Бог с ромашкового поля

Лето близится к концу. Солнце переливается светом на траве, рассеивая то тут, то там тень листвы молодого дуба. Свет целует дрожащие пальцы, что неуверенно собирают разномастные цветы в венок. — Удалый венок, — нежный ветер, вовсе не человеческий голос. — Вовсе нет, — травник улыбается. — Верно, тебе бы поднатореть, — юный бог не отрицает, что приврал. — И всё же венок станет удалым, когда научишься. — Но к тому времени будет много неудачных попыток. — У людей редко когда выходит что-либо с первой попытки. — А что же боги? — А что боги? — приподнимает брови в удивлении. — У вас разве с первого раза всё выходит? — Не ведаю, — пожимает плечами. — Быть может, и не всё, но мне ещё не повстречалось дело, в котором я был бы неудачлив. — Люди говорят, что не везёт в работе — повезёт в любви. Быть может, у тебя наоборот. — Глупости, — смеётся беззаботно и лучисто. — Я ведь не влюблён. В его глазах солнечные лучи и жизнь. — Но ведь однажды и боги влюбляются? — Должно быть, так, — замирает, обдумывая. — Тогда я бы предпочёл любить жизнь. Ведь она и без того улыбается мне, смотри, — он подносит руки к небу, и над полем разносится тёплый ветер, поднимая цветочную пыльцу. Вместе с ветром разносится и птичье пение. Бог смеётся, а вместе с ним смеётся и всё вокруг, и травник тоже не может сдержать улыбки. Они так влюблены в жизнь, в цветущее поле, залитое солнечным светом и птичьим пением, в маленькую деревушку, где каждый человек знает их в лицо — травника, что живёт глубоко в лесу, и юного покровителя, что не скупится на благословения. Они так влюблены. — Ты такой драгоценный, — почти что шепчет травник. — Что? — бог оборачивается, смотрит на него с солнцем в глазах, с мёдом на устах и искрами в сердце. — Я благодарен тебе, — говорит травник. Божьи глаза на миг перестают сиять. Он, должно быть, вспоминает, как в увядающую душу вдыхал жизнь и смысл, как кровоточащую рану залечивал чарами, а сам едва-едва не рыдал так же горько, как лучисто и солнечно сейчас улыбался. Юный бог настолько чист и невинен, что травнику и всей оставшейся жизни не хватит, чтобы искупить вину. — Пустое, — говорит бог. А на устах его улыбка — медово-вязкая, золотисто-ласковая, лучисто-яркая и до бесконечности любящая. Он бы вдохнул жизнь в измятую душу, дал бы смысл, исцелил бы раны чарами снова. Он бы нежно-грубыми пальцами вытирал слёзы, мурчаще-нежным голосом шептал бы слова надежды снова. Он бы спас снова. Ведь он верит, что человек своей жизнью способен принести куда больше, чем смертью. Ведь в его глазах травник заслужил второй шанс. И травник этот второй шанс испьёт досуха, выест до последней крошки, чтобы каждым своим вдохом доказывать миру: божье благословение — ценнейший дар людям, величайшее сокровище. А в божьем сердце нет места чужим долгам и благодарностям, нет места полынной горечи и сожалениям — божье сердце полнится любовью и счастьем, в нём летнее тепло и разномастное цветение. В нём лаванда такая же нежная, как на его волосах, в нём цветущие персики и спелые яблоки. И в нём хлеб, что люди своими руками растят — золотыми колосьями переплетается, пахучими косами стелется. — Я бы в деревню наведался, хлеба испёк и тебе бы принёс спелых яблок, — бог садится возле травника, тянет руки к венку, что никак у того не выходит. — А что же люди? — А что люди? — легко переплетает стебли, вплетает траву и лаванду. Травник пальцем