Бог с ромашкового поля

Распрекрасный, расчудесный, ласково-солнечный и солнечно-нежный Ли-мяуканье-вместо-слов-Минхо. Бог ромашкового поля, бог-покровитель, бог-благодетель, ромашковый цвет и шептание ветра. Нежные прикосновения и горькие улыбки, золотой мёд в глазах, на дне которых затаилась многовековая печаль — крохотная, присыпанная счастьем и любовью, вот-вот готовая потеряться во времени и свете. Поле за лесом, что когда-то было ромашковым, встречает весенним теплом и разномастным цветом. Двое людей сидят у старого дуба, болтают. Рядом с ними в траве и весеннем цветении ластятся на солнце три кота — двое рыжих и рябой. — И что тогда старик сказал? — в глазах — интерес, а в руках — кошачья шерсть и весенние первоцветы. — Что я удалый рыбарь. А у самого-то с две дюжины рыбин, да каждая не меньше локтя в длину, — говорит Минхо. После паузы добавляет: — Божью удачу не сравнить со старческим опытом. Я тогда был зелен, пусть и прожил дольше человека. Для меня рыбарьство было забавой, а старец этим прожил жизнь, кормил промыслом себя и семью. Нечего и сравнивать. И всё же тогда его слова запали мне в душу, потому и помню их до сих пор. А гордости во мне сколько было тогда — за что ни возьмусь, во всём хорош. Да только не я хорош — удача моя хороша. Не человек всё-таки. На меня жизнь с опаской глядит — и тянется, и сторонится, не то, что к эльфам. Эльфов она любит беззаветно, им она все драгоценности отдать готова. — Таких эльфов, как Хёнджин? — А что же, думаешь, отличных от Хёнджина много? — Я не знаю, — пожимает плечами Джисон, — я ведь не встречал эльфов, кроме него. — Я также не встречал, — отвечает Минхо. — Эльфы здесь не живут. — В этом лесу? — Нет, — качает головой, — с людьми. Где-то в этом лесу есть дверь в город эльфов, но я никогда не бывал там. Нет нужды. — Я бы хотел побывать там, — бурчит Джисон. — Нельзя, — говорит Минхо. — Людям нельзя в мир эльфов так же, как эльфам нельзя жить подле людей... Но я могу попросить Хёнджина провести тебя, если тебе угодно. — И чтобы он нарушал правила из-за меня? Ну уж нет! — Не из-за тебя. Для меня, — отвечает бог пресно, будто в этом нет ничего такого. Джисон смотрит тёмными глазами внимательно, будто бы в самое сердце заглянуть пытается. Да только нет нужды — он прямо сейчас в сердце бога, и оно как никогда живое и честное. И всё же слова Минхо жестокие, точно бог не понимает, что именно он сказал. — Нельзя же так, Минхо. Хёнджин ведь любит тебя. А ты вот так воспользоваться им хочешь, это жестоко, — причитает. — Любит? — переспрашивает бог. — Он любит чаровника, а ко мне тянется лишь потому, что я его любить не могу, как другие любят. — Как друга, я хотел сказать... Но, знаешь, я бы послушал эту историю поподробнее, — Джисон сужает глаза и смотрит на бога с подозрением. А Минхо, кажется, сделалось весело. — Ревность тебе не к лицу, — улыбается бог. — У каждого из нас своя долгая история с любовью, боюсь, тебе наскучит, если я стану рассказывать всё. — И всё-таки мне интересно. Хотя бы коротко? — Коротко — эльф с чаровником как два коня, которых запрягли по разные стороны телеги — каждый тащит в свою сторону, но сил у них одинаково. Каждый видит только свой путь — но дорога у них всё равно одна. — Не понимаю. — Когда ты понял, что влюблён в меня? — После того, как ты заставил меня забыть дорогу к полю, — отвечает Джисон, не понимая, зачем Минхо так внезапно спросил это. — А я раньше, — сказал Минхо. — Когда мы встретились в доме травника, когда ты пришёл за лекарством для Сынмина, я знал, что влюблён. Но стал отрицать. Да только Чан и того раньше заметил, что я люблю. А ты не знал. И я ещё не знал, хотя любил, а думал — не могу. Так и эльф с чаровником — любят, но не видят и не знают. Ни со своими чувствами совладать не могут, ни чужих заметить наконец, поверить. — Чан говорил мне, что ты недолюбливаешь этого чаровника. Что злыднем зовёшь. Но ты так спокойно говоришь о нём и Хёнджине. Разве тебя не злит, что твой друг с ним, ну... — Чаровник мне безразличен. Я не испытываю к нему тепла, но и гневаться мне на него не за что. Злыдень — лишь оттого, что живёт он в самом деле в злыднях, да лает на руку, что его кормит. Раньше я был покровителем, теперь — я хозяин, но он во мне своего бога не видит и не видел. Не обязан, впрочем — его право. Но одолжения я ему делать не стану, разве что Хёнджин попросит. Тогда подумаю. А