Еще одна сказка

С утра Хаген звонит матери, дяде, бабушке, выспрашивает все, что они знают про Ризель. Бабушка полна восторгов и подозрений – «самое прекрасное, что я видела на сцене (после себя, разумеется) и «а почему ты вдруг ей заинтересовался?», мама просто полна восторгов, а дядя молча отправляет ему мобильный номер с припиской «не благодари ;)))» Но он не собирается звонить, ему надо видеть ее, ощущать ее, дышать ей, она нужна ему здесь и сейчас, иначе он рассыплется. Неожиданно вселенная прислушивается к его мольбе и вечером, зайдя в паб, он видит новое лицо. Но сначала слышит голос. Амари поет так, что даже хозяйка прикрывает глаза. Это грустная баллада о двух возлюбленных и реке, она разносится по всему помещению и застывает туманом. Хаген тихо садится за стол, пьет ром и не чувствует вкуса. Песня заканчивается, слышны тихие хлопки, а Амари смотрит прямо на Хагена, и в глазах его узнавание. А потом – тихая злость. – Это Хаген, – беспечно говорит Кристобаль, будто не чувствуя атмосферы, – он недавно переехал в пустующий дом с бешеной лисой. А еще он монтажер. Лепит фильмы. Ты их наверняка видел. Амари медленно помешивает свой коктейль, Эсме успокаивающе накрывает ладонью его руку. – Видел. Правда, там не было твоего имени в титрах. – Да, – медленно отвечает Хаген, – я запретил указывать свое имя. Поначалу я работал по знакомству и не хотел, чтобы это вскрылось. А потом вышло в привычку. Теперь использую псевдоним. – «Пересмешник», да? Жаль, что ты не подписывался настоящим именем. Это любимые фильмы моей сестры. Ризель. Она скоро подойдет. Хаген холодеет – он не готов еще встретить ее лицом к лицу, слишком остры непонятные ему чувства. Но он ощущает, как что-то глубокое, давно забытое, медленно пробивается в его сердце. А еще… В деревне он никому не говорил, что он – Пересмешник. Подозрения и странный страх волнами растекаются по телу, вызывая мурашки. – Стойте. Стойте. Как вы узнали, что Пересмешник – это я? – Хаген, ну перестань, – улыбается Эсме и против воли у Хагена эта улыбка вызывает дрожь. – Здесь все свои. Ему кажется, что стены паба медленно смыкаются над ним, а улыбка хозяйки превращается в оскал, у Джа-Джинни за спиной вырастают огромные, черные крылья, а сам он падает, падает, падает. Просыпается он от холода и сырости. Он лежит на чем-то твердом, мокром и холодном. Но его волосы кто-то нежно гладит, а потом его легко накрывают одеялом. – Ты уверена? Может быть, нам остаться? – спрашивает знакомый голос откуда-то издалека. В голове бушует шторм и сыпятся песочные часы. А с каждой крупинкой приходят воспоминания. – Нет, нет, не надо. Я сама. Все хорошо, – говорит самый любимый голос. Он чувствует, как ее руки касаются его волос, а голова его лежит на ее коленях. Он невесомо касается губами ткани ее платья, не позволяя горячим слезам испачкать ее одежду. Он слышит уходящие шаги. Остается только ее дыхание и ее руки. Хаген медленно проводит пальцем по костяшкам ее руки. Она вздрагивает. – Ты проснулся? Хорошо себя чувствуешь? – Святая Эльга, как он скучал по ее голосу. Она быстро прячет свои прекрасные руки. (Как хочется, чтобы они еще раз зарылись в его волосы, как хочется целовать каждый палец, каждую родинку, ловить ее вдохи и никогда не отпускать) Он открывает глаза и видит ее лицо. Небо – темное, закрытое тучами, но все нужные ему звезды уже есть в ее глазах. Его рука проводит по ее щеке, дотрагивается до губ. Этого слишком много (этого слишком мало) Она отворачивается. И говорит. – Когда мы все появились здесь, это выглядело как чудо. Мы не знали, что и думать… Но мир был таким простым, таким спокойным, что нам подумалось – мы заслужили. Мой отец здесь – просто напыщенный индюк, здесь нет сил, страшной, запретной тайны. Были только мы. А тебя не было. И, знаешь, я подумала – это была такая страшная мысль – что ты просто не захотел. Не захотел пойти со мной. Разделить и эту жизнь. И сначала это меня сломало. Я знала, что ты не придешь. И продолжала ждать. Но подумала, что, наверное, я заслужила это. И успокоилась. Упросила отца уйти на сцену – я помню, как ты любил театр, в тщетной надежде все-таки тебя найти. А потом сдалась, – слова Ризель колкие и хрупкие, словно