Бог с ромашкового поля

В пыльный кабинет забиваются закатные солнечные лучи, путаются среди книжных корешков и стеклянных банок с травами. Травник расставляет ненужные книги по полкам, пока его ученик наводит порядок на столе — Сынмин здесь так освоился, что теперь в нём находится смелость даже причитать: совсем в доме беспорядок, надо бы прибраться. Бог здесь больше не живёт, да и когда жил — не убирал, а травнику всё недосуг. Тишину нарушают лишь шорох да тиканье новых часов — Сынмин принёс их с деревни, чтобы повесить на стену — у травника часов нет, и Сынмин искренне не понимает, как без них можно обходиться. Как можно знать время без часов? А травник живёт по солнцу — с рассветом просыпается. А засыпает когда придется — иногда тоже около рассвета. Хранитель Сынминового сна, спаситель закошмаренной души, он сам спал до смешного мало, пока Сынмина то и дело клонило в сон в этом доме. Очередной вздох слетает с уст. — Что случилось? Ты всё вздыхаешь, — замечает травник. — Пыльно тут. — Я приберусь завтра, — говорит Чан, продолжая расставлять книги. Сынминов взгляд останавливается на чужих руках — в них сила наравне с нежностью, чтобы была мочь совладать с кустарниками, но и осторожность, чтобы не повредить хрупкие цветы. Этими руками травник сотворил лекарство, что спасло Сынмина от кошмаров в детстве и сейчас. Благодарности в нём по гроб жизни теперь. — Я тебе помогу. — Ты разве не должен помогать своему дедушке с дровами завтра? — Я постараюсь поскорее управиться. — Полно тебе, Сынмин, я со своим домом сам справлюсь, — последнюю книгу ставит на верхнюю полку, и рукав рубахи сползает вниз, открывая взгляду всё предплечье правой руки. Сынминово сердце замирает — немногим выше запястья широкой полосой красовался ровный шрам, точно браслет, подаренный смертью на память. По спине пробежал холодок — была в их деревне женщина с точно такими же шрамами на обеих руках. Говорили старшие, что в уныние впала после смерти мужа и старшей дочери, пыталась руки на себя наложить, но её младшие дети спасли. Потом несколько лет всё в порядке было, пока дети в город не уехали — кто учиться, а кто на заработки. Как осталась сама — так и нашли её соседи в сарае с удавкой на шее. Не вытерпела всё-таки. Оставила детей. Травник поймал чужой взгляд, суетливо опустил руку и натянул рукав. Сынмин с трудом перевёл взгляд вновь на стол, сметая мусор в ладонь. Сказать что-то? А можно ли? Но вместо него заговорил Чан: — Это было давно, и я сожалею, — травник нервно запустил руку в кудрявые тёмные волосы, взъерошивая их. — Прошу, не смотри на меня, как на самоубивца. Я поэтому и не хотел, чтобы ты видел. — Прости, — Сынмин давит едва слышно. В кабинете повисло неловкое молчание. Тяжёлой тучей оно упало на плечи, перекрыло забившиеся в комнату оранжево-золотые закатные лучи, злым псом покусало доверие. Сынмину не стоило так долго рассматривать чужие шрамы — в шрамах чужая боль и история, к которой он не имеет никакого отношения. Свобода, должно быть, дорогого стоит? То, что Сынмину кажется счастьем, должно быть, для Чана — тяжёлая ноша. Раньше он не думал об этом. Для него Чан был прекрасным образом свободы. Травник тяжело вздыхает. Наверно, тишина так же давит на него камнем. — Тем, что я сейчас имею, я обязан Минхо, — начал он. — Жизнь не имела смысла до него. Меня отдали в ученики травнице, заставили изучать лекарства и травы, которые я ненавидел. Но в те времена судьбу детей решали родители, и мало кто по-настоящему находил своё счастье. Мне не на что было жаловаться — тёплая еда и кров есть, да и травничество тогда могло худо-бедно обеспечить старость. И всё же мне не нужна была такая жизнь. А ножи у наставницы были острые... — Чан садится в кресло, смотрит на