указывает на свою голову. Бог легко улыбается: — И так ведь знают, что я нечеловек. Волосы бога под стать цветам — в этом году здесь особенно много лаванды, и цвет божьих влас тоже лавандовый. Он сам — живое цветение, свежий ветер, птичий щебет. — Разве так можно? — А кто мне запретит? Надо мной лишь небо. И правда, над ними лишь небо. Ясно-чистое бесконечно-голубое безоблачное небо. А на нём солнце золотым блюдцем — да таким ярким и слепящим, что лучами своими впивается в божьи глаза, отскакивает сотнями бликов и солнечными зайчиками и тонет где-то в глазах уже травника. И плетётся по волосам. И целует щёки. И персиковые губы целует. И стелется-стелется по нежно-грубым рукам, касается шеи, тянется к тонким ключицам, но теряется в льняной рубахе. Он плавным движением надевает венок на чужую голову и улыбается нежным ветром. Полевые цветы, трава и лаванда — венок пышный, красивый, пусть местами — там, где плёл травник, — и не очень удалый, он живой короной обрамляет тёмную кудрявую голову. — Удалый венок, — мурлычет, точно кот. — Тебе к лицу. — Правда? — У меня нет зерцала, чтобы показать тебе. Верь на слово. — Я верю, — отвечает травник. Он бы никому не поверил, но богу поверит безоговорочно. Бог не лжёт, в нём нет человеческого зла. — Ой ли? Божья улыбка остаётся искрой в сердце, оседает тёплым светом в глубине души. Травник его сохранит на оставшиеся годы своей жизни, обернёт тяжёлыми одеялами, окутает узорчатым пледами, чтобы тепло не рассеялось, не развеялось по ветру, чтобы искра не угасла, не исчезла, не забылась. Глубоко в лесу в деревянной хижине, где всё пропитано чарами, где божьи благословения спрятались по углам, он спрячет свою душу с божьей улыбкой, чтобы ничто не задело её, чтобы не померк тёплый свет. Бог поправляет венок. — Чего недостаёт на поле? Травник окидывает взглядом цветочное озеро вокруг себя — в этом году здесь особенно много лаванды, но и другие цветы лаванда не заглушила, они тоже есть. Разве что... — Ромашек мало, — говорит травник. Бог вдумчиво осматривает поле. Потом вдруг тянется рукой к земле, и будто из ниоткуда меж его пальцев появляется нежная белая ромашка. — Вот таких? — протягивает травнику. — Да, — он забирает ромашку и осторожно укладывает её за ухо богу. — Красиво. Тебе к лицу. — Врёшь. — Думаешь, я посмею? — Не ведаю, — пожимает плечами. — Оглянись. И травник оглядывается. Меж лавандой и васильками, меж розовых маргариток и жёлтых лютиков, меж красных цветов клевера и разномастных гвоздик то тут, то там мелькают нежно-белые ромашки, точь-в-точь как та, что теперь красуется в волосах у бога. — Красиво, — шепчет травник. — Деревенским понравилось бы. — Думаешь? — А ты нет? — Не ведаю. — Я услышал в деревне, что они хотят найти место для пастьбы. — Мыслишь об этом поле? Скажи им, пусть приходят. — Ты ведь и сам можешь сказать. Они знают тебя. — Боюсь, не послушают. Пусть и покровитель, всё же я от людей далёк. Ты им ближе и понятнее, — в его словах нет ни печали, ни сожалений — лишь правда, что никак не задевает бога. Он одинаково далёк и от людей, и от лесных духов, одинаково чужой всюду, куда бы не пришёл. Травнику от этого больнее, чем его богу — травник всё же человек, ему эти чувства близки. — Это так несправедливо. — Разве? Но тебе ведь нравится помогать людям? Помоги им — поведай о хорошем месте для пастьбы. Травник тоскливо кивает. «Как пожелаешь, мой боже», — не говорит. Незачем.

