Шоу Морока

      Когда-то ему казалось, что видеть пыльно-серое небо — это лучшее, что есть в жизни. День за днём начинался именно так: занавес тьмы спадал, заставляя ожить вместе с миром вокруг, вторить голосам людей на улице, впитывать суеверные причитания монашек, проходящих мимо и глядящих на него с явным неодобрением.       — Господи, помоги ему, отзови к себе, коль здесь он тебе не мил…       Мальчишка по прозвищу Шут проносился мимо, распугивая старух неестественно громким хохотом. Он просто не понимал эту усталость, безнадёжную печаль в глазах прохожих. Пытался задеть их, уцепиться за отголоски настоящих эмоций в душах. Дело всегда было обречено на провал. В ответ могли улыбнуться всего два человека: пекарь, кормивший беспризорника остатками выпечки, и старый фонарщик. Правда, пекарь Шута совсем не жаловал. Он хмуро, через силу натягивал уголки губ и швырял в подставленные руки мальчишки сгоревший хлеб или, наоборот, водянистую мучную смесь, едва ли напоминающую какое-то подобие еды.       — Ты меня обанкротишь, — говорила за пекаря жадность, слабо прикрытая усмешкой. — Что подумают мои клиенты, когда увидят здесь твоё помоечное высочество?       — Что у тебя хотя бы сердце не чёрствое, в отличие от хлеба? — парировал мальчишка, уже выбегая из булочной и нездорово смеясь.       Парня не пугали осуждение или намеренное игнорирование со стороны людей, их скользкие взгляды, как те, что бросали на него клиенты пекаря. Лучше бы они так же смотрели на обшарпанные стены и жирные сковороды сомнительного заведения. Шут мог дерзко уставиться в ответ, а то и вовсе пуститься в пляс.       Дела обстояли иначе, когда он видел Мутных. Люди, смотрящие куда-то за мальчугана, одетого в некогда дорогие и богато украшенные одежды, а ныне — грязные и оборванные. В глазах Мутных было что-то между полнейшим опустошением и пламенем, пугающим и восхищающим одновременно. Их старательно не замечали прохожие, а Шут ухмылялся, будто такое поведение могло скрыть опасливый интерес. Они открывали рты, будто хотели заговорить, а потом долго ходили туда-сюда, со странными, мутными глазами, смотрящими вдаль, сквозь беспризорника, кипящие суматохой улицы и угрюмые дома. К кому они обращались неслышными речами? Может, молились? Или сошли с ума? Наверное, последнее, ведь вела себя так исключительно одна группка: мужчина в костюме с чёрными растрёпанными волосами, дама с колье, очевидно, фамильным, и их небольшой эскорт слуг. Праздный вид, формальное поведение и ни одного лишнего жеста, но они совершенно точно пялились на что-то. Да и усталые, со впалыми щеками лица кричали о той тревожности, коя выделяла Мутных от обычных, нормальных людей. Слишком богатые, но слишком измотанные, слишком аккуратные, но слишком выделяющиеся. Они всегда и во всём «слишком». Другие, инородные…       Как это бывало, начиная осторожно, издали, изучать их, мальчишку вечно отвлекали.       — Что замер, Король помоев? — загоготала налетевшая гурьба, не пойми откуда взявшихся детей.       Горожане звали их Помои, они же в один голос исправляли:       — Короли помоев.       Он был среди них. Одним из сотни детей, отданных во власть себе и холодным улицам. Сегодня их меньше, завтра больше. Кто вообще считает и различает уличное отребье?       Помои сбились вокруг плотной кучей, толкали друг друга, при этом пытаясь пнуть Шута, задеть побольнее и просто вложить лепту в создание хаоса. Постепенно они увлекали его за собой в самую глушь трущоб. Там, где они правда были Королями и творили то, что взбредёт в голову. Голову, полную отражений жизни, которую они видели с рождения без всяких добрых иллюзий. Беспощадную. Не терпящую ошибок.       — Жизнь — это главная игра. Она состоит из маленьких игр. От маленьких побед или поражений зависит, победишь ты или проиграешь в конечном счёте, — неустанно, без намёка на веселье твердили новеньким в рядах беспризорников.       Шут сам с азартом начинал участвовать в этих бессмысленных, жестоких «малых» играх, будь то вспороть труп кошки или накинуться на случайного прохожего. Но конец игр неизменно сводился к одному — разбить камнями окна огромного поместья, возвышающегося в череде однообразных построек.       