Шоу Морока

      — Ты меня обанкротишь, — то ли нахмурился, то ли улыбнулся пекарь, а может, и то, и другое разом.       Шут угрюмо промолчал.       Чёртовы монашки. Их причитания заели в голове, не давая нормально подумать. Почему они не мешали ему раньше своими высокопарными фразочками? Не раздражали нелепыми молитвами, больше похожими на оскорбления? Возможно, виноваты были вовсе не монашки.       Вроде всё было по-прежнему и шло своим чередом, да и часть Шута — признаться, бо́льшая и подавляющая часть — хотела выбросить из головы какой-то там невовремя загоревшейся фонарь и игнорирование этого факта фонарщиком. Какая мелочь! Да есть сотня объяснений этому! Наверняка есть…       Что, если Шуту просто показалось? Если шест вообще никуда не падал? Если фонарь оказался зажжён раньше, просто огонёк был слаб, и так совпало, что разгорелся тот только когда мальчик на него посмотрел? Если... Да если Шут сошёл с ума и теперь попал во власть галлюцинаций, и то было бы легче понять происходящее, а потом забыть, как кошмарный сон.       После грызущих изнутри сомнений и сотен всевозможных вариантов «если», мальчишка становился всё мрачнее и мрачнее, а теперь окончательно посуровел, ведь в добавок ко всем невзгодам он остался без какого-никакого завтрака. Брошенное в сторону Шута жалкое подобие булки не попало в руки и растеклось по и без того грязному, в слое жира, полу.       Если фонарь неисправен? Если зрение подвело? Если разыгралось буйное детское воображение? О, а если...        — Что подумают мои клиенты, когда увидят здесь твоё помоечное высочество? — грузный пекарь вытер руки о запятнанное полотенце.        Бессовестно прерванная чужим вмешательством нить мысли точно привела бы оборвыша к разгадке и избавила бы от мук. Непривычная злость ударила в голову ощутимо и распаляюще. Раздражение закипело внутри и заставило сжать руки в кулаки. Если бы не пекарь, Шут бы всё давно понял — целую секунду назад. Он не допускал и мысли, что очередное «если» ни к чему бы не привело, как и следовавшие «если» ранее и ещё ранее. На краю сознания завертелась как будто чужая фраза, которую надо было сказать в ответ, но она утонула в негодовании.        — Заткнись! — с жаром рявкнул Помой, вплотную подбегая к витрине, где под пыльными стеклянными панелями стыла неприглядная выпечка. Что-то глубоко внутри получило приступ злой радости от сказанного унижения.       Вместо брани и подзатыльника, а лучше — веника, пекарь всего лишь с лёгким неодобрением выдал:       — Эй, лучше помалкивай. — А после повернулся к собравшимся по-над стенами покупателям. — Он шутит, мой хлеб всегда свежий!       — Но я же не говорил...       Гнев и запал внезапно испарился, оставив один на один с растерянностью. Беспризорник почувствовал себя так же, как прошлым вечером у зажёгшегося невпопад фонаря. Подавленно. Без малейшего понимания происходящего, с глупо разинутым ртом и дрожащими в нерешительности губами. Почему-то именно в этот момент не пойми откуда раздался противный смех и хихиканье, словно кого-то забавлял его беспомощный вид.       «Ты — шут. Ты шутишь. Ты ведь всегда только шутишь, правда?»       Мальчишка попятился и, поскользнувшись на масляном пятне, рванул из пекарни на ватных ногах. Спотыкаясь на каждой кочке и грозясь упасть в первую попавшуюся яму, он чудом не свернул по пути шею. Шут вылетел на середину площади, полную извечной суматохи, давясь воздухом.       Не успев сообразить, что теперь делать и как искать пропитание после выпада на пекаря, мальчишка почувствовал на себе чей-то взгляд, дрожью и холодом проползший по позвоночнику. Шут затравленно огляделся, лихорадочно бегая глазами туда-сюда, но никого, наблюдающего за ним, не заметил. Он скорее по привычке, чем от настоящих эмоций, усмехнулся и плюхнулся на брусчатку. Наконец удалось отдышаться. Но что это дало? Вот он сидит посреди площади, уставившись в одну точку, просто потому что не думалось, а недавний стыд вперемешку с гневом будто испарились; произошедшее в пекарне вдруг показалось чем-то очень давним. Мысли такие тяжёлые, большие, громоздкие, что не лезут, не помещаются в сознании. Он не ушел в размышлениях дальше, чем       «Странный день. Очень странный день».       Перспектива умереть от голода на удивление перестала пугать, когда пелена паники окончательно спала под давлением яркого дневного света, а не слабого гнетущего освещения булочной. Хотя, если так пренебрежительно думать о смерти, так и умереть недалеко. В конце концов, пекарь даже не разозлился толком, что на него не похоже. Мальчишке, конечно, такой поворот только на руку, но ведь вёл здоровяк себя иначе. Совсем.       