Бог с ромашкового поля

В то время, когда ромашковое поле ещё не отпугивало людей своим шёпотом, когда в лесу ещё не было волков, а в озере ещё водилась рыба в два локтя, жил на этих землях одинокий бог-покровитель. Бог не сторонился людей, но и на глаза попадался им нечасто — негоже деревенским на богов и духов глазеть, чарами пропитываться. И всё же бог любил людей. Любил золотые колосья хлеба на полях, любил красные яблоки в садах, что так бережно люди растили своими руками. Любил деревню, тогда ещё такую маленькую и молодую. Любил мальчика, что так часто водил агниц пастись на его поле — тогда ещё обычное поле, цветущее весной и летом всеми красками. Любил так крепко и беззаветно, но так робко и боязно, что смелости предстать перед человеком в нём не нашлось. Сменился цвет поля, переменилось сердце бога, зацвело ромашками. Бог знал — любовь невзаимна, и никогда взаимной не будет. А мальчик рос, стал юношей. Невесту себе выбрал — нежную, как весенний цвет, но бойкую, как шаловливый летний ветер. С глазами — сияющими звёздами — улыбчивыми и любящими. Возмужал юноша; стала невеста женой, понесла под сердцем. Обзавёлся возлюбленный бога семьёй. Подросли его дети, стали за отцом на поле ходить — учились агниц выпасать. А поле всё зарастало ромашками. Сердце бога упивалось одиночеством. Тешился бог юношей и скорбил по нему так же, когда время его ушло. Скорбили вместе с ним и ромашки. Скорбил и лес. Скорбили и дети с внуками. И снова переменилось сердце бога — зашептались ромашки, зашумели. Не любит больше бог ни деревню, ни своё поле, ни лес. Не любит больше золотые колосья хлеба и красные яблоки, что люди так бережно растили своими руками. Ничего больше бог не любит. Только скорбью в сердце тешится. А люди чувствуют. Чувствуют, что не любит их больше покровитель, что не хочет их видеть. Чувствуют, что изменилось сердце бога. Стали люди обходить ромашковое поле, перестали пасти тут агниц. Стали сказки выдумывать, чтобы детей от поля отвадить — не хочет бог, чтобы по его ромашкам люди топтались, не жалует чужаков. Осталось дикое ромашковое поле в одиночестве. А вместе с ним одиноким остался и бог, закрылся в своей печали, спрятался в скорби ромашковым цветом и растворился с летним ветром.

❁ ❁ ❁

Солнечные лучи переливаются меж листвой старого дуба. Птицы сегодня поют особенно радостно — три дня шли дожди, и теперь солнце наконец завладело небом. Земля насытилась влагой, а теперь хочет насытиться солнечным светом и теплом. Минхо лежит на сырой земле и дышит ещё влажным воздухом. На груди у него мирно спит рыжий кот, — решил, что хозяину незачем подниматься с мокрой травы. Минхо и не против. Он закрывает глаза и слушает, как пение птиц уносится ветром и растворяется где-то над полем. Лежит вот так до того долго, что кот на груди лениво поднимается и уходит, а одежда на спине промокает до нитки. Он поднимается с земли вслед за котом и провожает его взглядом — тот сперва тянется, зевает, а потом садится умываться совсем недалеко от хозяина. Ромашки уже не переливаются каплями дождя на свету — солнце высушило белые лепестки, согрело траву и землю вокруг, зацеловало цветы своими лучами. Минхо на ромашки долго не смотрит — отводит взгляд. Он это поле не любит, и всё же не может перестать сюда приходить. Его тихая гавань, свободная от людей и забот. Его горькое воспоминание, полное печали и сожалений. — Знал, что найду тебя тут, — тёплый голос вырывает из мыслей. Минхо не отвечает, даже не оборачивается. Ответа от