Дом, в котором по заверению Помоев жил сам дьявол, не оправдывал мрачной славы, сияя позолоченной лепниной и белой — пусть и потрескавшейся — краской. Огромный и идеальный, в три этажа, как настоящий торт с ярусами.       Помои накинулись на «сладость» с камнями, вытянутыми из старой полопавшейся мостовой.       — Возвращайтесь в ад! — хохотнул оборвыш с непропорционально развитым телом и особенно выделяющимися короткими ногами-обрубками.       Шут поддержал его, и два камня, пущенных одновременно, вмиг пробили дыры в окнах второго этажа, не хуже, чем рушат стены катапульты.       Звука разбитого стекла так и не последовало.       Одержав победу, которая, возможно, шла в «конечный счёт», Помои расходились в поисках ночлега, а Шут отбивался от мелких, в случайном порядке и без всякой закономерности собравшихся стаек детей. Шли кто куда: на окраины, к свалке, сворачиваться клубками, как змеи, на отсыревших досках; к церкви, ютиться на ступеньках; под работный дом, делить гнилые одеяла с такими же нищими, как они. Шуту было на руку возбуждение собратьев, когда излюбленный беспорядок оборачивался против них, а не помогал, как если бы надо было обнести лавку. Мальчик поспешно убегал, первый раз за день точно зная, куда ему пойти.       — Король помоев, — сухо бросал старик-фонарщик, поднося горящий кончик длинного шеста к хлопковому фитилю внутри фонаря. Секунда — и пространство вокруг озарялось мягким свечением, различающимся в сумерках.       Шут ухмылялся, с пафосом говоря:       — Да будет свет!       — Да будет свет, — натянуто, но улыбался фонарщик.       А потом всё начиналось сначала.       — Господи, помоги ему, отзови к себе, коль здесь он тебе не мил.       — Ты меня обанкротишь.       — Что замер, Король помоев?       — Возвращайтесь в ад!       — Да будет свет.       И сначала…       — Господи, помоги ему, отзови к себе, коль здесь он тебе не мил.       — Ты меня обанкротишь.       — Что замер, Король помоев?       — Возвращайтесь в ад!       — Да будет свет.       А Шут так же, как всегда, смеялся в ответ на упрёки и поучения, кидал камни в дом, где якобы обитал Дьявол, и заканчивал день за днём тем, что навещал фонарщика.       Этим вечером старик был там, где обычно, блуждая во тьме, чтобы другие жили в свете. Знакомая фигура сгорбилась у очередного фонарного столба, поднимая шест с горящим концом. Мальчик хотел было, как делал постоянно, крикнуть другу издали, но внезапная идея вспыхнула в голове, как и очередной зажжённый фонарь.       Шут закрыл рот обеими руками, чтобы ненароком не засмеяться, и начал бесшумно красться к старику со спины. Ничего не подозревающий фонарщик проковылял дальше по улице, снова поднимая шест у нового фонаря. И, когда хлопковый фитиль внутри лампы должен был вот-вот вспыхнуть, Шут отнял руки ото рта и заорал так, что где-то зашипела испуганная кошка:       — ДА БУДЕТ СВЕТ!       Слова громогласным эхом разнеслись по мёртвенно-тихой улице.       Фонарщик подпрыгнул от испуга, выронил палку и резко развернулся, невзирая на старческую слабость. Но, увидев знакомого беспризорника, на удивление спокойно ответил:       — Да будет свет.       И свет в близстоящем фонаре зажёгся, хотя шест не коснулся фитиля, продолжая валяться на земле. Кажется, уголёк на его конце и вовсе потух от влаги, что туманом начинала подниматься от мощённого булыжника.       Мальчик застыл на месте, чувствуя, как по ногам выше и выше забирается холод, парализуя конечности, но дело было не в белой дымке. Шут моргнул. Ещё раз. Бросил нервный взгляд на лампу в фонаре. Горит. Маленький огонёк непоколебимо тлеет внутри, создавая ореол тёплого света.       Моргнул снова, просто потому, что не знал, что делать ещё.       Послышалось, будто мир заскрипел тысячами несмазанных петель, закрываясь от грядущих вопросов. То происходящее, что не мог объяснить себе Шут, тупо таращась на фонарь, сдавило виски.       — Погоди…       Он усилием воли оторвался от огонька и посмотрел туда, где стоял фонарщик, но рядом никого не было. Вокруг вообще никого и ничего не было, кроме всепоглощающей черноты. Через секунду Шут оказался посреди оживлённой улицы, обругиваемый монашками.       — Господи, помоги ему, отзови к себе, коль здесь он тебе не мил…