что до Хёнджина... Его сердце принадлежит ему одному, я не вправе вмешиваться. Разве что — когда он путает желание быть рядом со мной и желание любить меня. Он ведь не любит, никогда не любил. Восхищался. Как я преклоняюсь пред эльфийской красотой, так и он преклоняется пред богом. Я бы Хёнджина оберегал от всех бед, во мне это желание горит, как и во всём живом, но зачем мне? Об эльфах сама жизнь заботится. Я ему счастья желаю, но не во мне ему счастье своё искать нужно, и не от меня его ждать. — Ты всё-таки любишь Хёнджина, — выдыхает Джисон. Минхо смотрит на него смешанно, непонимающе-взволнованно. — Я тебя люблю, — отвечает. — Как друга, я имею ввиду, — добавляет Хан. — А что за телега, которую кони тащат? Тоже любовь? — Да, — отвечает Минхо. — Им бы обернуться, уступить. Да только глаза страх застилает: а вдруг телеги нет, и ничего вовсе нет, а они просто в трясине застряли, да глупостей придумали — что кто-то кого-то любит. Хёнджин больше всего на свете боится оказаться разлюбленным. А люди — они такие, они эльфов любят трепетно и нежно, да стоит встретить родственную душу, как эльфы забываются, и любовь к ним остаётся в прошлом — нежна и трогательна, она навязана всему живому самой жизнью, и никто не в силах противиться ей. А сердце эльфа хрупкое, разобьётся, и не соберёшь вновь. У них природа такая. Не ведаю, что на сердце у чаровника, но с Хёнджином я уж не один век знаком. Он, как и все эльфы, хрупок и раним, но страх его глубже простой эльфовой боязни быть непринятым — он в своём благословении проклятие видит. Думает, что настоящей любви ему не познать, раз всему живому навязана любовь к нему. Не понимает, что любовь эта искренна, пусть и в самом деле по-другому природа не может. Минхо смотрит, как Дуни нежится в траве под солнцем. Кошачья шерсть пахнет теплом и ветром, травой и весной. Джисон гладит кота, запускает руку в мягкую шерсть, слушает бога внимательно, вдумчиво. Тот продолжает: — И всё же чаровник уже слишком долго остаётся подле Хёнджина. Солгу, если скажу, что он не любит по-настоящему. Я как-то раз взглянул на них со стороны — чаровник ведает о природе своей любви, но вместе с тем в нём есть и другое, не навязанное чувство. Так, как он, на эльфов не смотрят даже другие эльфы. С таким благоговением и трепетом, с такой нежностью даже эльфы не касаются других эльфов. Его чувство пылает, как папоротников цвет, но в нём находятся силы обуздывать его. Чаровник мне не по нраву, это правда, но Хёнджин заслуживает своего счастья с ним — вот что истина. — А говорил, что не знаешь, что у него на сердце, — прыскает Джисон. — Но не знаю ведь, — качает головой Минхо. — Что в его думах и помыслах, где для него заканчивается хорошее и начинается плохое, как в нём находятся силы невесомо касаться, когда хочется ухватиться и не отпускать — я не ведаю. И не понимаю. Знаю — любит, но в остальном — тёмный лес. Ведь знать чье-то сердце — это и чужие тревоги с радостями понимать. Я и твоё сердце не знаю — ни что тебя печалит, ни чем тебя осчастливить, когда тебе тоскливо. Со своим едва ли разобрался. Ромашки кричали мне о любви, говорили то, что думали, а я всё не слушал. Своё же сердце затыкал, грозился выпалить дотла, хотел с корнями вырвать... — Минхо, — Джисонова тёплая ладонь ложится на ладонь бога. — Ты всегда можешь спросить. Что меня счастливит? Ты. Это поле. Дом в глубине леса — потому что там Сынмин улыбается постоянно. Родительский дом — когда в нём ты. Ужин в кругу семьи — когда и Сынмин, и Чониновы родители рядом, и дедушка не причитает. И много разных глупых мелочей. А если ты своё сердце не понимаешь — мы можем вместе разобраться. Что тебе нравилось когда-то? Чем тебе хочется заниматься сейчас? Необязательно сразу ведь знать все ответы. Я и сам всего не знаю. У нас много времени. — Мне кажется, что его до смешного мало рядом с тобой. — Я всего лишь человек, — смеётся Джисон. — Моё «долго» — ничто по сравнению с вечностью, да? — а улыбка его мягкая и искренняя, точно детская, хотя тут в пору бы печалиться. — Тебе это Чан сказал? — спрашивает Минхо. Слова точь-в-точь травниковы, он так любит разбрасываться «вечностью». — Я подарю тебе молодость и жизнь, только попроси. Останься со мной. — Я останусь, — Джисон сжимает божью ладонь чуть крепче. — Конечно я останусь. Трое котов затерялись где-то в траве и цветении — теперь их не видно. — Расскажи