него и не ждут. — Поле цветёт, — говорит человек, садясь рядом. Касается ближайшей ромашки, пальцами проводит осторожно и бережно по лепесткам. — Красиво. — Оно всегда цветёт. — Прошло так много времени, — грустно улыбается. — Мне всё равно. Человек обрывает цветок, и Минхо наконец смотрит на него. И всё же смотрит безразлично. Ему всё равно, будет ли травник рвать тут цветы и что потом с ними сделает. Будет ли это зелье, лекарство или отрава — ему безразлично. Травнику всё можно на этом поле. — Ты их совсем не любишь, — вздыхает. — Я и не должен их любить. Они — итог, а не начало. — И всё же они тебя любят. — Я хозяин. Они не умеют по-другому. Рыжий кот, завидев травника, начал тереться об его ноги. — Суни, тебе тоже не достаёт ласки? — спрашивает человек, протягивая коту руку. Тот гладится об неё, мурчит. Минхо смотрит, как травник играется с котом, и где-то внутри его кусает ревность — Суни любит человека больше, чем своего хозяина. А ведь Минхо тот, кто его кормит. — Забирай кота, — говорит он. — Идите домой. Я хочу побыть один. — Ты упиваешься одиночеством. Нельзя так. — Кто мне запретит? Травник поджимает губы. Никто не запретит. — И всё же не оставайся на поле слишком долго. У тебя есть дом. — Это теперь твой дом. — Я в нём временно. — Ты в нём до конца, — возражает Минхо. Травник отмахивается и встаёт. Подзывает кота к плетёной корзинке, в которой Минхо принёс его сюда. Суни забирается в неё неохотно. Берёт корзинку в руки. Прощаться не будет — нет нужды. Уже делает шаг, как Минхо окликает: — Чан, — и травник оборачивается, ожидая, что же тот скажет. — Ромашку... засуши сперва. Травник спокойно кивает. Богу виднее. Ромашки зашептались, стоило человеку отойти. «Молчите», — думает Минхо, и те, что рядом, замолкают. Но поле не молчит — остальные перешёптываются меж собой, секретничают. «Не хочу вас слышать. Почему расшумелись?» Ромашки задрожали, будто от ветра, указывая на другой конец поля. Там едва различимым пятном мелькал маленький человеческий силуэт. «Мальчик, говорите?» Его поле далеко от деревни, а люди давно обходят его стороной. Детям же рассказывают сказки, что ни глубоко в лес, ни к ромашковому полю ходить нельзя — духи не жалуют людей в своей обители. «Заблудился?» Ромашки шумят, кивают. «Плачет, говорите?» Минхо ещё немного слушает жалобы ромашек. Мальчику едва ли седьмое лето, стоит среди цветов, вытирает слёзы молча. «Отчего плачет?» — спрашивает Минхо, и ромашки шепчут: упал в лесу, поранил руки. Ветер с леса доносит: испугался, побежал и зацепился о корень сосны. Глупый ребёнок, чего в лесу бояться? «Ну всё, замолчите», — шикает в мыслях, и всё замолкает: и деревья, и ромашки. Минхо подходит к мальчику совсем близко. Проигнорировал бы, да негоже богу вот так людей оставлять. Тем более мальчишка совсем маленький — не вернётся в деревню, и люди нарекать на лес начнут, мол, сгубил мальчонку. А оно надо? — Должно быть, больно, — говорит Минхо, опускаясь на корточки, протягивает руку мальчику. — Дай посмотрю. Ребёнок испуганно смотрит на незнакомца, отходит на пару шагов. — А вы кто? — Бог, — безразлично пожимает плечами Минхо. — Какой бог? — заинтересованно спрашивает ребёнок. — Бог ромашкового поля, — говорит Минхо. — Видишь, ты на моё поле забрёл. Ромашки весело зашептались. Бог обманывает и не краснеет. «Молчите». И тут же замолкают. — Ой... — вырывается у мальчика. — Извините, я случайно... — Ничего страшного. Так что? — выжидающе держит протянутую руку. Мальчик ещё секунду