первый лед, появившийся на лужах. Глаза сухие, но в голосе слышен плач. – Я ждала, искала, снова ждала… А вдруг – пуф – и во мне будто ничего не осталось. Я не смогла оставаться здесь, видеть их, знать, что я оказалась недостойна... И я сбежала. Жила на Гернси, знаешь эти острова? Отец купил там дом. Я стояла, смотрела на воду и так хотела вернуться туда, где был ты. Где были мы. Ризель замолкает и смотрит на него. Хагену хочется кричать, но сердце и горло сдавило невыносимое горе – и дикая, ломающая любовь – и он молчит, лишь крепче стискивает кулаки. Даже здесь, даже в этом мире он ее подвел, сделал ей больно. Злость на себя накрывает его волной, за ее громким шумом он не слышит уходящих шагов Ризель – шагов, будто бы идущему переломали кости. Сколько он так сидит? Хаген не знает. Ночь темная, глухая, поверхность пруда выглядит бездной. Он дрожит. Вдруг рядом с ним кто-то садится – от человека (человека ли?) веет морем, ветром и солью. Невеста выдыхает сквозь зубы, нервно постукивает длинными ногтями по дереву и молчит. Молчит долго, ждет, пока утихнет ярость. – Ну ты и дебил, – шипит она, резко поворачиваясь к нему. – Ты хоть представляешь, сколько сил я потратила, чтобы все это произошло?! Чтобы вы все оказались здесь – живые, свободные? Представляешь, скольким богам я молилась? Перед сколькими унижалась? И что делаешь ты? Отказываешься от своего счастья, от всего, что я сделала? Ломаешь все, чего с таким трудом достиг? – Но ты, – говорит Хаген. В его сердце медленно оживают картинки прошлого: боль, страх, потери – и смывающая все это любовь, – Ты ведь тоже делала это не только ради нас. И ради себя тоже. Ради Кристобаля. Невеста смотрит на него и кладет холодную руку на его спину. – Да. Я сделала это и ради себя тоже. Я бы не смогла жить в мире, где его нет. Но за себя я не просила, не хотела вновь стать каким-то непонятным существом. Но почему-то проснулась здесь, в этом мире, человеком. Далеко отсюда, на Камчатке. Выросла, купила себе рыболовный траулер. И жила. Зная, что где-то Кристобаль счастлив. Что он помнит меня. Этого было достаточно. Так я себе говорила. А потом… шторм, мой корабль садится на мель, я качаюсь на высоких волнах и мне совсем не страшно умирать, но так страшно хоть раз не посмотреть в его глаза. Я просыпаюсь на одной из нефтяных вышек, где меня пытается выходить их врач, море все еще бушует, продукты кончаются, и тут я вижу, как сквозь волны и ветер на станцию опускается вертолет. Оттуда вышла Эсме, схватила меня и больше никогда не отпускала. Сказала, что без меня ничего не имеет смысла. И раз уж я смогла с этим смириться, то в чем твоя проблема? – Нет никакой проблемы. Я просто очень зол. На себя. – А. Ну тогда все отлично. Она любит тебя. Ты любишь ее. У тебя впереди много-много лет, за которые ты можешь все наверстать. У меня есть ключи от Цитадели. Иди, вставай на колени и целуй ее ноги. – Ну… нет. – Нет? А чего тогда ты хочешь? Медленно, медленно облака рассеиваются, становятся видны звезды. Они отражаются в темной глади пруда. Вдалеке ухает сова. – Цветы, – Хаген слышит свой голос, – мне нужно очень, очень много цветов. Как можно скорее. Невеста смотрит оценивающе и с одобрением говорит: – И я знаю, где их достать. Ризель не помнит, как она дошла до дома. Не помнит, как заснула. Она чувствует лишь ладонь Хагена на своей щеке. Сердце бьется пойманной птицей и грусть – грусть накатывает на нее волной, она не может с ней бороться. Но Амари кричит что-то из их сада. И Ризель встает. Выходит босиком, как привыкла. Но вместо прохлады камня чувствует нежное прикосновение. Опускает глаза и видит, что вся дорожка усыпана лепестками. Она видит розы, пионы, ромашки, лилии и ирисы – будто все цветы решили проложить ей путь. Но куда? И к кому? – Ризель. Она слышит его голос. И идет к нему. Медленно, чувствуя каждый шаг. И думает, что всего времени мира не хватит, чтобы успеть. Чтобы поверить. Но он бежит к ней сам. Поднимает ее на руки, его губы накрывают ее (он будто бы не дышал до этого момента, думает она), и он кружит, кружит, кружит ее. И шепчет так, чтобы слышали только они двое. – Моя принцесса. Моя госпожа. Любовь моя. Я здесь. И всегда буду рядом с тобой.