот разбитого фарфора оглушил демона; стены рухнули, и за ними осталась лишь пустота. — Этого не может быть, — он перевёл взгляд на свои руки и с дрожью, исходившей изнутри, посмотрел на Цзюнь У, — я не верю. — Пожалуйста, Хуа Чен, — Цзюнь У сел на камень и наклонил спину назад, подняв плечи, он развёл в сторону предплечья, широко раскрывая ладони, — что от этого изменится? Прожив столько с Се Лянем, ты сам хорошо знаешь, как он умело не договаривает правду и использует её, как ложь. Как та история с Фансинем. Докажи себе, что это не так, попытайся. Цзюнь У протянул ему руку, его лицо было лишено эмоций, выражая полную статичность и нейтральность. Среди этой темноты его белые одеяния светились, как звёзды в ночном небе, когда вокруг всё меркло. Он не сводил взгляда с растерявшегося Хуа Чена, с тонких уст упала фраза: — Выбери мою сторону и больше не будешь одинок. Останься со мной, и никакой лжи между нами не будет. Я расскажу тебе, кто такой Сяньлэ на самом деле. Орущая толпа так и не исчезла, заглушая все попытки сосредоточиться. Хуа Чен отчаялся и протянул руку в ответ, касаясь гладкой кожи, холодной, как поверхность ятагана. Дрожь унялась, и внутри осталась лишь гладкая тень глубоких вод, затушивших внутренний пожар. На секунду в момент прикосновения толпа умолкла и ветер волной пронёсся по лесу, проникая внутрь, сдувая осколки. Ему было всё равно, на чьей он стороне, не осталось ничего и никого, за что он мог цепляться. Он ничего не терял и не приобретал, отдаваясь течению жизни. Вербальный договор, скрепленный словами и протянутой, словно помощью, рукой, так или иначе, был заключён.