❁ ❁ ❁

— Удалый из тебя рыбарь, юноше, — улыбается старик, — того и гляди всю рыбу в озере переловишь, так и клюёт, — теперь уже смеётся. — Ну что вы, — отвечает Минхо. — Мне до вас ещё далеко, — и не привирает — у старика уж второе ведро наполовину заполнено, а сидят они одинаково времени. Хотя старик ли? Минхо уже не один век, пусть и выглядит он совсем как зелёный юнец. Человек рядом с ним — вот, кто по-настоящему юн в сравнении с богом, хотя век свой коротать ему, должно быть, не так уж и долго осталось. Старик всё смеётся — Минхо ему по нраву. — Кто учил тебя рыбачить, юноше? Должно быть, отец? Или дед? А Минхо нечего ответить. — Люди. — Чужие люди? Кивает. У бога нет ни отца, ни деда, чтобы научили рыбачить. Нет матери, чтобы научила печь, нет ни братьев, ни сестер, чтобы научили делиться или наоборот жадничать. Он сам — с самого своего появления на свет. Одинаково далёкий от людей и лесных духов, он покровительствует на этих землях, дарит благословения и временами приходит в деревню — к людям. То немногое, что бог понимает в человеческой жизни, он любит всем сердцем. Тому немногому, что бог умеет, он научился от людей. — Безотцовщина, выходит, — вздыхает старик. — Жалко. Славный ты, юноше, хорошо воспитан. Матушка, должно быть, у тебя гожая. Минхо осторожно улыбается. — Возьмите, — подставляет старику своё ведро — в нём едва ли дюжина рыбёшек. — Ну что ты, юноше, твой ведь улов. — Я просто так её ловлю, а вы ведь для семьи. Спасибо за компанию, — он кивает в знак прощания. Старик хмыкает. Дорога к дому залита солнцем, усыпана цветением. Всюду разносится птичье пение, деревья переговариваются меж собою, ветер разносит шелест и щебет. Всё улыбается богу, и бог улыбается всему в ответ. Каменный дом — совсем новый, с красным черепичным кровом, белыми оконными рамами, с аккуратной низкой изгородью, отделяющей маленький садик за домом от всего остального. Этот дом — порождение чаровства ровно настолько же, насколько сотворён людьми — теми, кто из благодарности своему покровителю возвели тут каменные стены и постелили покатую крышу. Внутри дома тепло и уютно. Солнечный свет пробивается сквозь лесную крону, забивается в окна, неприкрытые никакими занавесками и тюлями. На солнце переливаются крупицы пыли — богу ещё только предстоит научиться наводить тут порядок. Деревянные половицы теплом отдают в босые ноги там, где солнце успело нагреть древесину. Минхо присаживается на корточки, касается пола ладонью — тёплый. Но сюда бы ковёр плетеный постелить, как у гончара в мастерской, ведь зимой голое дерево не будет таким тёплым. И тюль узорчатый бы на окна повесить, как в доме пекаря. И библиотеку в доме бы обставить небольшую — у Минхо уже с два десятка книг накопилось, подарки от местных. Божьи чары пропитывают стены и половицы, путаются в узорчатых пледах, теряются по углам и в самых маленьких щелях — они сохранят тепло дома в морозную стужу, оставят лёгкую прохладу на летний зной. Они отгородят дом бога от невзгод внешнего мира, спрячут его от тревог и злыдней. Минхо широкими шагами меряет коридор — от комнаты с камином до кухни, от кухни до спальни, от спальни вновь до комнаты с камином и до двери на улицу. Он тешится своим домом — подарком от людей, пропитанным их доверием и благодарностью. Ведь для этого он появился на свет? Чтобы помогать людям, покровительствовать, благословлять? Ему на сердце тепло и солнечно. Губ касается улыбка — на кухне взгляд падает на крепкий деревянный стол, на котором стоит большая корзина, полная жёлто-красных яблок. Ещё один подарок от людей — на этот раз Минхо помогал двум старикам на огороде, а те в благодарность вручили юноше корзину яблок: «Возьми, сгниют же, вон их сколько», — сказали. Минхо не стал отказываться. Он любит яблоки, как любит свежий хлеб или помогать людям. Минхо берёт из корзины ярко-красное яблочко, трёт его о свою рубаху и кусает — сладкое. Выглядывает в окно — придумывает, каким будет его маленький садик, и что в нём лучше посадить следующей весной. Бог почти всегда сам, но ему не одиноко, ведь рядом есть люди, в лесной чаще живёт молодой травник, и временами в лесу появляется юный эльф — сказочно красивый и интригующе наивный. Минхо улыбается своим мыслям. У него ещё столько впереди.