решается, и всё же робко протягивает крохотные ладошки. На них земля и капли крови. Кожу содрало корой. Слёзы на щеках уже успели подсохнуть, но снова полились солёными ручьями. — Отчего плачешь? Я не делаю тебе больно. — Всё равно болит ведь, — всхлипывает мальчик. — А так? — спрашивает Минхо, легонько дуя на руки ребёнка. Тот смотрит на свои ладони неверяще. Ссадины исчезли, только грязь на руках осталась. — А как?.. — Я же бог, — отвечает Минхо, отпуская его руки. У мальчика глаза блестят, а на щеках горит румянец. — А что ещё вы можете? Минхо пожимает плечами. — Могу вывести тебя к деревне. Ты же заблудился? Кивает почти расстроенно. Ромашки шепчутся. Минхо игнорирует. — Пойдём, — говорит бог. Он ступает неспеша, чтобы мальчик мог за ним поспеть. Ведёт дорогой длинной и запутанной, чтобы не запомнил тропу к полю. И почти всё время молчит, слушая, как деревья всё ругают нерадивую сосну, что своими корнями поранила руки мальчика, заставив бога лечить чужие раны. «Мне всё равно, — отвечает им Минхо. — Помолчите». Никто не просил его лечить мальчику руки. Просто Минхо не может видеть слёзы. Деревья замолкают. Они куда послушнее ромашек на поле. Ромашки никогда не слушают его, их всегда нужно затыкать грубостью и криком. И всё же Минхо бывает на поле чаще, чем где-либо. Минхо останавливается, и мальчик вслед за ним. — Иди по тропе прямо и выйдешь к своей деревне, — говорит Минхо. — А вы? — А я дальше не пойду. Никуда не сворачивай. Мальчик расстроился, но послушно закивал. — Спасибо, — улыбнулся лучисто. — Пожалуйста, — ответил Минхо, отводя взгляд. Улыбка слепящая, наивная и искренняя. Минхо так не улыбается. Чан тоже не улыбается. Никто так не улыбается, кроме детей — они ещё всех тягот жизни не познали, им нечего печалиться. Стоило мальчику ступить на тропинку, как бог исчез, будто и не было. Лес спросил, нужно ли присмотреть за мальчиком. — Не нужно, — сказал Минхо вслух. — Не глупый, сворачивать не будет. Опасностей здесь нет. Ромашки в поле ещё долго шептались, пока не забыли о случайном госте. Мальчик вернулся домой. Но прошло всего два лета, как на цветущее поле снова ступила нога человека. — Мне кажется, или поле шумит? — Чан с осторожностью смотрит на Минхо, гладит рыжего кота у себя на руках — тот залез на колени, мурлыча. Травник далеко не всегда понимает, о чём шепчут ромашки — только отдельные фразы, если они говорят слишком громко. Такое уж это поле — в нём хранятся секреты бога, а секреты надобно хранить. Но ромашки те ещё болтуньи, только вот не понимает их никто. Минхо хмурится, слушает. — Не ходи за мной, — говорит травнику. — Что там? — спрашивает, уже готовый встать. — Мальчик, — отвечает Минхо спокойно. — Не ходи, Суни разбудишь, — и уходит, теряясь из виду за ромашками и высокой травой. Ромашки дрожат, гудят, ругают чужака. Минхо слышит возмущение. «Потише». Ромашки понижают тон, теперь уже шепчутся между собой озлобленно. Минхо подходит ближе и наконец видит то, о чём сетовало поле: темноволосый мальчишка рвёт ромашки в букет. Цветы рядом ругают его, тянутся к ногам, цепляются за руки. Мальчик злит поле, ранит его, вырывает ромашки с корнем, не умея рвать аккуратно. — Что ты делаешь? — спрашивает Минхо, когда детские руки срывают очередной цветок. Мальчик ойкает и поднимает взгляд на Минхо. — Собираю букет, — отвечает по-наивному честно, смотря прямо в глаза. — Отчего же так алчешь? — спрашивает. Мальчик смотрит непонятливо, немного морщит нос. Не понимает вопрос. Минхо вздыхает, наклоняется