Не имея абсолютно никакого желания разбираться с новоиспечённой проблемой, оборвыш цокнул языком и, для вида, снова усмехнулся. Полностью полегчать не полегчало, однако на душе стало немного лучше.       Снова по спине пробежал холодок. Шут мученически застонал и более спокойно обвёл взглядом площадь, пытаясь сосредоточиться. И увидел фонарь, непоколебимо возвышающийся в толпе спешащих куда-то людей. Он даже не понял, чего захотел больше: удариться с разбега о первую попавшуюся стену, да побольнее, или обрадоваться идее, соизволившей с приличным опозданием явиться к нему в голову.       «Надо найти фонарщика. Срочно».       От воодушевления беспризорник чуть не сорвался с места и бросился искать друга, но вопрос, всплывший из ниоткуда, буквально швырнул в жестокую реальность.       Где искать фонарщика?       Они по негласной традиции видятся только в определенное время, в определенном месте каждый день. Разве это не прекрасно — знать, что в конце дня тебя ждёт друг, каков бы тот день ни был? Наверное, прекрасно, если знаешь, где тот самый друг проводит всё оставшееся время, чтобы выловить его для не терпящих мешкания вопросов. Опять же, «если».       Мозг автоматически начал генерировать продолжение фразы: Если фонарщик разыграл его? Если фитиль затушило ветром, а потом он загорелся с новой силой? Если Шут всё же псих?       Окончательно намучавшись в спорах с самим собой, мальчишка утёр лицо рукавом выцветшего фрака. Былую роскошь одежды нельзя было разглядеть за многочисленными дырами и потёртостями. Сбитые в колтуны волосы, наверное, были смольно-чёрными, но проевшая оборвыша грязь сделала его всего уродливее, безобразнее и серее, приглушив цвета. Он был как будто сшит из воняющих помоями тряпок или обрезок кожи мертвеца.       Шут вздрогнул от слишком уж реалистичной картинки, представшей перед глазами. Кажется, нервозность стала сказываться и на ассоциациях.       Кстати о Помоях. Они шумели где-то рядом так, что перекрикивали высокими голосами царящий вокруг гомон. Мальчишка закрутил головой в поисках компании; уж она ему точно не помешает прогнать непривычное отвратительное настроение. Взгляд проскользил по ничем не отличающимся друг от друга проходимцам и упёрся в до боли знакомых незнакомцев.       Они стояли поодаль, а остальные неосознанно обходили их стороной, делая странный ореол пустоты вокруг богато одетой, однако отчего-то печальной и уставшей пары и их не менее измученных слуг.       Неожиданно внутри заклокотало спавшее после случая с пекарем негодование и раздражение, вылезшее из какого-то очень тёмного уголка души.       «Ой, бедные!» — подумал он, чуть ли не бурля от злости. Сумбурное решение заставило подняться с насиженного места и грозовой тучей двинуться на Мутных. Шаг за шагом мальчишка свирепел без видимой на то причины, и когда до так же неподвижно стоящих Мутных осталось расстояние плевка бывалого Помоя, земля ушла из-под ног. Шут стал падать в чёрную бесконечную бездну. Как огромная глотка монстра, тьма заглотила оборвыша, на миг уничтожив само мироздание. Вопя, забыв о недавней злости, мальчишка зажмурился. Вихрь закружил его с бешеной силой и...       Шут понял, что уже несколько минут стоит с камнем в руке перед Домом Дьявола.       — Возвращайтесь в ад! — крикнул парень-обрубок с кривым телом.       Шут недоумённо посмотрел на камень, крепко зажатый в ладони. Потом на подобный торту особняк, блестящий безукоризненной белизной. И вместо привычного броска прямо в окно, выдал:       — Почему я здесь?       Непропорциональный Помой застыл и стал медленно-медленно поворачивать неподходяще-большую голову в сторону беспризорника.       — Возвращайтесь в ад, — с напором повторил он.       Шут, поддавшись порыву, сделал шаг назад.       — Но почему я здесь? Я был... был на... И Мутные...       Он не знал, что толкнуло его к поспешным оправданиям: впившийся в него взгляд обрубка, больше похожий на оценку жертвы профессионального убийцы, или закричавший из глубин существа доселе тихонечко спавший инстинкт самосохранения. Впрочем, первое могло быть причиной второго.       — Да, — быстро закивал Шут. — Возвращайтесь в ад! Ха-ха... Ха, гхм.       Украдкой облегчённо выдохнул, увидев прояснившееся выражение лица кривого Помоя, Шут перехватил камень и с размаха кинул его в поместье, вкладывая в бросок все сомнения прошедших часов. В окне второго этажа появилась зияющая дыра.       И больше ничего.       Ни грохота. Ни осколков.       