мне ещё что-то. В твоей жизни было столько всего интересного. — Я бы хотел узнать о тебе, — качает головой Минхо. — Но ты и так знаешь. Я всю жизнь провёл в деревне, мои родители давно умерли, а вырастила меня семья Сынмина — деревенский староста его дедушка. Ты же и так знаешь это. Я рассказывал. — Рассказывал. Но я хочу знать о твоей семье больше. В твоих глазах солнце, когда ты говоришь о Сынмине и Чонине. Я едва ли их знаю, но когда ты говоришь о них, я будто бы вместе с тобой их люблю. Твоё счастье заразно, знаешь? — Они мне как братья. Мы выросли вместе. — Поэтому я хочу знать о твоей семье больше. Семья необязательно связана с тобой кровью. — Как и дом необязательно место? — смеётся Хан. Минхо приподнимает брови — он немного растерян сравнением. — Ты говорил мне это, когда я был ребёнком. Знаешь, я даже забыл об этом, но тогда, здесь, я вспомнил. Ты мне много странностей говорил, когда я был совсем ребёнком. Я только сейчас начинаю понимать твои тогдашние слова. — Мудрость приходит с возрастом, — отвечает Минхо ласково. — Ой ли? Ты поучал ребёнка такими словами, что и не все старики их знают, — смеётся Джисон искристо. — Но что-то ты да запомнил. — Мне всегда казалось странным то, как ты говоришь. — Проживи с мой век, Хани, — причитает Минхо беззлобно. — Когда я появился на свет, твоей деревни и в помине не было, когда я был юн, на её месте было едва ли несколько убогих хижин. Тогда ещё даже велосипед не придумали, даже слова такого не было, а теперь что? Каждый второй двор — с велосипедом. — А у нас их два! — задорно смеётся Джисон. — Хвастаешься перед богом, — поддразнивает. — Постыдился бы. — Но ведь бог меня любит, чего мне стыдиться? — И то верно... Я говорю, как выходит. Чан исправляет меня временами, но и он не за всем поспевает. А речь — это ведь дело привычки. С кем мне было говорить всё это время? Я только с ним да с Хёнджином и разговаривал. Да с ромашковым полем. Но ромашки меня понимали и без слов. А к людям я давно приходить перестал... Как сердце ромашками поросло — так и перестал. Оттого и говорю, как старец. Давно это было. Тебе это не по нраву? Научи меня говорить так, как тебе по душе. — Нет, что ты, не в этом же дело! — в глазах Джисона испуг и мелкая тревога — он вовсе бога обидеть не хотел. — Тебе ведь, должно быть, совсем одиноко было... — шепчет. — Вовсе нет, — отвечает Минхо. — Протяни руки. Хан послушно протягивает богу свои руки. Минхо вкладывает в раскрытые ладони что-то маленькое и почти невесомое. — В своих дланях ты держишь божье сердце. Береги его. Джисон раскрывает ладони и видит серебряное кольцо. — Что это? — Твой венец. Я дарую тебе молодость и жизнь, помнишь? Минхо протягивает ладонь, в которой лежит точно такое же кольцо. — Я очень мало знаю о людях. Я не знаю о кровной семье, почти не знаю о долге или лжи. Не ведаю о любви. Я всегда сторонился вас, боялся подойти ближе, ведь не мог понять — и меня понять не могли. А теперь есть ты. Покажи мне всё, прошу. Будь человеком подле меня, помоги мне понять. А я покажу тебе божье. Что захочешь — клубничных мышей, эльфийские дворцы, единорогов и лесных созданий, что людскому взору не видны; папоротников цвет, воронов, что крадут солнечные лучи на закате. Я покажу тебе сокрытое в тени, если только захочешь. Только останься со мной. — Минхо, — на лице Джисона улыбка тоскливо-нежная, искренне-влюблённая, наивно-детская. — Минхо, я никуда не денусь. Ты ведь мне подарил молодость и жизнь. — Я бы тебе всё на свете подарил. — А мне не нужно, — смеётся. — Мне тебя достаточно. Джисон касается русых божьих волос — удивляется на мгновение, но не придаёт этому значения. Два серебряных кольца на безымянных пальцах — обещание. Всё расскажет. О семье и о детстве, даже если Минхо уже слышал это. И сам всё расспросит. Ведь жизнь бога длинна и красочна, и историй у Минхо предостаточно. И с Чонином бога познакомит — покажет, что значит семья. И смеяться будет, когда мелкий Чонин искристыми глазами на божьи чары смотреть будет, когда тёмные волосы брата вдруг станут нежно-розовыми, точно ирисы в саду. И понимающе кивать будет, когда бог скажет, что чары постепенно развеются, а волосы прежними станут. Но до тех пор — пусть бавится любимый младший брат. Минхо давно уж позабыл, каково это — быть покровителем и благ дарителем. Но теперь вспомнит. Божье сердце теперь в руках человека — живое и исцелённое.