свою правую руку. Сжимает ладонь в кулак. — И её часто подолгу не бывало. Совру, если скажу, что не хотел, чтобы меня спасли. Но спасать меня было некому. И по правде, я не рассчитывал на спасение. Что мне делать, если меня спасут? Как жить, если не хочется? Я уже был готов отдать богу душу, когда этот самый бог появился предо мной и дал смысл. Вдохнул жизнь в истекающее кровью тело, едва ли не слезами смыл кровь с запястья. Минхо тогда был молодым и наивным. Я — ещё молодее и наивнее. В Чановых глазах залегла старая боль. Ни живая, ни мёртвая — она пресным осадком осталась на дне души, слабым отголоском отдавалась в словах — уже давно не ранящая живую плоть, но саднящая сожалениями о совершенных поступках. Это было очень давно. Ромашковое поле тогда не было ромашковым, сердце бога было живо и любило жизнь, а не одного деревенского мальчишку. Трава тогда была зеленее, а солнце светило ярче — для Минхо. А Чаново сердце тогда полнилось болью и злобой. Загнанный в угол, оставленный семьёй на попечение древней старухи-травницы — испуганный юнец, что едва знал, насколько ценна жизнь. Наставница многому его научила, да только дело своё любить не научила. Любовь к травничеству пришла к нему намного позже — её Чану подарил бог, что в травах и вовсе не смыслил. Вместе со смыслом. Вместе с пожизненным долгом — ведь эта самая жизнь всецело в божьих руках, она дарована Чану вместе с шансом совершить столько хороших вещей. Боль вперемешку со страхом. Кровь вперемешку со слезами. Бог появился из ниоткуда — и спас. Слезами окропил раны, вдохнул жизнь в умирающее тело. И попросил жить. Пожалуйста. У тебя столько впереди. Так много времени, так много всего. Встречи и расставания, улыбки и слёзы, любовь и даже ненависть — у тебя столько впереди. Драгоценная жизнь, драгоценное время, отчего же ты так торопишься лишиться этого? А в божьих глазах слёзы хрустально-чистые, невинно-наивные. Он искренне не понимал, как можно лишить себя жизни. Он искренне хотел спасти, помочь, дать смысл. И дал. И спас, помог. И Чан ему по гроб жизни должен за это. Ведь ценность этого дара он осознал не сразу, а когда осознал — ужаснулся. Он мог столького лишиться. Поэтому он всё же стал травником. Сперва ради бога, позже — ради людей, которым этот бог обязался помогать. И в конце концов для себя. Ненавистные травы связали его с чарами, неразрывной нитью переплели его судьбу с божьей. Ненавистные травы помогли ему прожить куда больше любого из тех, кого он когда-то знал — из-за них он хотел погибнуть, и из-за них же теперь так долго живёт. Рядом с богом. Ради бога. Ради себя. Когда ромашкового поля не было, а божье сердце любило жизнь, травник жил в убогой хижине в глубине леса. Захаживал к богу временами — тому в лесу люди подарили большой дом, что с чарами превратился в коттедж с покатой черепичной крышей и маленьким садом за ним. Они не были друзьями. Благодетель и благодарный ему спасённый — вот кем они были. Время всё изменило. Но сильнее, чем время, — любовь. Божья любовь проросла в его сердце ромашками. Разбитая, ненужная, невзаимная — бог никогда не пытался отыскать взаимность, никогда не пытался поведать о своей любви хоть кому-либо. Ядовитая любовь росла, а вместе с ней росли и ромашки. А когда деревенский мальчик, что прожил жизнь, погиб, сердце очернилось скорбью, ромашки зашептались, а бог готов был выжечь своё сердце дотла, вырвать ядовитые живые ромашки с корнем, убить своё поле и себя вместе с ним. Упивался болью и скорбью. Как когда-то упивался и Чан. Когда-то давно Чан видел божьи слёзы — наивно-чистые, искренне-невинные, слёзы бога, что не понимал, как можно отказаться от жизни — ценнейшего из возможных даров. После — видел лишь улыбку, лучисто-ясную, искренне-сияющую