Но Шут не заметил неладного. Он, расталкивая Помоев, собирающихся искать место для ночлежки, помчался к фонарщику, в который раз за сегодня пытаясь отыскать покой, бегая по мрачным улицам и только усугубляя ситуацию. Однообразные, сделанные как под копирку здания сменяли друг друга в сером хороводе стен и крыш. Чем дальше он отдалялся от площади, тем меньше становилось людей, поэтому приметить горбатую старческую фигуру издали не составило труда.       Сердце вдруг сжалось из-за столь близкого освобождения от гаданий и долгожданных ответов на мучавшие вопросы. Надежда наполнила до краёв и разогнала печали, наполняя верой, что сейчас всё разрешится самым наилучшим образом, иначе и быть не может!       — Друг... — шмыгнул носом Шут, едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться от счастья, как умалишённый. Тяжесть, лежавшая неподъёмным грузом на плечах, вмиг исчезла, позволяя глубоко вздохнуть полной грудью.       — Король помоев, — с напускным равнодушием поприветствовал фонарщик подбежавшего мальчишку, в фальшивом уважении взявшись за край шляпы.       Шут думал, что тут же накинется на фонарщика с расспросами, но слов никак не получалось найти. Со всего энтузиазма беспризорник вдохнул поглубже, да так и не издал ни звука.       Что он мог сказать? Что чуть не сошёл с ума всего за один день, а поводом к тому стал фонарь? Что он ещё и собирается винить в этом кого-то? За размышлениями пришло осознание собственной глупости, а за ним — стыд. Было чувство, что фонарщик воспримет рассказ как оскорбление, хотя никаких объяснений этому выводу не было. Разве сумбурный день должен оправдать бедный старик с улиц, еле держащийся на трясущихся ногах, который живёт не лучше Помоев, а спит в канавах и сточных ямах?       «Ты должен спросить», — одёрнул себя Шут, выпрямляясь. По-истине детская обида на целый мир и жалость к самому себе поддакнули.       «Ты не должен спрашивать», — отрицательно закачал головой и снова сгорбился. Сострадание к нищему больному старику почти ощутимо похлопало по плечу.        — Да будет свет, — с озорными искрами в глазах усмехнулся фонарщик, не разделяя метаний мальчишки, и зажёг фонарь с помощью шеста. Его морщинистое лицо озарилось мягкой невинной улыбкой, и показалось, что фонарщик — ребёнок, а старость — маскарадный костюм.       И стало страшно что-то менять, тушить беззаботность и ошмётки радости жизни старика. Шут почувствовал собственную неправильность, ощутил зверство, с которым хотел броситься за поддержкой. Как будто всё вокруг занимает свои места, и только мальчишка стал неисправной деталью, дефектом отлаженного механизма. Он не в праве ничего просить. Он попросту недостоин. В районе груди заболело от задержанного дыхания и чего-то иного, колющего изнутри.       Шут замешкался, а потом издал странный хрип, который должен был стать смешком. И ещё один. И ещё. Если вырывающиеся из груди звуки стали больше напоминать нормальный смех, и могли быть приняты за проявление веселья, то через мгновение полившиеся из глаз слёзы развеяли иллюзию. Капли начали капать на ворот фрака, а оборвыш судорожно вздохнул, натянул улыбку и захохотал.       — Да будет свет! — в истерике выкрикнул мальчишка, с болью, режущей недавно полное надежд сердце, поняв, что фонарщику всё равно. Старик пошёл дальше по улице, поднимая и опуская шест с угольком на кончике.       Его силуэт поддёрнулся дымкой, а вскоре вовсе исчез, растворился в темноте, где заканчивался ряд фонарных столбов. Мрак уже привычно заглотил рыдающего, но продолжающегося улыбаться Шута, и он опять провалился в него, позволив уничтожить всё вокруг.       А через секунду раздалось:       — Господи, помоги ему, отзови к себе, коль зде...       Мальчишка закрыл уши руками и захохотал так громко, как только мог, лишь бы ничего не слышать. На щеках блестели мокрые дорожки слёз. Прохожие старательно обходили его, погружённые в свои мысли, Помои пробегали мимо, устроив очередное представление, смешное только для них. На Шута смотрели только черноволосый мужчина, женщина в колье и их прислуга. Он, за неимением других вариантов, уставился в ответ с той же улыбкой, которая будто приклеилась к лицу. Прошло долгие несколько секунд. Человек с чёрными волосами явно хотел пытался заговорить, и Шут невольно прислушивался.       — Ты — никто, — наконец одними губами сказал мужчина, и Мутные затерялись в массе тел.       Дыхание ускорилось. В висках стучала кровь. Шут стал пятиться. Вдруг споткнулся, замахал руками в тщетной попытке удержать равновесие и упал, ударившись затылком о мостовую. Тупая боль была небольшой платой за оплошность, непростительную для Помоя; улица — убийца невнимательных. Шута накрыла неожиданная эйфория, что всё обошлось. Он сделал было рывок, чтобы подняться, но тут же упал обратно безжизненной тушей. Пролетевшая повозка раздробила его голову, оставив от неё кровавую тягучую массу.