к ребёнку — ему лет девять, должно быть, — и указывает на букет в руках. — Зачем так много? Мальчик поджимает губы, хмурится. В детских глазах вместо солнечных лучей залегает печаль. Минхо смотрит внимательно, ждёт ответа. Спешить ему некуда. Мальчик долго решается, и всё же говорит: — Это для мамы и папы. Букет... на могилу. Минхо видит на детском лице несчастье и непонимание — мальчик знает, что родителей больше нет, но до конца не осознаёт этого. Скорби здесь ещё нет места — ребёнок не знает, что значит скорбеть. — Ты неправильно рвёшь цветы, — говорит Минхо. — Ты вырываешь их с корнями. Корни нужно оставлять, иначе в следующем году ромашки здесь не вырастут. Поле возмутилось — не этому бог должен мальчика учить. Он должен запретить ребёнку рвать цветы и прогнать его. Мальчик смотрит на букет в своих руках. — Вот как... — грустно говорит. — А я уже столько нарвал... Извините. — Ничего страшного, — говорит Минхо, и поле взрывается волной возмущения. «А ну, тихо», — грозится. Ромашки утихают. — Цветы с корнями рвать нельзя, — повторяет Минхо мальчику, и тот понимающе кивает. — Но раз уж ты нарвал, то ничего не поделаешь. С остальными будь осторожнее. Для матушки с отцом тебе нужен большой букет, правда? Минхо не улыбается, но голос его мягкий, как кошачье мурлыканье. Ребёнок много раз кивает, светясь солнечными бликами. Минхо сам цветы не рвёт, но наблюдает, чтобы мальчик срывал ромашки без корней. А поле всё колышется, шумит, сетует на бога, что потворствует ребёнку. Букет разросся, и лицо мальчика тронула слепящая наивная улыбка. Никто так не улыбается, кроме детей — они ещё всех тягот жизни не познали, им нечего печалиться. — Спасибо, — говорит ребёнок. — Пожалуйста, — отвечает ему Минхо. Мальчик смотрит в глаза бога своими карамельными, по-детски искренними. Минхо отворачивается. Дети не знают, как прятать чувства за замками, они просто не умеют. — Иди, — говорит Минхо. — Раз пришёл на поле, то и дорогу обратно найдёшь. Мальчик кивает, но вместо того, чтобы сразу уйти, кладёт букет ромашек на землю, и роется в карманах брюк. Выуживает оттуда какую-то вещицу, протягивает Минхо. Бог смотрит вопросительно. — Возьмите, — протягивает ладонь мальчик. — Я же ваши цветы сорвал без спросу. У меня ничего другого нет, чтобы дать взамен. Минхо приподнимает бровь, и всё же подставляет свою ладонь. Ребёнок кладёт на неё резную игрушку — миниатюрную фигурку человека. Мальчик подхватывает букет ромашек двумя руками и бежит через поле. Ромашки сетуют, злятся. Шепчутся между собой, ругают ребёнка. «Замолчите», — Минхо смотрит на них строго, тоже злится. Ромашки не слушают — шумят и колышатся, будто бы от ветра. Тянутся к мальчику, хотят схватить его за ноги, чтобы не ушёл. «Тронете — сожгу к чёрту это поле». Ромашки замолкают. И только одна несмело кренится к ногам божества, будто бы извиняясь. «Этого мальчика не смейте трогать. А если захочет сорвать — пусть рвёт». Даже если с корнями. Ромашки пугливо колыхнулись. Не посмеют спорить с богом. Минхо ещё какое-то время смотрит вслед мальчику, а потом возвращается туда, где оставил Чана. Травник смотрел на него с тревогой, неверяще. — Ты всему полю сказал, что мальчику можно рвать на нём цветы? — Слушаешь шептания ромашек? Я не разрешал. — Я не хотел, они просто говорили слишком громко. Минхо злится. — Вряд ли он сюда вернётся, — говорит бог, смотря на фигурку в ладони. — Пойдём, — обращается к Чану, выбрасывая игрушку в траву. Незачем ему хранить человеческие цацки.