и честную; улыбку счастливого духа природы, юного покровителя. Он и не думал, что эта улыбка может померкнуть. Как исчезнувшее детство — так же бесследно пропало и божье счастье, так же угасла и улыбка. Его попросил об этом эльф. Но даже если бы не просил — он бы всё равно попытался спасти своего бога. Чан хватал чужие руки, испачканные зеленью — ромашковыми стеблями, — вытирал чужие слёзы, горькие и скорбные, и кричал — умолял. Когда возлюбленный бога скончался, умерла и божья любовь. А ромашки всё скорбели. А Минхо хотел вырвать их все с корнем — и вырвал бы. Да только теперь травник не позволил бы. Свой долг он богу начал возвращать уже тогда. А испачканные зеленью руки бога больно цеплялись за плечи, царапали ногтями и всё тянулись к несчастным ромашкам — хотели лишить их жизни. А вместе с ромашками и самого бога жизни лишить. «Поросшее ромашками сердце! Оно не нужно мне! Мне ромашки не нужны — напоминание о нём, издёвка жизни! Не станет поля, не станет и меня, и всё закончится для всех! Отчего же ты не даёшь мне выжечь это поле, вырвать ромашки, что собой заглушили всякий цвет!?» — плакал, злился бог. «Ты ведь в самом деле убьёшь себя так! Не станет бога-покровителя, что случится с этим местом? А с людьми?» «Умру я, но лес будет жить». «Ты ведь не знаешь. Останься, живи, будь покровителем». Чановы травы залечили израненное ромашками сердце. Успокоили стенающую душу, да только не избавили от скорби и боли. Горькие слёзы бога сменились безразличием. Всю печаль он уже выплакал, всю боль похоронил на ромашковом поле и стал упиваться ею — как когда-то упивался неозвученной любовью. А позже травник вновь увидел его улыбку — да только полную вековой скорби и неживую. Смехом лучисто-ярким он заменил слёзы. Да только Чан теперь знал его лучше, чем когда-либо. — Когда-то Минхо спас меня, — говорит травник. — С тех пор я был перед ним в долгу — за жизнь, за шанс, за смысл, что он мне подарил. Той зимой я долг свой наконец выплатил. Когда вы с Джисоном пришли. — Мне так долго снились сны о Минхо, — отвечает Сынмин. — Я только сейчас это понял. Всё, от кошмаров до обычных снов, всё было связано с ним. Лесная чаща, полная смерти и костей, плетущие ромашковые венки руки, прошлое и настоящее — всё было о Минхо. Я всегда знал, что эти сны связаны, но не знал, что они о боге-покровителе. Но когда познакомился с Минхо — понял. — У тебя дар, — улыбается Чан. — Я понял это слишком поздно. В детстве лишил тебя лекарством снов, позже снова сделал то же самое. Мне следовало разобраться, прежде чем поить тебя травами. Ты чувствуешь чары и видишь во снах то, чего обычные люди видеть не могут. — Но мои сны были только о Минхо. На это травник ничего не ответил. Быть может, Сынмина с богом связывает больше, чем все они думают. Быть может, деревенский мальчишка видит прошлые жизни во снах, те, в которых его судьба была переплетена с божьей. Но теперь это не важно — божье сердце полнится любовью рядом с Хани, а Сынмин стал подмастерьем у травника. И если эти сны вовсе не дар, а лишь отголоски чего-то давно забытого, пусть так, Сынмин всё ещё чувствует чары. Он станет травником куда лучшим, чем Чан. Оранжевые лучи почти зашедшего солнца переливаются в пыли. — Однажды я расскажу тебе всё о шрамах и сожалениях, если позволишь, — говорит Чан. — О нашем с Минхо прошлом. Но пока что я не готов. Сынмин кивает с благодарностью. — Я ведь не спешу, — отвечает. — У нас ещё полно времени. — И то верно, — улыбается травник. Прошлое в прошлом. Переплетённые тугим узлом судьбы травника и бога наконец осторожно распутались. Теперь каждый из них пойдёт своей дорогой. Теперь каждого из них ждёт своё счастье дома. И имя этому счастью — темноволосый деревенский мальчишка.